Текст книги "Время и боги. Дочь короля Эльфландии"

В сумерках

Когда мы опрокинулись, в шлюзе теснилось множество лодок. Я полетел за борт спиной вперед и погрузился на несколько футов, прежде чем заработал руками и, задыхаясь, поплыл было наверх, к свету, но ударился головой о киль чьей-то лодки и снова ушел под воду. Почти тотчас же я снова рванулся к поверхности, но, не успев вынырнуть, опять врезался головой в днище и опять канул на дно. Я запаниковал и перепугался до смерти. Мне отчаянно не хватало воздуха, и я знал, что если наткнусь на лодку в третий раз, то уже не выплыву. Утонуть – страшная смерть, невзирая на все уверения в обратном. Моя прошлая жизнь даже не приходила мне в голову, зато вспомнилось великое множество всяческих пустячных мелочей – все то, чего я уже не сделаю и не увижу, ежели захлебнусь. Я поплыл вверх наискось, надеясь обогнуть злополучную лодку, преградившую мне путь к поверхности. Внезапно все лодки в шлюзе над самой моей головой предстали глазам моим с удивительной отчетливостью – их изогнутые глянцевые борта, каждая царапина и каждый скол на днище. Заметил я и несколько зазоров между лодками, где можно было бы всплыть на поверхность, но мне подумалось, что не стоит и пытаться, и я напрочь позабыл, зачем мне это было надо. И тут все до одного пассажиры лодок перегнулись через борт: мне были хорошо видны мужские костюмы из светлой фланели, и разноцветные цветы на дамских шляпках, и даже мельчайшие детали платьев. Все эти люди глядели вниз, на меня; а затем дружно заявили друг другу: «Оставим же его», – и все лодки уплыли вместе с пассажирами; теперь ничего надо мною не было, только река и небо, да по обе стороны от меня над илом колыхались зеленые водоросли, потому что я каким-то образом снова погрузился на дно. Река текла себе и текла, и журчание ее было не вовсе лишено приятности для слуха, и тихонько перешептывались тростники. Но вот шум реки облекся в слова, и услышал я: «Нам пора дальше, к морю; оставим же его».

И река побежала прочь, а вместе с нею исчезли и берега; и зашептались тростники: «Да-да, оставим же его». Пропали и они, и остался я в беспредельной пустоте, глядя вверх, в голубое небо. И тут необъятное небо склонилось надо мною и тихонько заговорило, словно добрая нянюшка, убаюкивающая несмышленого малыша, и молвило: «Прощай. Все будет хорошо. Прощай». Жаль мне было расставаться с голубым небом, но и оно покинуло меня. А я остался один, посреди пустоты; я не видел света – но и темно не было; не было ровным счетом ничего надо мною, и подо мною, и слева, и справа. Я уже решил, что, может статься, умер и это, верно, вечность; и тут внезапно повсюду вокруг меня воздвиглись высокие южные холмы – а я лежал на теплом травянистом склоне долины в Англии. Эту долину я хорошо знал некогда прежде, в юности, но вот уже много лет как не видал. Надо мной покачивался высокий стебель цветущей мяты; тут же цвел благоуханный тимьян и алела ягодка-другая земляники. Снизу, с полей, до меня долетел восхитительный аромат сена, и прерывисто куковала кукушка. В воздухе разливалось ощущение лета и воскресного дня; вечерело, безмятежное небо полнилось нездешними оттенками; солнце клонилось к закату. В деревенской церкви грянул колокольный хор: отзвуки уносились вверх по долине навстречу солнцу, и как только эхо затихало, перезвон раздавался снова. Все жители деревни поспешили по мощенной камнем дорожке к паперти из черного дуба и вошли в церковь, и колокола смолкли, и запели селяне, а ровный солнечный свет играл на белых надгробиях повсюду вокруг церкви. В деревне все замерло; более не доносились из долины возгласы и смех, но лишь случайные отголоски органа и песни. Синие мотыльки, которым так милы меловые холмы, прилетели и расселись на высоких травинках, иногда по пять-шесть на каждой, сложили крылышки и уснули; стебельки под ними чуть покачивались, пригибаясь к земле. А из лесов, что тянулись по гребням холмов, прискакали кролики и принялись щипать траву, и отбежали чуть дальше, и пощипали еще; а крупные маргаритки сомкнули лепестки, и запели птицы.

