Текст книги "Магазинчик бесценных вещей"

9

После поездки к бабушке мой брат, который раньше вел себя как настоящий солдат, вдруг взбунтовался. Нет, он не поднял мятеж – он стал инакомыслящим и, когда представлялась возможность, прибегал к саботажу.

В один момент он невзлюбил холодный душ, тренировки, заготовку припасов и прогулки вдоль дорог и полей в поисках того, что могло бы нам пригодиться. Он возненавидел и работу в нашем подземном убежище. Если отец просил починить генератор, наладить термоизоляцию или разузнать, где и как рыть артезианскую скважину, брат придумывал отговорки: ему не хотелось подчиняться указаниям. Единственное, что его интересовало, – уроки нашей мамы. Он хотел знать во всех подробностях, что происходило снаружи, за пределами полей, которые окружали Крепость, за пределами убежища, за пределами леса, за пределами отца.

Я пообещала себе рассказать ему о «Новом мире», когда мы вернемся в Крепость, но теперь боялась, что это только усугубит ситуацию. К тому же впервые в жизни, пусть и чувствуя перед братом некоторую вину, я грелась мыслью о чем-то, что принадлежало мне – и никому больше. Каждый вечер перед сном в тишине нашей комнаты я вспоминала магазин, перебирала в памяти вещи, что там стояли, думала о чувстве легкости и свободы, которое мне подарили всего несколько часов пребывания там. Я представляла, как вернусь туда, прочитаю каждую карточку, буду заваривать чай в подсобке и наконец устроюсь туда работать. Я бы ни за что тогда в этом не призналась, но у меня был секрет.

В Крепости мы с мамой отвечали за запасы. Нашей задачей было вести учет бесконечных баночек, стеклянных и консервных, теснившихся на полках металлических стеллажей, которые стояли вдоль дальней стены убежища. Рис, макароны, которые не надо долго варить (чтобы не тратить лишнюю энергию) и обязательно цельнозерновые (так они дольше сохраняют вкус), сухари, крекеры, молоко с длительным сроком хранения, консервированные помидоры, тунец и кукуруза, бобовые, твердые сыры в упаковке, сахар, соль, специи, маринованные овощи и соленые анчоусы. Скоропортящиеся продукты мы помещали в пакетики из фольги, в которые добавляли поглотители влаги и кислорода, чтобы не допустить разложения. В такой упаковке сыр, например, мог храниться без холодильника двадцать пять лет. А еще у нас была сушилка – незаменимая вещь, если хочешь сохранить продукты на много лет. В ней мы сушили продукты, которые сами вырастили или произвели: фрукты, овощи, зелень, мясо, – а из яиц делали яичный порошок.

Продукты, у которых согласно папиным расчетам истекал срок годности, мы утилизировали. На самом деле почти никакие продукты не могут испортиться, утверждал он, это все врут производители. В нашем доме постоянно ели так, будто конец света уже наступил. Это был замкнутый круг.

Мне никогда не хотелось есть.

Я каждый день представляла, как падают бомбы, а мы прячемся от них в нашем подвале и грызем сушеное мясо с фруктами. Мой отец, торжествуя, пытается настроить радиоприемник на иностранные волны, на которых сквозь помехи передают новости, и без перерыва твердит: «Я вас спас», как, вероятно, Ной в свое время твердил жене и животным.

По воле отца мы два раз в год целый день ничего не пили, а весной у нас был недельный полупост. Что бы ни случилось, мы должны были быть готовы.

Мой брат начал есть тайком, но я оставалась верна долгу. Если во время таких мероприятий со мной случался обморок, мама прикладывала к моему лбу полотенце, смоченное холодной водой, гладила меня по голове и говорила, что мы делаем это для своего же блага, но мне казалось, что она сама иногда в этом сомневалась. Мне казалось, что она боится – чего-то очень серьезного и таинственного, но я не могла отгадать чего. Будто бы угроза, к которой готовился отец, уже нависла над нами. Катастрофа уже произошла, но я ее не заметила.

