Текст книги "Книжный в сердце Парижа"

Я просыпаюсь с невыносимым желанием заплакать. Что же случилось с моей тетей?

Воскресенье

12

Прежде чем надеть берет и направиться к двери, Виктор бросает быстрый взгляд на карту, лежащую на кассовом аппарате.

– Идем! – говорит он мне, не оборачиваясь.

Воздух чист, над Парижем светит солнце, и на небе ни облачка. Лапшу быстрого приготовления с овощами и тофу мы ели прямо из упаковки, не отрывая взгляда от входа в магазин. Тетя Вивьен так и не появилась.

Утром Сильвия Уитмен разрешила мне принять душ в квартире Джорджа. Сами перекати-поле получили это разрешение совсем недавно – до этого им приходилось ходить в общественные бани.

В душе, а точнее, в стенной выемке под кабинку, было холодно. Я достала шампунь, кондиционер и маску для волос, которую наношу по воскресеньям, но быстро одумалась: пятнадцать минут с мокрой головой в этой ванной – и бронхит обеспечен. В душе обнаружился только основательно потертый кусок марсельского мыла. К счастью, у меня с собой было мыло, стянутое из какой-то гостиницы. После первых секунд стало ясно, что вода теплее уже не станет, но жизненные силы ко мне все же вернулись.

Я спала мало и очень плохо. Виктор клялся, что матрас здесь ни при чем, по его словам выходило, что как только к нему привыкаешь, то он кажется удобнее любой кровати, более того – сон на полу полезен для спины. Уж не знаю, какая у него кровать, но лично я сплю на матрасе Supremo Benessere[38]38
  Supremo Benessere – итальянский производитель матрасов категории люкс.


[Закрыть] высотой тридцать сантиметров, из дышащего бамбукового волокна, с пеной с эффектом памяти, пружинами карманного типа и натуральным латексом… Удобнее уж точно ничего не бывает!

На улице было уже довольно жарко, и я наспех натянула цветочное платье с рынка. Как давно мне не доводилось чувствовать себя так хорошо! Возможно, никогда в жизни. Я собрала волосы обычной заколкой-бантом.

Выходя из ванной, я подумала о Джордже Уитмене, лежащем в темноте соседней комнаты. Возникло искушение заглянуть туда и познакомиться с ним. Я внимательно прислушалась к звукам из-за приоткрытой двери, но было тихо. Зайти я так и не посмела.

Теперь я стараюсь не отставать от Виктора, который решительно движется по узким мощеным улицам, заполненным туристами. Сегодня он опять надел твидовый берет, и мне начинает казаться, что развязанные шнурки – это его стиль. Еще я узнала, что ему двадцать четыре года, хотя выглядит он моложе.

Мы попросили Чарли, приезжавшего вчера на велосипеде бородатого рыжеволосого книготорговца, предупредить нас, если вдруг какая-нибудь пожилая женщина будет спрашивать обо мне или ждать возле магазина.

Когда мы пересекали площадь Сен-Мишель, Виктор взял меня за руку. Мне бы, конечно, лучше ее убрать, но мне нравится, как он тянет меня за собой. К тому же вся толпа движется в противоположном направлении, и если я вдруг зазеваюсь, то рискую потерять Виктора из виду. Мы выходим на пересечение улиц Сен-Андре де Ар и Бюси.

Я узнаю один ларек: здесь я впервые попробовала блинчик сюзетт с тетей Вивьен и научилась грассировать звук «р»!

«MeRci, Monsieur, meRci, Monsieur, meRci, Monsieur»[39]39
  Спасибо, месье (фр.).


[Закрыть], – заставляла повторять меня тетя до тех пор, пока я не достигла должного результата. На самом деле у блинов был вкус апельсина и ликера, который мне совершенно не понравился, но мое разочарование натолкнуло тетю на кое-какую мысль. Чтобы развить мой вкус, мы совершили экскурсию по городу и попробовали все знаменитые французские десерты в самых известных парижских заведениях. За один только день я отведала пирожные «макарон», «мадлен», «сент-оноре», «канеле де Бордо», «Париж-Брест», «пти-шу», пирог лимонный, королевский, «тарт татен», «религиозные» сладости и эклеры… Результатом этих чревоугодий стала сильная боль в желудке и чувство удовлетворения у моей тети: я выразила желание стать кондитером.