И тут заговорили холмы – все высокие меловые холмы, которые я так любил; гулким и торжественным голосом возвестили они: «Мы пришли попрощаться с тобою».

И все они сокрылись, и снова повсюду вокруг меня не осталось ровным счетом ничего. Я заозирался, высматривая хоть что-нибудь, на чем задержать взгляд. Ничего, вообще ничего. И вдруг на меня обрушилось низкое серое небо и влажный воздух ударил в лицо; огромная равнина стремительно надвинулась на меня от кромки облаков; с двух сторон она смыкалась с небом, а еще с двух сторон между нею и облаками протянулась гряда невысоких увалов. Одна из гряд нависала вдалеке серой полосой, другая раскинулась лоскутным одеялом, расчерченная на квадратики зеленых полей, и тут и там белели несколько домиков. Равнина походила на архипелаг, состоящий из миллиона островов, каждый – площадью не больше квадратного ярда, и каждый порос рдяным вереском. Я снова, спустя столько лет, оказался на Алленском болоте[5]5
  Обширное болото в центре Ирландии между реками Лиффи и Шеннон; здесь находятся богатейшие запасы торфа, разрабатываемые Ирландской национальной торфяной компанией.


[Закрыть], и оно ничуть не изменилось, хотя до меня доходили слухи, будто бы его осушают. Со мной был старый друг, которому я весьма порадовался, потому что мне говорили, будто несколько лет назад он умер. Он выглядел на удивление юно, но что поразило меня больше всего – он стоял на ярко-зеленой моховой кочке, а я с детства запомнил, что такие человека не выдерживают. Как же я был счастлив снова увидеть доброе старое болото со всеми его красотами – алыми и зелеными мхами, упругим приветным вереском и глубокими безмолвными заводями.

Я видел, как по болоту петляет неприметный ручеек, и различал в его прозрачных глубинах крохотные белые ракушки; неподалеку я заметил один из глубоких омутов, в котором не было ни островка, – омут, по краю заросший тростником, излюбленное прибежище уток. Долго любовался я на это безмятежное царство вереска, а затем оглянулся на белые домики на холме. Над трубами вился серый дым, и понял я, что тут жгут торф, и мне отчаянно захотелось снова вдохнуть запах горящего торфа. А где-то вдали раздались дикие, радостные кличи, – странный гомон звучал все ближе и ближе, и вот уже в небе показался клин гусей, летящий с севера. Тут крики их слились в единый могучий и ликующий голос, голос свободы, голос Ирландии, голос Пустоши; и голос этот сказал мне: «Прощай. Прощай!» – и затих в отдалении; а когда смолк он, домашние гуси на фермах воззвали к вольным собратьям своим в небе. И тут исчезли увалы, а с ними и болото, и небо тоже, и я снова остался в одиночестве – вот так же одиноки пропащие души.

И тут воздвиглись подле меня краснокирпичные здания моей первой школы и примыкающая к ней часовня. На поле чуть поодаль мальчики в светлых фланелевых брюках играли в крикет. На асфальтовой игровой площадке прямо под школьными окнами стояли Агамемнон, Ахилл и Одиссей, а за ними выстроилось вооруженное аргивское войско; и тут сквозь окно первого этажа наружу выступил Гектор, а в классе собрались все сыны Приамовы, и ахейцы, и Елена Прекрасная[6]6
  Перечислены персонажи «Илиады» древнегреческого поэта Гомера, задействованные в Троянской войне: Агамемнон, Ахилл и Одиссей сражались на стороне греков, Гектор и сыновья Приама – на стороне Трои. Ахейцы – одно из древнегреческих племен; аргивяне – жители города Аргоса; в эпическом языке «Илиады» оба этнонима использовались как собирательное название для всех греков Пелопоннеса.


[Закрыть], а чуть дальше через площадку шагали прославленные Десять Тысяч[7]7
  Отсылка к историко-биографическому сочинению древнегреческого автора Ксенофонта «Отступление десяти тысяч», где описывается поход Кира Младшего с целью свергнуть царя Артаксеркса и последующее отступление его десятитысячного войска.