10

Синьора Далия запрокидывает голову, и я поливаю теплой водой ее редкие волосы. Хна взялась хорошо. Мне всегда приятно дотрагиваться до ее кожи, такой нежной, что кажется, будто я мою голову новорожденной. Надеюсь, я ее не царапаю своими мозолями – стараюсь быть аккуратнее.

– Синьора Далия, а вы помните «Новый мир»?

– А ты-то помнишь, душа моя, что я из дому носу не кажу?

Так я и поверила ее лукавому тону. Вижу, как в ее глазах промелькнула искорка, нечего и пытаться ее прятать.

– Да ладно вам, я знаю, что вы и так в курсе всех новостей. У вас по всему району глаза и уши. От вас ничего не утаишь: куда не дойдут ноги, туда дотянутся ваши антенны.

Мне кажется, ей очень нравится не соответствовать чужим ожиданиям.

На вид она просто старушка с парой невинных причуд. Подумаешь, красит волосы в ярко-рыжий и одевается, будто все время ходит пить чай с подругами. Если не считать подработки шитьем, после смерти мужа она живет на пенсию по потере кормильца. Ей нравится предлагать соседям выпить у нее на кухне по рюмочке. Ликеров у нее больше, чем в баре: консьержкам всегда что-нибудь приносят. «Chi è che dis ch’el vin el fa mal…»[16]16
  Дословно с миланского диалекта: «Кто говорит, что от вина вред…» – первая строчка песни El Minestron (в пер. с ит. «Суп») миланского певца Нанни Свампы.


[Закрыть] – напевает она, угощая гостей. А потом они начинают выкладывать ей всю свою жизнь, и она слушает их, будто в кинотеатре.

О себе она не рассказывает ничего. Никто не знает, что синьора Далия последние двадцать лет занимается живописью.

В первый раз она со мной заговорила через пару дней после того, как я сюда переехала. Она приоткрыла свою входную дверь, ведущую во двор, и показала мне жестом среднего и указательного пальцев, чтобы я поднялась по лестнице.

– Нынче никто пешком не ходит.

Видимо, она заметила, как я поднимаюсь по лестнице к себе на четвертый этаж.

– Пусть на лифте ездят те, кому тяжело ходить, – объяснила я.

– Ну наконец-то отличница. А энти по четвергам в школу ходили, – ответила она, показывая рукой на остальные квартиры.

Я невольно улыбнулась. Мама нам рассказывала, что во времена фашизма школы по четвергам были закрыты, так что я поняла ее шутку.

На часах было десять утра, но Далия все равно предложила мне выпить рюмочку ликера («Chi è che dis ch’el vin el fa mal…»). Сказала, за упокой души бабушкиной.

А потом пообещала, что будет обо мне заботиться.

– Спасибо, но я и сама справляюсь, – ответила я, уверенная, что говорю правду. – Может быть, это мне вам чем-нибудь помочь?

Она с удовольствием согласилась. Ей нужен был человек, который помогал бы ей со всякими разными мелочами и не задавал лишних вопросов. Я была идеальной кандидаткой, заявила она мне. Я приняла это за комплимент.

– Когда я тебя увидела, – добавила она, – то сразу узнала.

В тот момент я не поняла, что она имела в виду: что я похожа на бабушку или что-то другое, – но спросить не осмелилась.

Я закрываю кран и наматываю ей на голову розовое полотенце с вышитыми цветочками, выцветшее и потертое.

– Сегодня в «Новом мире» поднялась дверь, – говорю я. – Его продают.

Мой голос еле слышно дрогнул – она это заметила и повернулась ко мне. Чтобы успокоиться, я делаю глубокий вдох. Мне будет полезна любая информация.

– Дороти давно уже умерла… – бормочет она.

– Всегда вы все знаете…

Синьора Далия загадочно прищуривает глаза.

