Текст книги "Магазинчик бесценных вещей"

5

Когда мы в первый раз приехали в Милан, мне было двенадцать лет, а брату четырнадцать. Город, которым я грезила, находился в пяти часах езды от Крепости, и эти часы мы с Андреа проводили на заднем сиденье нашей «Панды 4 × 4» нежно-голубого цвета, приклеившись к окошку и держась за руки.

Я и раньше видела много автомагистралей – в фильмах, которые смотрела с мамой, но эта была другая, настоящая. Ангары, заводы, парковки, заправки, фермы, руины, рассеянные среди пшеничных полей, обгоняющие нас машины с детьми, жующими жвачку, пассажирами, слушающими радио, женщинами с закинутыми на приборную панель ногами.

Вдруг я с головой окунулась совсем в другую реальность – для меня это было почти невыносимо. Я будто высадилась на планете, о которой слышала от других, но на которой сама не бывала, и мне не дали времени к ней привыкнуть – я сразу помчалась сквозь неизведанные просторы. И это была не единственная планета. В конце пути нас ждал Милан.

Нас ждала бабушка, с которой мы ни разу не виделись. Мы везли ей спелые сливы и персики, которые я собрала сама тем же утром на рассвете, а еще – салат, овощи и хлеб, который мы тоже испекли сами. Папа взял с собой ведомости наших экзаменов, чтобы показать ей, как прекрасно нас учит мама и каких отличных результатов можно достичь на домашнем обучении, – все лучше, чем запереться в бетонном кубе и слушать биографию непонятно кого непонятно от кого, постоянно рискуя подцепить какой-нибудь вирус, материальный или ментальный. И наконец, в чемодане с нами ехал прихваченный мной плюшевый зайчик.

Запах Милана я почувствовала, когда мы еще не успели к нему подъехать. Со всех сторон на нас валились гроздья заводов и жилых домов. А когда мы наконец въехали в город, я стала смотреть наверх, ведь в Милане живут и на небе, на тридцатом этаже, а может, даже и выше. Я улыбнулась, вспомнив о Лучано Бьянкарди и его разведочных вылазках в «небоскребище». «Горькая жизнь» была одним из немногих фильмов, которые нравились даже папе: он не раз нам его показывал – хотел, чтобы мы увидели, как город извращает любые мечты: сулит успех и богатство, а на деле оставляет только одиночество и пустоту. «В городе утрачиваешь себя», – говорил он. Мне каждый раз было жалко Лучано, а еще больше – его жену и сына, которые по-настоящему его теряли.

Наконец папа поднял ручник. Мы остановились на оживленной улице: предупреждая о своем прибытии, трезвонил трамвай, бог знает по каким делам спешили люди. Меня трясло при одной мысли о том, чтобы высунуться наружу.

– Трамвай прекрасно олицетворяет городскую жизнь: рельсы, с которых нельзя сойти, – объяснял нам отец. – Давайте, хватайте вещи и пойдем, до бабушки тут рукой подать.

Мы с Андреа помогли ему разгрузить багажник, не переставая завороженно оглядываться по сторонам и заговорщически друг другу кивая. Для храбрости я снова взяла его за руку, а он ее сжал. Андреа был единственным ребенком, рядом с которым я росла, он был частью меня, сильной и смелой.

Мы еще ни разу не бывали в городе, но ночами напролет воображали, как мы туда приедем, шептали друг другу истории под простыней, соревнуясь, у кого получится описать подробнее и красочнее. Там много перекрестков, пешеходных светофоров со светящимися человечками, зеленый – иди, красный – стой на месте, дети добираются до школы на автобусе, в парках продают мороженое и ездят паровозики, а на Рождество улицы украшают красно-белыми гирляндами…

Я несла в руках два ящика, но даже не обращала внимания на их тяжесть, настолько меня занимала улица. Голуби, балконы, трамвай, фонари, витрины.

«В городе все серое», – твердил наш отец. Но даже у серого есть оттенки, думала я: серая спаржа, серый шифер, пепельный серый, мышиный серый. И в природе очень много всего серого: дождевые облака, форель, вороны, волосы на висках моей мамы. Что плохого в сером? Да и вообще, в городе серое далеко не все! Многие кирпичные здания были скорее темно-каштановыми, и как не заметить оливково-зеленую воду Навильо, пурпурные, фиолетовые, лиловые вывески или кукурузно-желтое небо?