Она подарила мне огромную, размером с Библию, книгу рецептов на французском языке, чтобы всякий раз во время ее приездов мы готовили что-нибудь вместе. Мы месили бы тесто, пекли, украшали и дегустировали классику французской кухни, и к совершеннолетию я бы полностью освоила азы профессии. И если раньше я представляла себя героиней фильма про Белоснежку, в белом колпаке, с волшебной палочкой, готовящей идеальные десерты при помощи оленей и птиц, то тогда я обнаружила, насколько на самом деле сложно кулинарное искусство. Но вместе с тем я также осознала, насколько оно мне нравится.

«Это будет похоже на пир Бабетты!»[40]40
  Имеется в виду меню из фильма «Пир Бабетты», снятого датским режиссером Габриэлем Акселем по одноименной повести Карен Бликсен в 1987 году.


[Закрыть] – щебетала тетя. Но все мои мечты рухнули в июне 1994 года, когда родители запретили мне поступать в школу гостиничного бизнеса. Неужели я действительно хочу прожить такую жизнь? Просыпаться на рассвете, возиться с постоянными причудами клиентов и при этом зарабатывать гроши? Носить одежду 52-го размера?

Конечно нет. Поэтому мне остается восхищаться кулинарным искусством лишь со стороны.

Мы пересекаем бульвар Сен-Жермен, выходим на улицу Дю-Фур и поворачиваем налево.

Рю Принцесс – узкая улица с красивыми домами и бутиками за яркими витринами. Сердце бьется в ритме крещендо. Мне кажется, что Вивьен сейчас выйдет из дома в соломенной шляпе не по размеру и с плетеной корзиной в руках, из которой торчит багет, а внутри немного сыра, ветчины, винограда и бутылка розового вина. В точности как двадцать четыре года назад, когда она повезла нас на пикник в Венсенский лес, потому что у нее был период авторского кино и она только что посмотрела «Загородную прогулку» Ренуара.

– Вилла? – спрашивает Виктор, читая фамилии на домофонах.

– Звони!

Виктор нажимает на звонок. Ничего не происходит.

– Попробуй еще раз, – прошу я.

Я отступаю на несколько шагов, чтобы посмотреть на окна. Квартира находится на верхнем этаже, в помещении для горничной.

В тетиной квартире тесно, как в лодке, поэтому мы с родителями, когда приезжали в гости, всегда ночевали в гостинице. Окна закрыты, но стекла кажутся чистыми, а с балюстрады все еще свисает красная герань.

Из домофона не доносится ни звука. Виктор предлагает немного прогуляться и попробовать зайти позже. Пока можно выпить кофе в «Кафе де Флор»[41]41
  «Кафе де Флор» (фр. Café de Flore) – одна из старейших парижских кофеен, место притяжения богемы, писателей и модных дизайнеров.


[Закрыть], как это делали Аполлинер, Симона де Бовуар, Пикассо и Жак Превер.

Я следую за ним вприпрыжку через квартал Сен-Жермен. Улицы заполнены туристами и семьями. День душный, почти летний. Вывеска «Кафе де Флор» выделяется среди утопающих в зелени висячих ваз с цветами. На веранде расставлены круглые столы с красными и белыми соломенными стульями; внутри же все оформлено по стандартам парижских кафе: мягкие красные диваны, столы из красного дерева и настенные лампы в стиле ретро; посетители – в основном туристы, парочки на первом свидании, мужчины и женщины, сидящие над раскрытыми газетами, и романтики, пишущие что-то в блокноте.

Я представляю себе Генри Миллера и Анаис Нин, сидящих за одним из этих столиков, и вспоминаю вчерашние разговоры об их теории свободы: они всегда были верны себе, ничего не планировали, писали о том, что чувствовали, при этом рискуя потерять все, что имели. «Если ты сделаешь так, как велит внутренний голос, и ошибешься, – сказала Юлия, – то, по крайней мере, будешь знать, кого винить».

Я выбираю небольшой столик у стены, но Виктор хватает меня за руку прежде, чем я успеваю сесть.