– Со стариками такое бывает.

– Вы хорошо ее знали, Дороти?

– А Маргарет здесь?

– По всей видимости, она не вышла на связь или отказалась от наследства.

– Да что ты говоришь, душа моя!

Я помогаю ей встать и веду ее по узкому коридору, придерживая полотенце у нее на голове. Стеклянная дверь в спальне выходит на задний двор нашего дома. Стены комнаты сплошь завешаны ее картинами – сельскими и городскими пейзажами, на которых всегда присутствует таинственная мужская фигура. На некоторых полотнах изображена только одна деталь: запястье с золотым браслетом, кончик носа над усами, рука, ласкающая скрипку.

Интуиция мне подсказывает, что это своего рода дневник, только непонятно, чья жизнь в нем записана, ведь Далия почти не выходит из квартиры, а если выходит, то уж точно не для того, чтобы бродить по миру. Всякий раз, когда я вижу эти картины, они меня завораживают – такая жизненная энергия от них исходит. У меня множество вопросов, но я не хочу их задавать. Каждый человек хранит хотя бы один секрет, и раскрыть его значило бы его предать.

Сев с Далией на кровать, я подсушиваю ее волосы полотенцем.

– Ну чего, рассказывай, душа моя.

– Я знаю только, что магазин продается и что женщину из агентства недвижимости не очень-то волнует его судьба.

Это ее заметно огорчает.

– Такое тут уже не первый раз, в нашем районе. Волна какая-то пошла. Вместо супермаркетов раньше были лавочки, вместо перекупщиков – лаборатории, вместо суши-баров, как вы их зовете, – остерии[17]17
  В Италии так называют недорогие кафе с неофициальной обстановкой, ориентированные на постоянных посетителей. Как правило, в них подают блюда итальянской кухни, а в меню мало позиций.


[Закрыть]. А потом еще эти менеджеры пришли, учить нас хочут… Все ради денег!

– Вы бывали в «Новом мире»? – решаюсь спросить я.

Она оборачивается, будто увидела собственный призрак. Затем выжидающе на меня смотрит.

– Нельзя допустить, чтобы он закрылся насовсем, – говорю я шепотом. – Я хочу его спасти.

Лишь сказав это вслух, я это осознаю.

– Спасти, спасти… Прогресс не остановишь, – говорит Далия, помрачнев. Она произносит слово «прогресс» так, будто это еда, которую она не может разжевать.

Мы сидим рядом на цветастом покрывале. Она протягивает мне фен. Я раскручиваю шнур и вставляю вилку в розетку. Как-то раз она призналась мне, что ее мужу не нравились яркие цвета и что, когда он был жив, дома все было коричневое. Только недавно она захотела что-то поменять. И только когда его не стало, начала рисовать.

Я включаю фен. Далия поднимает голос, чтобы перекричать его шум.

– Бросай переживать о чужих проблемах. Не делай как я, тебе жить дано. Когда я была молодая, некогда было ерундой страдать. А вы всё липнете к телефону!

В ее голосе проскальзывает нотка грусти. Интересно, не пытается ли она сама себя в этом убедить?

– Синьора Далия, у меня телефон самый простой, и я никогда в нем не сижу.

Я выключаю фен, сую его в карман и показываю ей зеркало.

– Да уж, стало еще хуже, – бубнит она. – У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь.

Я снова включаю фен в надежде заглушить разговор. «У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь», – повторяю я про себя, как будто пытаясь разобрать иностранный язык.

Я досушиваю волосы, оборачиваю шнур вокруг фена и помогаю синьоре Далии, этой старенькой хрупкой газели с душистой рыжей гривой, подняться с кровати. Я веду ее до самой кухни, окна которой выходят прямо во двор. По сравнению с остальной квартирой она выглядит обычной, почти безликой. Именно здесь Далия принимает гостей. Она вдова, так что от нее ожидается определенное поведение. Везде должно быть чисто, а дом – таким, как при жизни мужа.