Да, дом нашей бабушки был серым – оттенка светлого шифера. По крайней мере, снаружи. На секунду я замешкалась. Я привыкла к сельскому дому, обвитому плющом и плетистыми розами до самой крыши, радующему своими яркими цветами и, самое главное, полностью нашему. Мы называли его Крепостью, потому что он находился в стратегическом месте: возвышался над остальной деревней и был окружен густым лесом, который отделял нас от тех немногих домов, что были в округе. И с ним, конечно, ни в какое сравнение не шел этот серый, усеянный окнами параллелепипед, похожий на один из ульев, которые мы держали в глубине сада.

Не успели мы подняться на четвертый этаж и переступить порог квартиры, как я осознала, что наша бабушка совсем не похожа на тех, о которых пишут в книгах. От нее не пахло печеньем, и она не стала сжимать нас в любящих объятиях. Это была худенькая, ухоженная, миниатюрная женщина с жиденькими волосами, в облике которой проглядывала некоторая меланхоличность. Застыв на пороге, она оглядела нас, будто не веря, что мы действительно существуем.

Вся квартира была уставлена разными статуэтками и безделушками.

– А зачем тебе все эти штуки, бабушка?.. – спросил мой брат, как только вошел в гостиную, показывая на стеклянных зверушек, ровной цепочкой стоявших на комоде красного дерева.

– Они же просто прелесть, разве нет? – ответила она. – Столько лет прошло с тех пор, как я их купила… Ах, столько лет!

– Но какая от них польза? – настаивал Андреа.

– А почему от них обязательно должна быть польза?

Бабушка сверлила нас взглядом с плохо скрываемым беспокойством, как врач, выискивающий признаки, по которым он поставит диагноз.

Вопрос повис в воздухе. И остался без ответа.

На ужин она подала ризотто с шафраном, оссобуко[9]9
  Оссобуко (досл. с ит. «полая кость») – традиционное блюдо Ломбардии, представляющее собой тушеную телячью голяшку с овощами.


[Закрыть] и мармелад – все из гастронома.

– Деньги на ветер, – пробурчал сквозь зубы отец, чересчур раздосадованный, чтобы почувствовать удовольствие от сказанной колкости.

Бабушка ответила печальной улыбкой и добавила, что очень рада наконец познакомиться со своими внуками и отметить это событие.

Услышав это, Андреа несмело выронил слова благодарности, а когда она предложила ему разбавленного водой вина, не стал отказываться. Видя, что папа ему не запрещает, я тоже приняла от бабушки бокал.

Расположившись тем вечером на полу в гостиной на одном с братом матрасе, я почувствовала такой прилив любви к этой доброй и скромной женщине, которая живет одна в квартире, полной ненужных штуковин, и отмечает праздники едой из гастронома, и испытала такое счастье от мысли, что у меня есть бабушка и что теперь я наконец хоть в чем-то похожа на других, что мне захотелось как-то это выразить. Как только Андреа засопел, а папа на своем диване крепко заснул, я прокралась по коридору к бабушкиной комнате и тихонько постучалась в дверь.

– Бабушка, у меня для тебя подарок, – прошептала я, когда она подошла, закутанная в ослепительно белый халат, какие носят женщины в кино.

Лукаво улыбнувшись, я протянула ей своего плюшевого зайчика и два шарика «кошачий глаз».

– Я сама его сшила. По ночам, когда я сплю, он уходит гулять по миру, а потом рассказывает мне, что видел, – сказала я.

На лице бабушки отразилось удивление и, казалось, легкая печаль.

– Дорогая, он просто чудо.

Сквозь приоткрытую дверь я заметила, что вся ее комната усеяна фотографиями моего отца – в детстве, в юности, в молодости. Будто бы он уже умер. Пожалуй, для бабушки так оно и было все те годы, что он прятался в Крепости, избегая любого контакта с внешним миром.

– Он столько интересных историй может тебе рассказать, точно не соскучишься! – продолжала я.