– Это стоит бешеных денег! С ума сошла? Закажем кофе навынос.

Официант в галстуке-бабочке с надменным видом подает нам кофе в одноразовых стаканчиках. Он даже не желает нам bon courage…

Мы следуем по улице Бонапарт в сторону Сены, когда я вдруг замираю посреди тротуара: перед нами магазин пирожных «макарон», куда водила меня тетя. Его витрина напоминает гостиную Марии-Антуанетты: пирамидки сладостей пастельных тонов возвышаются на стеклянных подставках среди расписанных вручную коробок. Если бы тип моей фигуры не был яблоком или грушей и я бы не решила сесть на диету по биотипам, до сих пор не зная точно, в чем она состоит, я бы зашла туда и перепробовала все на свете.

– Что такое? – Виктор смотрит на меня с недоумением.

– Не хочешь «макарон»?

Он пожимает плечами, будто ему все равно. Тем лучше. Я собираюсь с духом и прохожу мимо. И вообще, я сама умею готовить эти пирожные… Но все же, насколько мои отличаются от оригинала? Мне ни разу в жизни не довелось это проверить. А сейчас они прямо передо мной и…

– Ладно, давай. – Виктор тянет меня за руку. – Зайдем, как богачи, и оставим здесь все деньги.

У него такое вдохновенное лицо, как будто он собирается совершить какое-то великое дело.

– Ну пошли же, – настаивает он. – Я вижу, что тебе это важно.

– Мне важно?..

Мои щеки краснеют, будто кто-то накрыл их горячей тканью, но Виктор уже тянет меня внутрь, и я даже не успеваю упомянуть о диете.

– Это научный эксперимент, – шепчу, просто чтобы внести ясность. – Я много лет учусь готовить «макарон», поэтому мне нужно провести техническую экспертизу.

Запах сладостей пьянит меня. Я смотрю на идеальные пирожные за стеклом… Ваниль, карамель, шоколад, дыня, фисташки, лакрица, бергамот… Если вдруг начнется война, заприте меня в кондитерской.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спрашивает нас девушка за стойкой.

– Нам по два каждого вкуса, – говорит Виктор, не советуясь со мной. Он поворачивается ко мне: – А потом съедим их на мосту Искусств.

– Тогда вам нужна коробка «престиж», – сообщает нам продавщица. Она показывает нам большую расписную упаковку и начинает складывать туда пирожные.

Двадцать четыре «макарона» обойдутся нам как ужин в ресторане. И мы собираемся попробовать их все! Я чувствую, как мои щеки снова начинают гореть. Все! Я втягиваю живот и выпрямляю спину. Единственный способ заставить замолчать голос моей матери – пообещать себе, что это навсегда останется тайной. Оплатив, я доверяю элегантный пакет Виктору. Принять наш позор на себя придется ему.

– Мы совершили творческий акт! – восклицает он, когда мы выходим на улицу. – Такие как мы ставят под сомнение само существование и превращают жизнь в произведение искусства.

Я не понимаю, что он имеет в виду и почему он вообще сказал «такие как мы». Как бы мне этого ни хотелось, но мою жизнь сложно назвать произведением искусства, если только не считать талантом покупку водорослей и арахиса в кокосовой глазури в азиатском супермаркете.

Мост Искусств – это пешеходный мост, соединяющий Академию изящных искусств с Лувром. Как и многие другие похожие на студентов молодые люди, мы сели на землю, поставив коробку «макарон» перед нами.

Как-то я проболталась Манубрио, что боюсь высоты. Она сказала, что такой страх называется акрофобией. По ее мнению, это могло свидетельствовать о том, что моя жизнь слишком определенна и что я всячески стараюсь не подвергать себя риску, например я никогда не говорю того, что на самом деле думаю. Лечение тут простое: не следует гнать от себя страх – его нужно просто принять. Держаться на гребне волны, балансируя на доске для серфинга. К примеру, потихоньку подходить к офисному окну и наконец глянуть вниз. Выйти на террасу последнего этажа. Если предоставится случай, сесть в самолет. Со временем сердцебиение и холодный пот должны исчезнуть. Мой офис находится всего на третьем этаже, но даже под пытками я бы не стала смотреть вниз. Еще не хватало, чтобы мне потом пришлось ползти к столу на карачках или ложиться на пол и кричать. Ну уж нет. Через несколько недель, для пущей правдоподобности, я заверила Манубрио, что ее инструкции возымели эффект и страх прошел. Я решила оставить его при себе.