«Люди хотят видеть меня всегда одинаковой, – объяснила она мне, когда я однажды спросила, почему она не показывает гостям остальные комнаты. – Им так спокойнее».

– Вчера вечером, – говорит она мне сейчас, разбирая покупки, за которыми я для нее сходила, – я видела во дворе эту новенькую… с маленькой девочкой. Знаешь, которая так ярко всегда одевается?

– Ее зовут Аделаида, я прочитала ее имя на почтовом ящике. А девочка – это, наверное, ее дочь. Они живут на пятом этаже в подъезде C, это надо мной, но с другой стороны.

– Вам бы с ней подружиться.

– С чего бы ей дружить с такой, как я?

– А тебе чего дружить с такой, как она? Вот и выясните.

Она бросает беглый взгляд на зеркало с рекламой «Куантро»[18]18
  Крепкий французский ликер.


[Закрыть], висящее на стене.

– Так не может продолжаться дальше.

«Как это – так?» – спрашиваю я себя, съежившись. Но у нее спросить боюсь, мало ли что она ответит.

Когда я смотрю на своих сверстников, выпивающих в баре, – на парочки, которые держатся за руки, на компании студентов, которые приходят в бар заниматься, – мне становится интересно, о чем они разговаривают, и я вслушиваюсь в каждое слово, пытаясь понять, что же я упускаю. Их время похоже на прямую линию, направленную к цели, а мое – на спираль, вращающуюся вокруг самой себя. Заметно ли со стороны, что я другая? Есть ли у меня какая-нибудь отличительная черта? Легкая сутулость, секундное колебание перед ответом или то, как я смотрю исподлобья, не умея поддерживать визуальный контакт? Это хотела сказать Далия?

Нетвердо ступая в своих теплых тапочках, она подходит к кухонному столу и тянется за бутылкой «Фернет-Бранки»[19]19
  Итальянский горький травяной бальзам.


[Закрыть] и двумя рюмками.

– По капельке?

Я никогда не отказываюсь. Когда я пью с ней, контуры реальности расплываются. Бальзам стекает по горлу, и я, будто после долгого путешествия, оказываюсь в экзотической стране.

Синьора Далия молча на меня смотрит. Бубен на пластиковой столешнице. Когда я рядом с другими, мне все время страшно, что я ляпну что-нибудь странное, что сорвется голос, что я не услежу за словами или за интонацией. И когда возникает неловкая пауза, мне тоже стыдно.

– Душа моя, кажется, у меня есть кое-что, что тебе поможет, – вдруг доверительно говорит она, показывая на коробку, лежащую высоко на кухонном шкафчике. Я и не обращала на нее внимания. – Помоги-ка мне.

Я без лишних вопросов достаю из-под стола табуретку и встаю на нее. Еле-еле дотягиваюсь до коробки кончиками пальцев.

– А вы умеете запрятать!

Синьора Далия знаком просит меня подождать и через минуту возвращается с металлической вешалкой.

– На-ка, попробуй вот этим.

Через какое-то время мне удается сбросить коробку и поймать ее на лету. Она битком набита письмами: «Маргарет, Маргарет, Маргарет…» – написано на каждом конверте.

– Дороти отдала их мне незадолго до своей смерти. Я так к ним и не притронулась, – уточняет синьора Далия, поднимая руки ладонями вверх. Затем отворачивается, будто от одного взгляда на письма у нее открываются старые раны. – И теперь не хочу ничего о них знать.

11

22 мая 1952 года

Дорогая Маргарет!

Поздравляю тебя с днем рождения! Уже двенадцать лет! Смотрю на твою фотографию. О чем ты думаешь? Не могу оторвать от тебя глаз. Такая маленькая, вся в белом, лежишь на лужайке в Садах Кью[20]20
  Королевские ботанические сады на юго-западе Лондона.


[Закрыть]. Солнце светит как будто специально для тебя, вырезая твой маленький силуэт.