– Мир, малышка, нужно смотреть своими глазами, а кто дожил до моих лет – уже посмотрел достаточно, – вздохнула бабушка, делая мне знак, чтобы я оставила зайчика себе. Но потом вдруг загорелась, как лампочка на тысячу ватт, и объявила: – Завтра я отведу тебя в одно место, которое точно тебе очень понравится.

Она погладила меня по щеке указательным пальцем прохладной, усыпанной родинками руки. Я положила на нее свою руку и с уверенностью почувствовала: мы подружимся.

Я боялась оставлять отца наедине с бабушкой, потому что знала, что тогда начнется «разговор» – о настоящей причине нашего приезда.

У папы был кое-какой план, но на него нужны были деньги. Я не знала, скажет ли он бабушке всю правду или опустит некоторые детали. Накануне отъезда родители долго обсуждали этот разговор. Мама говорила, что, когда просят деньги, нужно рассказывать все без утайки; отец же считал, что глупо ждать от бабушки понимания. Речь, утверждал он, идет о нашей безопасности. О нашей жизни. О жизни наших детей.

– С другой стороны, – процедил он, – если ты имеешь что-то против, то можешь помириться со своими родственниками и сама попросить их о чем и как хочешь.

Но я знала, что мама этого не сделает: она уже много лет к тому времени с ними не разговаривала.

В конце концов она с нами не поехала: осталась дома из-за очередного приступа нестерпимой головной боли, так что я пообещала себе проследить за нее, чтобы все прошло гладко.

Когда на следующее утро наш отец заперся с бабушкой на кухне, я не смогла расслышать всего, что они говорили, но какие-то обрывки фраз я все же уловила: «сбережения», «необходимость», «чрезвычайная ситуация», «решетки», «защита», «приоритет»…

Все-таки он сказал бабушке всю правду, но она ответила, что не станет продавать дом и переезжать к нам, чтобы отдать деньги непонятно на что. Она не верила, что случится какая-то чрезвычайная ситуация, и взамен предложила, чтобы мы с Андреа остались жить в городе. Она бы сама нами занималась, отдала бы нас в школу, ведь нам просто необходима нормальная жизнь, общение со сверстниками – уже видно, что деревня патологически на нас влияет.

«Патологически на нас влияет». Я запомнила это на всю жизнь. Эта фраза звучала окончательно и бесповоротно, осуждающе и таинственно. Я как будто наступила на грабли и получила в лицо рукояткой. Первое, что я сделала, вернувшись в Крепость, – нашла в словаре слово «патологически».

Именно тогда я узнала, что в мире есть вещи – и люди, – необратимо испорченные, не поддающиеся ремонту, и что этим термином называют именно их.

6

У бабушки денег было немного, но на те, что были, она покупала вещи.

Вещи, которые ей не нужны, расхваленные и нагло втюханные ей продавщицами. Так, по крайней мере, говорил мой отец. Бабушка пала жертвой Ужасной иллюзии, и поэтому, утверждал он, она была несчастна. А мне казалось, что не в этом причина ее грусти, но перечить отцу означало лишний раз испытать на себе его взгляд, острый, как тысяча лезвий, и ощутить затем невыразимое одиночество, которое продлилось бы еще неизвестно сколько. В этот раз, может быть, вечно.

В то утро она подала нам завтрак – кофе с молоком и печенье из упаковки, такое сладкое, что не верилось, будто оно настоящее. После завтрака она порхала по гостиной, как бабочка, с места на место, в своем сияющем халате, отыскивая то квитанцию, то ключи от квартиры, то адрес, который записала на каком-то там листочке… Она была забывчивой. Наконец она исчезла в своей спальне и через пару минут вернулась в синтетическом платье в сине-лиловый цветочек, в колготках и в паре кожаных туфель с закругленными носами.