Сейчас я смотрю на Виктора, чтобы взгляд ненароком не упал на текущую под нами воду.

– Ты готова? – спрашивает он, прежде чем поднять крышку коробки и достать безупречное пирожное.

Он берет шоколадное, я – фисташковое. Оно меньше и легче тех, которые делаю я, а две плотно прилегающие друг к другу меренги настолько воздушные, что моментально надламываются. Как на настоящей дегустации, я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Ганаш плотный, но тает во рту, он ласкает нёбо, а затем сливается с рассыпчатым безе – во рту остается мягкое насыщенное послевкусие. Как в те минуты, когда тетя внезапно обнимала меня, окутывая постоянно меняющимся ароматом: запахом талька, флердоранжа, индийского сандала.

Я перехожу от одного пирожного к другому, не переводя дыхания, пытаясь с закрытыми глазами угадать вкус.

– Так каков результат твоей технической экспертизы, шеф? – спрашивает наконец Виктор.

– Думаю, для описания этих «макарон» не хватит всех имеющихся в моем словарном запасе прилагательных.

– Какая ущемленная в правах категория. Мы должны создать комитет. Больше слов для пирожных «макарон»! Попирать их права недопустимо!

Он поправляет берет на голове.

– Значит, ты умеешь их готовить?

– Более-менее.

– Как это?

Как это? Мир останавливается, время меняет форму, расширяется, сворачивается. Тесто как бархатный покров, в который мне хочется закутаться. Я, как алхимик, преобразую материю. Как рассказать ему, что пребывание на кухне меня вдохновляет, чтобы это не прозвучало смешно? Что, когда пирог не поднимается или слоеное тесто крошится, я страдаю, будто это живое существо, растение со сломанной веткой, выпавшая из гнезда птица?

– Это приятно, – отвечаю я. – Но дома их никто не ест, поэтому я больше не готовлю.

– Жаль. А я бы ел.

Осталось только два пирожных, и наши пальцы соприкасаются, когда мы тянемся к ним. Я позволяю смущению утихнуть, а затем указываю на его телефон и спрашиваю, нет ли случайно каких-нибудь новостей от тети. Кажется, нет.

Сейчас воскресенье, вторая половина дня, у меня на совести двенадцать съеденных «макарон», а в придачу я имею слабый характер и почти наверняка конституцию по типу «груша». Я сижу на мосту, который, возможно, скоро рухнет, тетя продолжает держать меня в напряжении, и я волнуюсь. Чтобы как-то приободрить себя, я решаю поговорить о ней. И хотя Виктор меня ни о чем не спрашивал, начинаю рассказывать – к моему великому изумлению, на свободном английском. Он смотрит на меня спокойно – похоже, он не особо стремится к тому, чтобы разговор сфокусировался на какой-то теме, куда-то зашел, завершился. И тут я начинаю говорить о театре, да так, что не в силах остановиться. Рассказываю о спектаклях, которые смотрела, о своем увлечении сценой, почти равном увлечению кондитерским делом, рассказываю, что продолжала думать об этом даже после исчезновения тети, что практиковалась тайно и что после лицея пошла на прослушивание в Академию актерского мастерства, но меня туда не взяли.

Виктор слегка разочарованно кривится, однако небо не падает нам на головы, мост не обрушивается, воздух, которым мы дышим, все еще полон кислорода. Я призналась во всем и до сих пор жива. Только вот почему я призналась в этом именно ему?

– В общем, ты сдалась, – говорит он.

– Было бы глупо упорствовать.

– Не знаю. До какого момента упорствовать – глупо?

Мы молчим. Действительно, до какого момента?

– Однажды я посмотрел это слово в словаре, – говорит он. – Упорство можно толковать двойственно: как ригидную закостенелость и как настойчивость в достижении поставленных целей.