[Закрыть] – они держали путь в самое сердце Персии, чтобы усадить Кира на братний трон. Мои школьные приятели кричали мне с поля: «Прощай!» – а в следующий миг пропали и они, и поле; Десять Тысяч греков воззвали: «Прощай», – «Прощай», – повторяла каждая шеренга, проходя мимо меня быстрым маршем, – и все они тоже исчезли. «Прощай», – воскликнули Гектор и Агамемнон, и воинство аргивян и ахейцев; и все они ушли, и вместе с ними пропала старая школа, и я снова остался один.

«Прощай!»

Следующая сцена, заполнившая пустоту, просматривалась довольно смутно: няня вела меня по узкой тропке через общинный выгон где-то в Суррее[8]8
  Одно из графств в Южной Англии.


[Закрыть]. Няня и сама была совсем еще девочка. Поблизости развел костер цыганский табор; тут же притулилась их романтичная кибитка; выпряженная лошадь паслась рядом. Вечерело, цыгане, рассевшиеся вокруг костра, негромко переговаривались промеж себя на неведомом, странном языке. Но вот все они по-английски сказали: «Прощай», – и вечер, и общинный выгон, и костер исчезли. Вместо них возникла широкая белая дорога, вместе со звездной тьмой, уводившая во тьму и к звездам, но в начале дороги раскинулись общинные поля и сады – там стоял я, и тут же – толпа, в которой были и мужчины, и женщины. И увидел я, как какой-то человек один уходит по дороге прочь от меня навстречу тьме и звездам, и все люди выкликают его по имени, а тот и слышать не желает, но шагает себе по дороге все дальше и дальше, а его все зовут и зовут по имени. И подосадовал я на этого человека – почему он не остановится и не обернется, если столь многие зовут его по имени? – да и имя какое-то странное! И так надоело мне слышать, как странное это имя повторяют снова и снова, что я с превеликим усилием окликнул его, чтобы он наконец услышал и люди перестали твердить это странное имя. Я с трудом разлепил веки – и оказалось, что имя, которое выкликают люди, – мое собственное, я лежу на берегу реки, надо мною склоняются мужчины и женщины, а волосы у меня мокры.

Призраки

Спор между мною и моим братом в его огромном уединенном особняке вряд ли заинтересует моих читателей. Во всяком случае, не тех, чье внимание я надеюсь привлечь к проделанному мною опыту и к странным событиям, что произошли со мною в тех опасных пределах, куда по легкомыслию и невежеству своему позволил я вступить моей фантазии. А навестил я брата в Уанли.

Уанли

Особняк Уанли расположен в месте безлюдном и глухом; темные перешептывающиеся кедры обступили его со всех сторон. Кедры дружно кивают головами, когда налетает Северный Ветер, и снова согласно кивают, и украдкой возвращаются к былой неподвижности, и некоторое время ничего более не говорят. Северный Ветер для них – словно любопытная задачка для умудренных старцев: они дружно склоняются над нею, и покачивают головами, и бормочут что-то промеж себя. Они многое знают, эти кедры, они стоят здесь испокон веков. Их предки помнят Ливан, а предки их предков служили королю Тира и являлись ко двору Соломона. Среди этих-то чернокудрых детей седовласого Времени и высился древний особняк Уанли. Не знаю, волны скольких веков окатывали его стены призрачной пеной лет; но он по-прежнему незыблемо стоял на месте, и в нем повсюду, куда ни глянь, обнаруживались реликвии далекого прошлого – подобно причудливым наростам на неколебимом утесе. Здесь, словно раковины давно вымерших моллюсков, красовались доспехи, облекавшие мужей встарь; здесь же висели многоцветные гобелены, прекрасные, словно морские водоросли; никакого современного хлама течение туда не заносило: ни мебели начала Викторианской эпохи, ни электричества. Торговые пути, замусорившие годы пустыми консервными банками и дешевыми романами, пролегли далеко отсюда. Ну да, ну да, века еще сокрушат Уанли и разнесут обломки по чужедальним берегам. Но пока особняк стоял, и я приехал в гости к брату, и мы поспорили по поводу призраков. На мой взгляд, братнее мнение по этому вопросу нуждалось в существенной поправке. Он смешивал воображаемое и действительное; он утверждал, будто свидетельства очевидцев, даже полученные не из первых рук, доказывают, что призраки и впрямь существуют. А я говорил, что даже если кто-то в самом деле видел призраков, это ровным счетом ничего не доказывает; кто поверит, что существуют малиновые крысы? – а между тем найдется немало непреложных свидетельств того, что люди наблюдали их в бреду. Наконец я объявил, что даже если бы увидел призраков воочью, то все равно продолжал бы опровергать их существование. И вот я сгреб со стола горсть сигар, и выпил несколько чашек очень крепкого чая, и, отказавшись от ужина, удалился в комнату, отделанную черным дубом, где все кресла были обиты гобеленной тканью; а брат, утомленный нашими пререканиями, направился в спальню, по пути убежденно втолковывая мне, что не след обрекать себя на подобные неудобства. Я стоял у подножия старинной лестницы, а огонек братней свечи поднимался все выше, но хозяин дома все продолжал уговаривать меня поужинать и идти спать.