Отец заявил, что пойдет добывать деньги и возьмет с собой Андреа. Если мать не захотела ему верить, то еще оставалась надежда, что это сделает кто-нибудь из его старых знакомых. В будущем уверенности нет, нужно быть готовыми ко всему – хоть кто-то же должен это понимать. Прежде чем выйти за ним из квартиры, мой брат остановился и сокрушенно на меня посмотрел: было ясно как день, что он предпочел бы остаться со мной и с бабушкой. Я подала ему наш тайный знак – скрестила средний и указательный пальцы. Это означало, что все будет хорошо, не надо унывать, он не один. Он кивнул мне с подавленным видом и пошел за отцом.

– Помнишь, что я пообещала тебе вчера вечером? – заговорщически спросила бабушка, как только мы оказались одни.

– Бабушка, тебе так идет это платье, – вздохнула я, все еще переживая за Андреа.

Бабушка улыбнулась, как бы кокетничая, и меня это привело в недоумение: меня учили, что наша жизнь может в любой момент оборваться, так что не имеет значения, какую одежду мы носим, главное – чтобы в ней было удобно работать и, в случае чего, бежать. А для бабушки, которой оставалось жить всего ничего, это имело значение, да еще какое. Мой комплимент оказался ей очень приятен.

– Пойдем, малышка, – произнесла она, открывая дверь. – Поведу тебя в одно в волшебное место.

Выбирая длинный путь, бабушка впервые показала мне район. Небольшая площадь с высаженными деревьями и расставленными скамейками, на которых сидели подростки, предпочитавшие школе поцелуи (меня это слегка ошарашило), бар, выходящий на эту площадь, на месте которого сейчас располагается «Ничто», и столики, занятые его завсегдатаями. Мы шли вдоль стен, разрисованных из баллончиков: любовные послания, гневные слова, иногда просто кривые линии. Бабушка объяснила мне, что такие надписи называются граффити (от этого слова у меня побежали мурашки, будто оно несло в себе опасность, но в целом оно мне понравилось).

Мы прошли мимо булочной с выставленными на витрине тортами, покрытыми глазурью пастельных тонов, мимо бюро путешествий, из которого можно было улететь хоть в Мексику, мимо парфюмерного магазина со множеством сверкающих флакончиков и бархатных ободочков для волос, которые мне хотелось примерить, мимо прачечной, заполненной облаком пара.

Бабушка то и дело кивала продавцам за прилавками в знак приветствия или задерживалась поболтать с людьми, которых мы встречали по дороге.

Она объясняла всем, что я Гея, ее внучка, что я приехала погостить на пару дней, и гордо прижимала меня к себе. Люди с любопытством на меня смотрели, улыбались и иногда спрашивали, где я живу, сколько мне лет и почему на мне штаны, запачканные моторным маслом.

Добрели мы и до лабораторий, в которых работало полрайона и которые теперь закрывались, чтобы переехать в другое место, туда, где дешевле аренда. Пройдя по мостику на другой берег Навильо, мы дошагали до церкви, сошедшей, казалось, прямиком со старой открытки – из тех, которые мама использовала вместо закладок. А потом мы вернулись к дому, свернули в переулок и остановились сразу за табачной лавкой на углу, перед магазинчиком с выкрашенными в красный цвет оконными рамами и красивой вывеской.

– Представляю тебе «Новый мир», – произнесла бабушка.

Хоть и звался этот магазинчик «Новым миром», он был битком набит старыми вещами. На столике-витрине балансировали друг на друге раскрашенные металлические коробочки, рядом лежали нарды и красовалась книга в кожаном переплете зеленого цвета лесного оттенка. Там же были выставлены деревянный медведь, несколько разноцветных вееров, две игральные кости, выточенные из рога, кимоно, цветные картинные рамы… Это был своего рода волшебный чердак, шкатулка с сокровищами, параллельный мир… Бабушка поняла меня еще лучше, чем я думала!

За открытой дверью магазина оживленно разговаривали три женщины. Самая пожилая – белая кожа, веснушки, длинные густые седые волосы, заплетенные в косу, – сразу нас заметила и, к моему огромному удивлению, вся сияя, бросилась к нам. Для меня было в новинку, чтобы люди так искренне радовались встрече друг с другом.

– Анна, my dear![10]10
  Моя дорогая (англ.).


[Закрыть] – воскликнула она, увидев бабушку. – Здравствуй!