Вопрос в следующем: как нам понять, какие цели ставить? В этом деле я доверяла своему отцу. Разве наши родители не знают больше, чем мы? Они знают нас лучше, чем кто-либо другой, наблюдают за нами задолго до того, как мы понимаем, что находимся под присмотром. У них должно быть четкое представление о том, какой выбор для нас лучше. Мне хотелось спросить, согласен ли Виктор с этим, но что он подумает? Он моложе меня, но кажется гораздо более зрелым. Уверена, уж он-то делает выбор самостоятельно. А я – в тридцать лет все еще говорю о родителях! Как минимум он назвал бы меня католичкой. Кроме того, мне не хотелось упоминать брата.

– И что было потом? – интересуется Виктор.

Я стараюсь не обращать внимания на скрип деревянного моста, раздающийся всякий раз, когда кто-то проходит мимо. Стараюсь не думать о реке, текущей под нами, и моих скудных навыках серфинга.

– Я поступила на юридический факультет, чтобы стать адвокатом, как мой отец, но не сложилось. Поэтому я перешла на экономический факультет. А сейчас работаю в маркетинге.

Виктор говорит, ему жаль, что я оставила свои театральные попытки. Но я уверяю его, что и так счастлива.

– Ты? – Он смотрит на Сену под нами.

– В сентябре я выхожу замуж.

Виктор смотрит на мое кольцо.

– Такое большое, как глаз акулы-молота.

– Разве это называется не рыба-молот?

Выясняется, что рыба-молот – самая крупная разновидность семейства молотоголовых акул. Считается, что она видит лучше, чем другие акулы, благодаря расположенным по бокам головы глазам. На самом деле это происходит благодаря ампулам Лоренцини – особым органам чувств, с помощью которых она может улавливать излучаемые добычей электрические поля и даже находить спрятанных в песке скатов. Виктор несколько раз задается вопросом, не спрятан ли где-нибудь и у нас подобный орган, способный улавливать импульсы электрического поля сердец других людей. Он считает, такое возможно. Электрическое поле сердца самое мощное в нашем теле, объясняет он, в пять тысяч раз сильнее, чем поле мозга.

Мне всегда нравились подобные теории. И Виктор с его круглыми глазами, освещенными весенним солнцем, вдруг кажется мне красивым. Да, я нахожу его привлекательным, несмотря на то, что он забавный и у него непропорциональные, будто не до конца сформированные черты лица.

Я призналась ему в том, о чем никогда не говорила с Бернардо, сама не понимаю почему.

– В любом случае у тебя, должно быть, очень богатый парень. Он адвокат?

– Откуда ты знаешь?

– Ты же у нас эксперт по судоку: любишь, когда все логично…

– А ты? – спрашиваю я. – Какая у тебя семья?

Он пожимает плечами, запрокидывает голову, цокает языком.

– У меня нет семьи.

13

Весенний воскресный день, часы показывают три сорок пять. Мой отец, должно быть, сейчас работает в кабинете или что-то читает, сидя в велюровом кресле в гостиной. Мне хотелось бы спросить его, слышал ли он когда-нибудь об ампулах Лоренцини. Действительно ли у нас есть секретный орган, способный улавливать электрическую активность чужих сердец и даже «зарытые в песок» настроения?

Ощущал ли кто-нибудь энергию моего сердца? К примеру, вечерами в гостиной, когда я притворяюсь, что решаю судоку, хотя на самом деле представляю себя на краю пропасти, в которую хочется прыгнуть. Или в офисе, когда коллеги шутят и смеются возле кофейного аппарата, а мое единственное желание – провалиться под линолеум, чтобы только не встречаться с грядущим, в котором у меня не будет выбора. Или когда мать смотрит в тарелку и говорит, что не голодна. Если электрическое поле сердца на самом деле существует и мы способны его чувствовать, но при этом моего поля никто не ощущает, значит ли это, что я слишком глубоко закопалась в песок?

Почему мне всегда хочется казаться счастливой?

Я спросила бы у отца еще кое-что: где сейчас может быть моя тетя? Я бы призналась, что нахожусь здесь ради нее, если бы не знала, что он расстроится из-за этого надолго – может быть, навсегда.

– Попробуем еще раз? – спрашивает Виктор, уже держа указательный палец на дверном звонке.

На этот раз домофон издает свистящий звук.

– Bonjour, – отвечает кто-то.