Зима выдалась ветреной; за окном невнятно бормотали кедры – уж и не знаю о чем; полагаю, что они считали себя тори старой, давно вымершей школы и тревожились о каком-нибудь нововведении. Внутри в очаге потрескивало огромное отсыревшее полено, выпевая жалобный мотив, и вот над ним взметнулось высокое пламя, отбивая такт, и все тени столпились вокруг и закружились в танце. В дальних углах древние скопления мглы восседали словно дуэньи, не трогаясь с места. Дальше, в самой темной части комнаты, находилась дверь, что никогда не отпиралась. Она вела в переднюю, но никто и никогда ею не пользовался; возле этой двери встарь произошло нечто, чем семья не имела оснований гордиться. Мы предпочитаем не говорить об этом. Свет очага озарял освященные веками очертания старинных кресел; руки, создавшие гобеленную ткань, давно покоились глубоко под землей; иглы, коими они работали, стали множеством отдельных чешуек ржавчины. Никто не ткал ныне в этой древней комнате – никто, кроме прилежных старых пауков, что бодрствовали у смертного одра реликвий былого и готовили саваны для их праха. Саван уже свисал с карнизов, одевая сердцевину дубовой стенной панели, источенной червем.

Разумеется, в такой комнате и в такой час воображение, и без того возбужденное голодом и крепким чаем, могло бы увидеть призраки бывших обитателей особняка. На это я и рассчитывал. Мерцал огонь, по стенам плясали тени, воспоминания о странных происшествиях, вошедших в историю, ярко оживали в моем сознании; но вот семифутовые часы торжественно пробили полночь – и ничего не случилось. Фантазия моя не желала уступить понуканиям, и предутренняя прохлада разлилась в воздухе, и я едва не заснул, когда в смежном зале послышался шорох шелковых платьев – его-то я и предвкушал и ждал. Затем парами вошли высокородные дамы и их кавалеры времен короля Иакова I. То были всего лишь тени – тени, исполненные достоинства и почти неразличимые; но все вы читали истории о привидениях и раньше, все вы видели в музеях костюмы тех времен – так что описывать процессию нет нужды; призраки вошли и расселись по старинным креслам, я бы сказал, несколько необдуманно, учитывая ценность гобеленной ткани. Шуршание платьев смолкло.

Ну что ж, вот я и увидел призраков, однако страха не испытал и в существование их не уверовал. Я уже собирался встать с кресла и отправиться спать, когда в смежном зале послышался топоток, звук шагов по полированному полу: то и дело нога оскальзывалась, и я слышал, как по дереву царапают когти, словно некое четвероногое существо теряло и снова обретало равновесие. Не то чтобы я испугался, но почувствовал себя неуютно. Топоток приближался прямиком к комнате, в которой я находился, затем я услышал, как жадные ноздри плотоядно принюхиваются; пожалуй, «неуютно» – не совсем то слово, чтобы описать мои ощущения в ту минуту. В следующее мгновение в зал ворвалась целая стая черных тварей, ростом покрупнее собак-ищеек, с большими висячими ушами; уткнув носы в землю и принюхиваясь, они подбежали к лордам и леди былых времен и принялись ласкаться к ним самым отвратительным образом. Глаза их, полыхающие жутким светом, казались бездонными. Заглянув в эти глаза, я вдруг понял, что это за существа, и испугался. То были грехи, мерзостные смертные грехи великосветских кавалеров и дам.