На ней было надето что-то вроде накидки арбузного цвета, бежевые штаны и кроссовки. На каждом пальце сверкало по два-три кольца, очень броских: одно в форме вишни, еще одно в форме цветка… Я никогда не видела столько необычных колец.

У мамы было несколько штук, но они были тоненькие, с малюсенькими камушками, она хранила их в сейфе и никогда не надевала. Зачем было их носить, если единственные люди, с которыми она виделась за целый день, – это ее дети и муж?

Как-то раз я случайно ее напугала, зайдя к ней в спальню без стука: она стояла в полумраке, с прикрытыми ставнями, распустив волосы и сосредоточенно разглядывая кольца, будто видела в них упущенную возможность. Когда она меня заметила, то поспешно сжала кулак, спрятав кольца от моих глаз, и прошептала, что это просто дурацкие побрякушки, она счастлива и так. Она сказала это тоном то ли рассерженным, то ли печальным – до конца разгадать было невозможно. Мама держала свое сердце на замке и не открывала его никогда и никому. Даже мне.

– А кто это у нас тут такой большой? – спросила женщина с косой, остановившись на пороге рядом с нами.

Как нужно представляться, я знала из фильмов, а еще из наставлений мамы: «Посмотри человеку прямо в глаза, уверенно пожми ему руку и произнеси свое имя громко, четко и с улыбкой». Слишком много информации, особенно для того, кому еще ни разу не выпадала возможность потренироваться. Результат оказался хуже некуда: я не смогла ни поднять глаз, ни выдавить из себя ни звука. Получилось только съежиться и уставиться под ноги.

– Это Гея, моя внучка, – ответила бабушка, легонько подталкивая меня вперед.

– А я Дороти, – представилась женщина, наклонившись, чтобы посмотреть мне в глаза. Коса лежала у нее на плече, будто белая голубка.

Дороти – как героиня моей любимой книги! Дороти, которую ураган унес в волшебную страну Оз[11]11
  В книге Лаймена Фрэнка Баума «Удивительный волшебник из страны Оз», которая русскому читателю известна в пересказе А. М. Волкова под названием «Волшебник Изумрудного города», главную героиню звали не Элли, а Дороти.


[Закрыть]. Вокруг Крепости простирались не степи Канзаса, а необъятный лес, на случай опасности у нас имелась не яма в полу, а прекрасное убежище, но я все равно чувствовала себя самой настоящей Дороти и жила в ожидании урагана, который унесет меня далеко от дома и выбросит в реальный мир, перевернув всю мою жизнь. Кажется, подумала я, глядя на магазин, этот ураган пришел. Стоявшую передо мной женщину звали Дороти, и это мог быть только знак свыше. Я инстинктивно обернулась, чтобы встретиться взглядом с братом, – он бы понял меня без слов, он бы… Но брата не было. Через этот опыт я проходила одна, в первый раз в жизни.

Дороти продолжала на меня смотреть. У нее были ясные васильково-голубые глаза, но в них, как в ручье, в котором мы с папой рыбачили, будто рыбы, плавали тени. Мне бы хотелось стать в старости такой же, подумала я тогда, сияющей и загадочной одновременно. И косу такую же длинную тоже хотелось бы – в эту косу, казалось, вплетена вся ее жизнь.

– Проходите, – наконец сказала она. – Милости прошу в мой мир – в «Новый мир», который может стать миром любого, кто пожелает.

Когда мы вошли, две другие женщины все еще разговаривали друг с другом. Та, что помоложе, в очках, стояла, прислонившись к роялю, и держала связку газет. Другая, элегантная, несмотря на легкую небрежность в одежде, сидела в кресле. Они были похожи друг на друга, так что я решила, что они мать и дочь.

– Это Гея, – объявила Дороти, сделав театральный жест.

Ноги у меня подкосились, как две тростинки на ветру. Судя по тому, как непринужденно бабушка поздоровалась с этими женщинами, она знала и их. Или в городе все так здороваются?

– Здравствуй, Гея! – произнесли они хором.

– Мы похожи на клуб анонимных алкоголиков, – заметила элегантная старушка.

Все рассмеялись.

– К алкоголю у тебя действительно есть пристрастие, – пошутила молодая.