Свист переходит в металлическое жужжание.

– Это Олива! – говорю я по-итальянски.

Вроде бы слышен голос, но ни интонации, ни слов разобрать невозможно. Дверь открывается. Мое сердце стучит все быстрее. Тетя! Мы здесь! Я толкаю дверь и решительно шагаю вперед.

Сырой дворик остался прежним: стены увиты плющом, а в углу, возле мусорных баков, припаркованы велосипеды. Я вспоминаю дорогу – и поворачиваю налево. Виктор следует за мной по неровным ступеням большой и скользкой каменной лестницы. Мы доходим до пятого этажа, сворачиваем в низкий покосившийся коридор и останавливаемся перед дверью квартиры. Она наполовину открыта.

Стук сердца отдается в ушах так сильно, что я не слышу слов, которые произносит Виктор. Когда дверь вдруг открывается полностью, мы видим на пороге высокого мужчину средних лет. Судя по чертам лица, он индус.

– Bonjour, – обращается он к нам с улыбкой.

Я объясняю ему по-английски, что ищу Вивьен. Вивьен Вилла.

– Вивьен! – Лицо мужчины озаряет улыбка, глаза ползут наверх. Он раскрывает объятия: – Entrez, entrez, s’il vous plaît[42]42
  Входите, входите, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

Я неуверенно смотрю на Виктора, но мужчина уже сделал несколько шагов по коридору, повернувшись к нам спиной.

– Ты знаешь французский? – шепчу я.

Виктор кивает, хотя вид у него не слишком уверенный.

Мы входим в узкий коридор, который ведет в небольшую гостиную. Я сразу понимаю, что квартира заполнена десятками написанных маслом разного размера картин с птицами различных видов. Мужчина передвигает несколько холстов, чтобы освободить нам место на диване.

Он жестом предлагает нам сесть, а сам остается стоять.

– Прошу прощения, – говорит он. – Здесь тесновато.

К моему облегчению, он сказал это по-английски. Послеполуденное солнце заливает комнату, и почему-то мне становится легче. Я смотрю в окно: когда я была маленькой, я представляла себя летающей на планере над этими крышами. Теперь мне становится страшно от одной только мысли об этом. На всякий случай я делаю три быстрых вдоха.

– Колибри Елены! – восклицает Виктор, указывая на крошечную синюю птичку на холсте.

Хозяин дома, кажется, удивлен.

– Верно, Меллисуга Хелена. Самая маленькая птица в мире.

– Это ваши? – спрашивает Виктор.

Мужчина кивает и застенчиво улыбается, глядя на нас.

Птицы парят на цветном фоне, который выполнен в стиле, похожем на фовизм. Вивьен постоянно говорила о нем: неправильные пропорции, несочетающиеся цвета, размытые очертания, отсутствие перспективы – все это, по ее мнению, давало невероятный эмоциональный заряд. Созерцание работ Матисса и Дерена наполняло ее «первозданной радостью». Однажды она подарила мне каталог с какой-то выставки, и я до сих пор листаю его, когда мне грустно.

– Вы когда-нибудь рисовали фламинго? – спрашиваю я.

– Когда-то я написал на огромном холсте композицию из пяти или шести фламинго, – отвечает художник. – Но я продал ее. Уже не помню кому. Всегда забываю, кому продаю свои картины. Соматизация расставания. Но если тебе нравятся фламинго, ты обязательно должна посетить Камарг[43]43
  Камарг – региональный природный парк, расположенный на юге Франции, к западу от региона Прованс.


[Закрыть].

– Мое любимое животное – древесная лягушка, – говорит Виктор. – Она обитает в Канаде и может впадать в спячку. Когда температура опускается ниже нуля, она покрывается льдом: ее сердце перестает биться и она больше не дышит. Но стоит льду растаять, она воскресает.

– Прекрасная метафора для нашего внутреннего Я. – Мужчина оживляется. – Иногда оно всю жизнь спрятано где-то глубоко, но если вы все-таки до него доберетесь, то обнаружите, что оно до сих трепещет и жаждет вас удивить.

– Моя тетя живет здесь, с вами?

Может быть, она там, в спальне, или в крохотной ванной, похожей на санузел под палубой корабля.