Моя подруга Роуз работала в Садах Кью во время войны. Не помню, рассказывала ли я тебе о ней. Самые важные растения спрятали в надежное место, а всех ботаников и садовников призвали на фронт. Их место заняли женщины. Роуз приняли на работу в 1940 году. Я все еще помню одно ее письмо. «Небо красное. Немцы сбрасывают осветительные бомбы, чтобы бомбардировщики лучше видели мишень…» Сады Кью не были целью бомбардировок, но бомбили и их.

А люди все равно ходили в них гулять, причем чаще, чем раньше. В попытках забыть этот ужас они бродили среди цветущих майских деревьев и нюхали нарциссы. Такой у них был отдых. Чего не сделаешь ради жизни! И сколько жизни я повидала за войну! Может, даже больше, чем раньше. Люди любили, женились, совершали подвиги. Нас раздели догола, и нам оставалась лишь одна душа…

Роуз любила работать в этих садах так же сильно, как я – летать на своих «спитфайрах»[21]21
  Британские истребители времен Второй мировой войны.


[Закрыть]. Я уже много раз тебе рассказывала о тех временах, когда я была летчицей-истребительницей. На две тысячи девушек было всего семнадцать мест. И я стала одной из этих семнадцати.

Я не знаю, смогла ли я донести до тебя, что на самом деле это значило для нас и для тогдашнего мира. Управлять самолетом в двадцать два года, в условиях войны, выполняя задания Королевских военно-воздушных сил. Пролетать над пылающими городами. Каждый день рисковать жизнью и при этом чувствовать себя живее всех живых. Мы чувствовали крылья у себя за спиной. «Спитфайры» стали символом нашей свободы. Почти ни у кого из моих подруг не было возможности ни поступить в университет, ни выбрать себе мужа, ни заниматься спортом или просто пить пиво, а я летала на боевом самолете.

На войне я и познакомилась с твоим отцом. Но не буду о нем, ты и так хорошо его знаешь. Что я хочу тебе объяснить, так это то, почему я ушла. После развода я не могла остаться. Мне нужно было жить, Маргарет. Мне нужно было заново себя отыскать, построить собственный мир. Я не могла оставаться в тени человека, который презирал меня только потому, что я другая. Как я могла терпеть такое отношение? Я не виновата в том, что он меня бросил. Даже если он считает по-другому. Я его любила. Я пошла бы за ним на край света.

И ты, Маргарет, не вини себя в том, что я ушла. Что уехала в Италию. Здесь я нашла людей, которым была нужна. На центральный вокзал Милана приезжали сотни бывших заключенных концентрационных лагерей. Некоторые из них были женщины с маленькими детьми, им некуда было податься. Только благодаря одной невероятной женщине, Эльде, нам удалось соорудить в парке бараки и предложить им еду и ночлег. А потом вновь заработал женский союз[22]22
  Женский национальный союз (ит. Unione femminile nazionale) – основанная в Милане в 1899 году организация, целью которой была борьба за женские права. Распущена фашистской партией в 1939 году, в 1946-м приказ о ее роспуске был отозван.


[Закрыть].

Но дел в Италии еще непочатый край. Здесь есть всеобщее избирательное право, но развестись еще нельзя, аборты запрещены законом, а увольнение женщин после вступления в брак в порядке вещей. Как можно оставить все как есть? Позволять мужчинам решать за женщин, что они будут всю жизнь сидеть в четырех стенах? У нас есть право на жизнь! У нас есть право на труд!

В общем, я тут не на отдыхе. Мне важно, чтобы ты это знала. Я не сижу сложа руки, и я не сбежала. Как только ты достаточно подрастешь, то сможешь приехать и остаться со мной, если сама захочешь. Я знаю, что рано или поздно так и будет. Ведь правда?