Эти двое засыпали меня вопросами и комплиментами. Где я живу, сколько мне лет, какая я миленькая в этих мальчишечьих штанишках – сразу видно, что есть характер.

Я любила магазины. Ну, по крайней мере хозяйственный. Один из тех немногих магазинов, в которые нам с братом разрешалось ходить, но строго в сопровождении отца. Полки, ломящиеся от блестящих новых инструментов, ящики, полные винтиков, гвоздиков, прецизионных отверток, зажимов для шлангов, мастерков, цанговых фитингов… Если бы у меня тогда спросили, кем я хочу стать, когда вырасту, я бы ответила, что хочу открыть магазин. Мне нравилось представлять, как я буду стоять за прилавком в окружении кучи всяких вещей и слушать посетителей, каждого со своими пожеланиями, привычками, мнениями и сомнениями, и я бы учитывала каждое из них и всем помогала. Мне нравились люди, и магазин помог бы мне стать к ним ближе.

Я видела, как стою за кассой, распоряжаюсь всеми купюрами и монетами, что в ней лежат, и это давало мне почувствовать себя полезной и сильной, частью чего-то большего. В Крепости родители почти не держали денег: для отца они были не более чем иллюзией. Если случится конец света, они окажутся ни к чему. Электричество, бензин и еда – вот что станет разменной монетой. Я никогда не признавалась ему в своем желании открыть магазин. Он не должен был знать, что я мечтала – наивно и неосознанно – его предать.

– Твоя бабушка сказала мне, что ты умеешь чинить вещи, – обратилась ко мне Дороти с живым любопытством.

Я опустила взгляд, чувствуя, как у меня загораются уши.

– Мне нравится чинить.

Папа приносил домой провода, катушки, мебель, бутылки, подушки, контейнеры, старые игры, рации… Он складывал их на входе в одну кучу и давал нам с Андреа задание их рассортировать, починить или разобрать на детали, которые могут потом пригодиться. Мы возились в гараже почти каждый вечер, до самой ночи, пока не приходила пора ложиться спать. Мне нравилось верить, что каждая вещь прожила счастливую жизнь, может быть, не одну, и я всегда просила у них прощения за то, что хозяева их бросили и перестали в них верить. Уж я бы сделала все, чтобы подарить им новую жизнь. Склеенная миска могла бы стать аптечкой, разбитый светильник – рождественским украшением, треснувшая плитка – подставкой для кастрюль. Мы с братом не сдавались, пока не понимали, что сотворили маленькое чудо. Если же у нас не получалось сразу найти предмету применение, мы находили для него место в сокровищнице – кладовке, которая была у нас в гараже. Рано или поздно он бы точно пригодился. Я часто пряталась в сокровищнице: часами сидела среди вещей, ожидающих новой жизни, – это была моя самая любимая комната в доме, но даже она не шла ни в какое сравнение с магазином, в котором я оказалась.

– Кажется, ты попала в правильное место, – со светящимся взглядом произнесла Дороти.

– В этот магазин? – буркнула я.

– Это не обычный магазин, это место, в котором вещи помогают найти себя. – И она показала на красную надпись на стене, прямо над кассой. Легкий, изящный, немного небрежный почерк: «Здесь у вещей нет цены – только ценность».

– Осмотрись тут немножко, а потом я кое-что тебе покажу.

В этот момент на входе показалась девушка с копной кудряшек на голове.

– Привет, Дороти! Привет всем! Дорогая, табличка готова? Прости, я просто спешу…

Дороти достала из-за кассы старую рекламу: «„Джиллетт“ – самая острая бритва в мире».

– Это для моей свекрови! – засмеялась покупательница, повернувшись к нам. – Дороти, лучше тебя никто подарок не посоветует! Все, убегаю! – И она ушла, унося разукрашенную табличку под мышкой.

Потом зазвонил телефон, и Дороти, извинившись, ушла отвечать.

Обсуждая сервант, который ехал из Польши, она играла с проводом, наматывая его себе на палец, ходила туда-сюда, трогала и переставляла предметы, и все это выходило у нее так естественно, так безотчетно, будто это была вовсе не привилегия, а что-то совершенно обычное.