Стая черных тварей

Как скромна она – дама, что устроилась подле меня в старомодном кресле, – как скромна и как мила, и, однако же, рядом с нею, уткнув голову ей в колени, восседает грех с запавшими алыми глазами, явное свидетельство убийства. А вы, златокудрая леди, неужели и вы… да, это кошмарное желтоглазое чудище крадется от вас вон к тому придворному; стоит одному из вас его отогнать, и он возвращается к другому. А вон та дама пытается улыбнуться, поглаживая отвратительную лохматую голову чужого греха, но один из ее собственных ревниво льнет к ее руке. Вон сидит престарелый дворянин, качая на коленях внука, и один из огромных черных грехов деда лижет лицо ребенка – и дитя оказывается в его власти. Порою привидение вставало и пересаживалось в другое кресло, но свора грехов неизменно следовала по пятам за хозяином. Бедные призраки, бедные призраки! Сколько раз, должно быть, пытались они бежать от ненавистных грехов на протяжении двух сотен лет, сколько раз пытались оправдать их присутствие, но грехи неизменно держались рядом – по-прежнему необъяснимые. Вдруг один из них словно бы почуял мою живую кровь и страшно залаял, и все остальные тотчас же покинули призраков и ринулись к тому, что первым подал голос. Чудище взяло мой след у двери, через которую я вошел, и теперь вся свора медленно двинулась ко мне, обнюхивая пол и то и дело издавая жуткий визг. Я понял, что дело зашло слишком далеко. Но грехи уже завидели добычу, и всем скопом бросились на меня, и запрыгали, целя мне в горло; и всякий раз, как когти их впивались в мою плоть, в голове моей рождались страшные мысли, и желания, о которых лучше умолчать, подчиняли себе мое сердце. Пока эти твари метались вокруг меня, я обдумывал ужасные замыслы, и обдумывал с дьявольским коварством. Свору мохнатых тварей, от которых я из последних сил тщился защитить горло, возглавляло огромное красноглазое убийство. И вдруг мне пришло в голову, что недурно было бы убить брата. Однако непременно следовало подумать о том, как избежать наказания. Я знал, где хранится револьвер; после того, как я застрелю беднягу, я наряжу труп и посыплю его лицо мукой, словно ему вздумалось изображать привидение. Вот и все – проще не придумаешь. Я скажу, что он напугал меня, а слуги слышали, как мы беседовали о призраках. Придется подтасовать еще кое-какие мелочи, но от бдительности моей ничего не ускользнуло. Да, очень недурно было бы убить брата, думал я, глядя в алые бездны глаз чудовища. Но прежде, чем меня затянуло в этот омут, я собрался с последними силами. «Если две прямые пересекаются, – сказал я, – то вертикальные углы равны. Пусть AB и CD пересекаются в точке E, тогда углы CEA и CEB равняются ста восьмидесяти градусам (теорема XIII). CEA и AED также равняются ста восьмидесяти градусам».

Я двинулся к двери за револьвером; отвратительное ликование поднялось среди чудовищ. «Но угол CEA общий, следовательно, AED равняется CEB. Исходя из того же, CEA равняется DEB. Q. E. D.»[9]9
  Q. E. D. (Quod Erat Demonstrandum) – что и требовалось доказать (лат.).


[Закрыть]. Все было доказано. Логика и разум снова утвердились в моем сознании, черные псы греха исчезли, кресла с декоративной обивкой опустели. Поднять руку на брата показалось мне совершенно немыслимым делом.

Водоворот

Однажды, выйдя на берег великого моря, набрел я на Водоворот – он нежился на песке, подставляя солнцу могучие длани.

– Кто ты? – вопросил я.

И ответствовал он:

– Я зовусь Нууз-Уана, Поглотитель Кораблей; из пролива Пондар-Оубед явился я, где, по обыкновению своему, баламучу моря. Там гонял я Левиафана, пока тот был юн и могуч; частенько проскальзывал он у меня промеж пальцев и скрывался в водорослевых лесах, растущих на сумеречной глубине морской, где не бывает штормов; но наконец изловил я его и укротил.