Открой мне свою душу, Маргарет. Почему на фотографиях ты всегда такая грустная? Смотришь куда-то в сторону, будто тебя мучит какой-то призрак или будто призрак – это ты сама. Где же ты каждый раз, когда я на тебя смотрю? Это я буду виновата, если ты не сможешь найти свое место в мире?

Меня мучают эти и многие другие вопросы днем и ночью. Только бы ты захотела со мной заговорить. Возьми мою руку и позволь мне войти в твою жизнь – обещаю, я тихонько. Вместе мы будем сильнее. Чтобы танцевать танго, нужны двое…

С любовью,

Дороти

Сидя на балконе с бокалом в руке, я вглядываюсь в ночную темноту. Светится колокольня, небо усеивают мерцающие огонечки невидимых самолетов, вдалеке грохочет трамвай. Ни одна ночь не похожа на предыдущую, но между сегодняшней и вчерашней ночью целая пропасть!

Сегодня вновь открылся «Новый мир», но его продают, а Маргарет не пришла. Маргарет, в ее белом платье в Садах Кью. Маргарет, что с тобой стало? У тебя была мать, которая управляла самолетом и так боролась за правое дело. Мать, которая сотворила для тебя лучший мир. Но где же ты? И почему эти письма здесь? Это копии тех, что были посланы много лет назад?

Интересно, Присцилла и правда сможет мне помочь или она сказала это из вежливости? Неужели сотрудница кадастрового учета нарушит свою служебную инструкцию, чтобы помочь сантехнику подруги? Зачем ей это? Если бы земной шар держался на щедрости и бескорыстии, он вращался бы в другую сторону. Я надеюсь, но довериться не могу.

Возможно, эти буквы – единственное, что от меня останется. Я допиваю вино, делаю вдох и открываю следующую бутылку.

12

Сегодня я поняла, что жизнь очень похожа на некоторые растения. Ты месяцами их удобряешь, поливаешь, подстригаешь, но они не подают признаков жизни. А забываешь о них – и вот тебе первые почки.

Я пять лет ждала, когда откроется «Новый мир», и вчера ни с того ни с сего дверь вдруг поднялась. А потом, как специально, Аделаида, о которой мне сказала Далия, сегодня утром впервые со мной заговорила.

Я стою на стремянке, собираясь поменять лампочку на своей лестничной клетке на четвертом этаже, и вдруг слышу:

– Слушай, а это прекрасная идея!

Я смотрю вниз. Аделаида пялится на меня своими большими темными глазами с километровыми ресницами. Что-то в ее облике и щуплом телосложении делает ее совсем юной. Ее светлые лоснящиеся волосы собраны в высокий хвост, на ней серебристое платье, а на плече висит сумочка в форме конфеты. За руку она держит дочку – дочке на вид года три-четыре, на голове у нее картонная корона. Если бы не кроссовки, можно было бы подумать, что они вышли прямиком из «Сна в летнюю ночь»[23]23
  Комедия Уильяма Шекспира.


[Закрыть]. Они возвращались домой и застали меня за работой.

Аделаида поднимает сжатый кулак и раскрывает его передо мной. В нем оказывается оригами в форме птички.

– Я нашла его во дворе. – Она зачитывает вслух написанную на нем цитату: – «Перед смертью мой отец подозвал к себе врача и сказал ему: „Люди восхитительны!“».

Она поднимает глаза на меня.

– Похоже, это знак судьбы!

– Мама, а что такое судьба? – спрашивает девочка.

– Это когда с тобой говорит Боженька.

Дочка задумывается.

– Невероятно, – продолжает Аделаида. – Именно в тот момент, когда я начала терять веру в человечество, когда стала видеть все в черном цвете…

– А что такое человечество?

Аделаида вздыхает.

– Это мы, солнышко.

– Ты теряешь в нас веру?