А бабушка непринужденно, будто у себя дома, болтала с остальными женщинами о подруге, которая уехала со вторым мужем в Гватемалу на медовый месяц.

Я подошла к полке, где ровными рядами выстроилась целая рота оловянных солдатиков. Они были так безупречны, что я, засмотревшись, не сразу заметила карточку.

Томас был шестым сыном в семье немецких рабочих, трудившихся на заводе оловянных изделий. Он появился на свет с врожденной болезнью, и врачи говорили, что он не доживет и до восьми лет. Его отец, убитый горем, начал воровать на заводе олово и втайне делал из него солдатиков. Один за другим он отливал их и раскрашивал, пока не собрал целое войско – мечту своего сына. В седьмой день рождения Томаса отец остался дома. Он расставил на кухонном столе солдатиков и позвал сына. Другие братья собрались вокруг стола. Томас дожил до тридцати лет. Все это время он не давал себе умереть, чтобы не расставаться со своим сокровищем. Вряд ли кто-нибудь любил что-либо так, как Томас любил своих солдатиков. И так, как его отец любил своего сына.

Д.

Присмотревшись повнимательнее, я заметила, что возле каждого предмета стояла написанная от руки карточка с его историей. Я бросилась читать остальные. На той, что относилась к банковской лампе[12]12
  Настольная лампа, как правило, с плафоном изумрудного цвета. Получила распространение в тридцатые годы XX века в среде чиновников и офисных работников. В Европе известна как министерская лампа, или лампа Черчилля.


[Закрыть] с плафоном из синего стекла, говорилось:

Для Аманды Гиллард, валлийской композиторши, музыка была всем. Закрывшись в своей комнате после работы, в ночной тишине при свете этой лампы она писала музыку. Она не могла позволить себе пианино, но оно ей было и не нужно, потому что она слышала музыку внутри себя. Аманда так и не осмелилась никому показать свои произведения. Она была так бедна, что ей пришлось продать все, что у нее было. Но она оставила эту лампу, и та сопровождала ее и в приюте для бездомных, и на улице. Благодаря щедрости некоторых благодетелей ей всегда удавалось найти способ включить эту лампу. Ее свет помогал ей играть про себя музыку – только так у нее получалось сочинять. Когда она умерла, о ее работах узнали и оценили их по достоинству.

Д.

Карточка, относящаяся к набору столовых приборов из серебра, гласила, что ими пользовалась «сама принцесса Сисси[13]13
  Елизавета Баварская, императрица Австрии, супруга императора Франца Иосифа I.


[Закрыть], когда гостила у маркизы Д’Аттилио в Вене в 1878 году».

Бабушка привела меня в место, в котором хранилось больше историй, чем во всех виденных мной местах, вместе взятых!

– Пойдем, мы там чай собираемся заваривать, – обратилась ко мне Дороти, подкравшись, пока я читала карточку, приставленную к группке китайских статуэток, обнаруженных на чердаке одного пятизвездочного отеля в горах. Так и не выяснилось, кому они принадлежали.

Я вздрогнула.

– Чай?

Дороти провела меня в подсобку, частично заставленную металлическими стеллажами, на которых хранились сломанные и потрепанные вещи, нуждающиеся в живительном прикосновении чьей-то ласковой руки. Как приятно было бы сесть и осмотреть их одну за другой. Дороти наверняка это почувствовала, потому что, налив воды в чайник и поставив его на плиту, она повернулась ко мне и сказала:

– Не хочешь помочь мне починить все эти чудеса?

По правде говоря, я бы очень хотела. Больше всего на свете. Но признать это значило бы потерять что-то настолько важное, чего я даже не могла уловить. Я и дома чинила вещи: так я заслуживала любовь своего отца.

Я огляделась вокруг, чтобы не отвечать сразу. В углу стояла кровать, застеленная лоскутным одеялом, рядом с ней, на полу, возвышалась стопка книг, увенчанная очками в красной оправе и бальзамом для губ, а у маленькой кухоньки стояла табуретка и старая школьная парта, которая служила столом.

– Похоже на хижину отшельника.

Она засмеялась.