Там таюсь я на дне океана, промеж двух утесов, и сторожу вход в пролив от парусников, кои взыскуют Запредельных морей; когда же высокие корабли под белыми парусами, огибая скалу, выплывают из солнечных просторов Ведомого моря и вступают в темноту пролива, тогда, крепко утвердившись на океанском дне и чуть согнув колена, я забираю воды пролива в обе руки и раскручиваю над головою.

А корабль скользит себе по волнам, и поют на палубах матросы – все они поют об островах и несут слухи о тамошних городах одиноким морям, – как вдруг, глядь! – путь им преграждаю я и, широко расставив ноги, раскручиваю воды над головою, и подхватывает их течение и увлекает за собой. Тогда утягиваю я воды пролива к себе, все ниже, ниже, к грозным моим стопам, и различает слух мой в реве вод последний крик корабля; ведь прежде, чем я утащу их на океанское дно и затопчу, круша и ломая в щепы, корабли издают свой последний крик, и вместе с этим криком обрываются жизни мореходов и отлетает душа корабля.

И заключены в том последнем крике песни мореходов, и надежды их, и вся их любовь, и гимн ветра, что звучал среди мачт и шпангоутов давным-давно, пока те еще были частью леса, и шепот дождя, под которым росли они, и душа высоких дубов и сосен. Все это отдает корабль в одном-единственном, последнем крике.

В этот самый миг я пожалел бы гордый парусник, кабы мог; но жалость способен испытывать лишь тот, кто зимней порою уютно устроился у очага и рассказывает сказки, – а тем, кто вершит труд богов, жалость не дозволена. Так что, когда я подхватываю и кружу корабль вокруг своих плеч и утягиваю его все ниже, к поясу, а оттуда – к коленям, и все его мачты клонятся к центру вихря, а я тащу его еще, еще ниже, покуда вымпел на грот-стеньге не затрепещет у самых моих лодыжек, – вот тогда я, Нууз-Уана, Поглотитель Кораблей, высоко поднимаю ноги, и топчу, и крушу корабельный корпус в щепы, и всплывают к поверхности лишь несколько поломанных шпангоутов да воспоминания о мореходах и об их первой любви – чтобы вечно носиться по бесприютным морям.

Лишь раз в сто лет и только на один день я выхожу отдохнуть на берег, понежиться на песке и погреться на солнце – тогда-то высокие парусники проходят беспрепятственно через неохраняемый пролив и доплывают до Счастливых островов. А Счастливые острова высятся среди улыбчивых и солнечных Запредельных морей: там мореходы живут в довольстве и ни о чем не тоскуют, а если и затоскуют о чем – то всенепременно обретут желаемое.

Не приходит туда Время со своими прожорливыми часами и минутами; равно как и никакое зло богов и людей. Каждую ночь к тем островам причаливают души мореходов со всего света – отдохнуть от морской качки, и снова узреть видение далеких заветных холмов, что вознесли сады свои высоко над полями навстречу солнцу, и потолковать по душам с душами древности. Но на заре сны, защебетав, вспархивают, и разлетаются во все стороны, и, трижды покружив над Счастливыми островами, снова отправляются в мир людей, и следуют за душами мореходов, так же как ввечеру, медленно взмахивая величавыми крылами, цапля следует за бессчетной стаей грачей; и возвращаются души в пробуждающиеся тела и берутся за дневные труды. Таковы Счастливые острова: лишь немногие попадают туда иначе как на краткий срок, блуждающими тенями в ночи.

Но дольше, чем надобно, чтобы снова сделаться могучим и яростным, я задерживаться не вправе, и с заходом солнца, когда длани мои наливаются силой и чую я, что могу крепко упереться ногами в океанское дно, слегка согнув колена, – тогда возвращаюсь я, дабы опять ухватить руками воды пролива и охранять Запредельные моря еще сотню лет. Ибо боги ревнивы: не угодно им, чтобы люди достигали Счастливых островов и жили в довольстве. Ведь сами боги всегда и всем недовольны.