– Ну, не в прямом смысле в нас, не в нас с тобой. – Она смотрит на меня заговорщически, а потом обращается к девочке: – Я никогда не перестану верить в тебя. И ты слышала? «Люди восхитительны». Наверное, действительно есть такие люди, восхитительные. И возможно, именно они двигают нас вперед…

Я хочу кивнуть, но вместо этого у меня получается невразумительный жест подбородком. Хочу спуститься с лестницы и взять новую лампочку, но вдруг я оступлюсь? Или, поднимаясь, покажусь неловкой и неуклюжей? Вдруг раскраснеюсь?

– «Украденные поцелуи», – произносит Аделаида.

– Почему украденные? – спрашивает девочка.

– Мне так запомнилась одна сцена из этого фильма, – продолжает Аделаида, не обращая внимания на дочку и рассматривая оригами. – Хозяйка обувного магазина утром стоит у окна… Такая элегантная, такая интересная. И такая грустная. Может, все грустные люди интересны?

– Кто интересны? – спрашивает дочка.

– Те, кто создает маленькие шедевры. – Аделаида подмигивает мне, вертя между пальцами оригами.

Девочка хватается за лестницу. Я пытаюсь сохранить равновесие.

– Не могу сказать, что мне нравится этот дом, – говорит вдруг Аделаида. – Но один восхитительный человек здесь точно живет. – Она таращится на меня. – Ты замечала таблички?

– К-какие таблички?

– Которые висят по всему коридору. Типа: «Осторожно, ступенька!», «Кто знает, что ищет, тот найдет это и с закрытыми глазами».

– А, эти…

Я чувствую, как у меня загораются щеки.

– Кто бы мог их написать?

– Честно говоря, вообще без понятия.

– Очень жаль, мне было бы интересно познакомиться с этим человеком – готова поспорить, что он же и оригами делает. Хоть кто-то творческий! Тут таких прямо-таки не хватало. – Она понимающе улыбается мне.

Не зная, что делать, я пытаюсь улыбнуться ей в ответ, но, кажется, у меня выходит только странная гримаса. Я не готова поддерживать беседу, я тут просто лампочку меняла.

Аделаида с любопытством рассматривает мои защитные ботинки, проводит взглядом по комбинезону и останавливает его на волосах, собранных в пучок и заколотых красным строительным карандашом.

– Это Арья, – сообщает она, кладя руку девочке на плечо. – А я Аделаида.

Мне стыдно, что я уже это знаю. Что я за человек такой? Шпионю за жильцами. Пытаюсь все контролировать, будто я тут хозяйка. И при этом не могу даже нормально поддержать разговор с соседкой.

Аделаида протягивает мне руку для рукопожатия, вынуждая меня спуститься со стремянки. Перед тем как пожать ей руку, я вытираю ладонь о комбинезон.

– Гея.

– Гея, какое красивое имя!

Девочка тоже протягивает мне свою маленькую ручку.

– Ты слесарь?

– Это Гея, она носит имя богини, – объясняет мать. – Знаешь, я тут читаю одну очень интересную книжку, – говорит она, положив мне руку на предплечье. – По мнению писательницы, мы, женщины, находимся под влиянием архетипов. И если мы это осознаем, то станем властны над самими собой и, как следствие, над окружающим миром. Под архетипами она подразумевает древнегреческих богинь. Каждая из нас, как она считает, живет под влиянием одной или нескольких богинь и получает от них дары, которые должна с благодарностью принять, и пороки, которые должна признать.

Куда бы я ни пошла, хоть бы и на свою же лестничную клетку, я везде спотыкаюсь о прошлое. Спотыкаюсь о своего отца. Он считал, что древние греки уже открыли все, что нужно человеку и обществу для развития. Андреа в переводе с греческого означает «мужественный, отважный, сильный, непокоренный». Всего этого он ожидал от сына и не уставал изо дня в день ему об этом напоминать. Для меня он выбрал имя Гея, имя первородной богини, породившей землю, небо и море, прародительницы титанов и всех остальных богов, матери всего живого. Возможно, это должно было придать мне сил, но единственное, что это мне на самом деле дало, – устойчивое, пусть и смутное, чувство собственной неполноценности.