– Ну, может, чуть-чуть. Но, к счастью, мы не на вершине горы и ко мне могут приходить гости. Так что я никогда не чувствую себя одиноко.

Она сказала это с какой-то грустью в глазах, но в то же время вся светилась счастьем, и это меня привлекало. Дороти казалась мне самым живым человеком из всех, что я до тех пор встречала.

Чайник засвистел.

– Боже мой! – воскликнула она, кидаясь его выключать.

Она долила в него холодной воды, помешала ложечкой, а потом достала из жестяной коробочки сухие листья, слегка подавила их в маленьком металлическом ситечке в форме шарика и погрузила этот шарик в чайник. Перевернув песочные часы и поместив их вместе с пятью разномастными чашками на поднос, она вынесла его к гостям. Не зная, что делать, я последовала за ней.

Дороти обслужила всех, включая меня. Чай был крепким и обжигающе горячим, без сахара. Все взяли по чашке, не переставая разговаривать, будто это был совершенно обычный повседневный ритуал.

Вошел юноша.

– Можно? – Он спросил это, уже оказавшись внутри, и сел в уголке.

– Милый, – ответила Дороти, – может, чаю?

Он отказался.

– Я больше не хочу жить. Сегодня суббота. А что по субботам делать одному?

– Дорогой мой, расставание подобно утрате… Отрицание, гнев, торг, депрессия… и в конце концов принятие. Если у тебя депрессия – значит, ты почти здоров, уверяю тебя.

Он нахмурился.

– Это не пройдет. Мне всегда будет ее не хватать.

– Некоторые вещи невозможно постичь разумом, – доставая из сумки колоду карт, вмешалась пожилая женщина, сидевшая на обшитом парчой кресле. – Подойди ко мне, я тебе расскажу, как и когда ты залечишь свое разбитое сердце.

На картах были нарисованы таинственные изображения: человек, подвешенный головой вниз, деревянное колесо, скелет, ангел, играющий на трубе…

– Иди сюда, – позвала меня тем временем Дороти из другого конца магазина.

На самой верхней полке серванта стояли два маленьких глиняных гуся. Она сняла их, чтобы показать мне.

– Мой отец говорит, что гусь – это животное, которое оберегает дом, – сказала я. – Он верит во все то, во что верили древние греки.

Дороти на мгновение задумалась.

– Да, это правда. Гусь защищает свой дом, но он всегда готов взлететь. И это прекрасно, – подмигнула она мне, прежде чем протянуть одну из фигурок. – Он отшельник, но хочет завести стаю. Здесь нет противоречия, если окружаешь себя правильными людьми.

Гусь был холодным, больше моей ладони. Я повертела его в руке, рассматривая каждую деталь.

– Они из Англии, их раскрасила одна женщина, оставшаяся вдовой в совсем юном возрасте. У нее жила целая сотня гусей, и она делала эти статуэтки, чтобы заработать на жизнь. Они выглядят одинаково, но на самом деле каждая из них уникальна.

Она была права. У моего гуся клюв был длиннее, чем у ее, а на шее была красная ленточка. Когда я протянула его обратно, она отказалась его брать.

– Оставь себе, – сказала она. – Покажи ему мир. А потом верни, потому что его место здесь.

Я покачала головой. Я не могла его принять. Я бы не смогла вернуться. Нас предупредили, что это была наша первая и последняя поездка в город: нужно знать, от чего ты отрекаешься, и навсегда забыть это.

– Когда ты вернешься, – продолжила Дороти, – здесь будет Маргарет, моя дочь. Это место перейдет к ней. Обещаешь, что будешь ей помогать?

– Я? – ответила я упавшим голосом. Как я могла такое пообещать?

– Ну же, пообещай, – подойдя к нам, вставила бабушка. – Подумай, как замечательно будет находиться среди всех этих вещей.

Но у меня и дома было достаточно вещей, которые нужно починить. Вещей, которые могли бы нас спасти.

– Если произойдет катастрофа…

– Да хватит уже с этими катастрофами! – вспылила бабушка. – Катастрофы, дорогая моя, происходят каждый день, и защититься от них никак нельзя. Нужно жить в настоящем. Только настоящее у нас и есть.