Я не признаюсь в этом Аделаиде – боюсь ее разочаровать, – но если во мне действительно живет богиня, то я понятия не имею, где она прячется. По правде говоря, я бы гораздо охотнее предпочла нормальное имя. Обычное имя, которое не значило бы ничего особенного. Тогда я сама смогу что-то значить.

– Ты мне нравишься, – выпаливает Аделаида.

Она говорит это как что-то само собой разумеющееся, что-то, не требующее разъяснений. Кажется, теперь она ждет, когда я вернусь к работе. Не понимая, что делать, я так и поступаю. Мне, конечно, стало легче. Не знаю, как объяснить: если я ей нравлюсь, значит, я существую и мое существование имеет смысл, так что я теперь чуточку живее, чем раньше. Приятно чувствовать себя живой. «Но все же интересно, – спрашиваю я себя, забираясь обратно на стремянку, – что же ей во мне нравится?» Что я слежу за домом? Мое сдержанное молчание? Комбинезон? Или эта фраза просто к слову пришлась? Может, ей что-то от меня нужно? Если так, можно было просто попросить.

Лампочка вкручена. Я приставляю плафон к потолку и прикручиваю его электрическим шуруповертом. Ограничиваюсь, в общем, тем, что умею, и пытаюсь отключить мозг.

– Хочешь, проверю? – спрашивает Аделаида, подходя к стене и кладя руку на выключатель.

– Спасибо.

– Работает! – восклицает девочка, когда загорается свет. – Волшебство!

Я спускаюсь со стремянки и складываю ее. Выключаю шуруповерт из розетки и кладу его в чехол. Аделаида с дочкой все еще стоят передо мной.

– Мы живем этажом выше, в квартире с противоположной стороны, – объясняет Аделаида, увидев, что я открываю дверь своей квартиры. – Жалко, не получится перестукиваться швабрами… Но вообще, это и хорошо, не будешь слышать, как я гоняюсь за Арьей, когда приходит пора ее купать.

– Нас часто купали в каменной ванне.

– А сейчас ты что делаешь? Занята? – спрашивает она.

Я собираюсь сходить в «Новый мир» и проверить, не продали ли его уже, а то сделки в этом городе совершаются со скоростью света. Но не хочется ей это объяснять.

– Да ничего особенного, приберусь немного…

Совершенно дурацкая ситуация: придется вернуться. И как мне потом выйти, чтобы она не заметила? Можно подождать, пока она поднимется к себе на этаж и вставит ключ в замок, а потом броситься со всех ног через двор до того, как она успеет выйти на балкон. Хотя почему она обязательно должна выйти на балкон? Я могу просто немного выждать, а потом выйти, как будто забыла купить молоко или у меня вызов по работе… Но какая Аделаиде вообще разница, выйду я из дома или нет? Она и не догадается, что я вернулась, только чтобы не рассказывать ей правду.

– Хочешь, отдам тебе? – лукаво спрашивает она, протягивая мне оригами.

– Да нет, спасибо.

– Мне! Мне! – тянет руку Арья и, довольная, хватает оригами.

Я уже было собираюсь попрощаться, как вдруг передумываю.

– На самом деле, – признаюсь я, – я планировала кое-куда пойти.

От неловкости ситуации мне становится смешно, и я смеюсь – чтобы разрядить обстановку и просто сама над собой. Аделаида тоже смеется, не знаю, по тем же причинам или я ее просто заразила.

– Могла бы сказать! И куда же ты идешь?

– Да так… посмотреть на один магазин.

– Посмотреть на один магазин? – переспрашивает Аделаида, ожидая, что я что-то добавлю.

– Тут внизу когда-то была комиссионка, но сейчас ее продают. Я не хочу, чтобы это произошло, вот и все. Вот куда я собираюсь.

– Как жалко, что ее продают! Это просто преступление. Мы пойдем с тобой.

– Со мной?