Художник с высоты своего почти двухметрового роста качает головой.

– Ее здесь нет? – вздыхаю я.

Вместо ответа он предлагает нам кофе. Мне хочется отказаться, но Виктор охотно соглашается.

– Моя тетя жила здесь… – настаиваю я, следуя за хозяином дома до порога маленькой кухни. – И раз ее фамилия до сих пор значится на домофоне…

– Расскажу тебе одну занятную историю, – говорит он, орудуя кофеваркой.

Я вижу зарядное устройство, подходящее моему телефону, и хозяин разрешает мне им воспользоваться. Пока я втыкаю вилку в розетку, художник объясняет, что всю жизнь мечтал о собственном доме, но, как мы знаем, зарабатывать на жизнь искусством непросто.

– Пока кто-то важный не заявит, что ваши картины чего-то стоят, для других они не будут иметь никакой ценности. Почти никто не доверяет собственному мнению. И мало кто верит в интуицию. Но твоя бабушка, например, одна из них.

– Моя тетя.

– Прости, твоя тетя.

Когда они познакомились, рассказывает он, Вивьен сразу же заинтересовалась его творчеством, посетила мастерскую и купила картину по ею же назначенной очень высокой цене.

– И успеха она достигла именно благодаря тому, что доверяет своей интуиции.

– Успеха?

Для меня это новость. Какого еще успеха? И связано ли это с ее исчезновением?

– Мы с Вивьен сразу поняли друг друга. Я уехал из Бомбея, когда мне было всего восемнадцать, и больше туда не возвращался. Мои родители, наверное, думают, что я умер. Возможно, они и сами уже умерли. Страшно это говорить, но мне все равно. Они не верили, что я смогу стать художником. В нашей касте никогда не было художников. Родители не верили и во многие другие вещи, которые меня касались. Они хотели, чтобы я был другим. Я не имел свободы быть самим собой. И этим они убивали меня.

Кофе начинает закипать, хозяин наливает его в три желтые чашки и ставит их на поднос. Я иду за ним обратно в гостиную, где Виктор рассматривает полотно с изображением аиста.

– Потом я наконец-то начал понемногу зарабатывать своими картинами, но на заре чего? Моих сорока? Тогда я стал искать съемную квартиру поближе к центру. Твоя тетя предложила мне это жилье. Она к тому времени уже решила переехать и купить себе что-нибудь в другом месте, потому что владелец отказался продавать ей эту квартиру. Вивьен хотела передать эстафету тому, кто этого заслуживает, и выбрала меня.

Моя тетя купила дом в Париже? Я боюсь, что он потеряет нить повествования, поэтому не смею перебивать. К тому же мне не хочется, чтобы он догадался, что я совсем ничего о ней не знаю. Точнее, знаю все меньше и меньше.

Художник объясняет, что, как только он переехал сюда, сразу позвонил администратору жилого комплекса в Нормандию, желая получить такую же, как у других жильцов, латунную табличку на домофон и на почтовый ящик. Его заверили, что все пришлют в течение недели. А пока он написал свое имя на стикере и приклеил его на почтовый ящик, чтобы закрыть фамилию тети. Однако следующим вечером стикер пропал. И так несколько дней: утром он клеил стикер, а вечером его уже не было. Через несколько недель ему позвонили из компании, производящей таблички. «Ваше имя есть на почтовом ящике? – спросили его. – Иначе вы не сможете ничего получить».

Он смеется с каким-то свистом.

– И знаете, что я сделал?

– Вы лично поехали за табличкой в Нормандию?

– Да нет… проще, – отвечает художник, выпив кофе одним глотком. – Я сменил имя. Если гора не идет к Магомету… Чувствуете менталитет художника? Я добавил «Вилла» к своей фамилии. Мне кажется, это придает ей что-то экзотическое. Итак, теперь меня зовут Аалок Кумар Вилла.

– Звучит здорово, – говорю я.

– Спасибо. Я очень это ценю. Ценность имеет только то, что вы выбираете сами.

Я замечаю, что экран моего телефона засветился.

«Все в порядке? – написал Бернардо в 11:32. – Я волнуюсь».

Я вижу его как наяву: он ходит взад-вперед по гостиной своего дома на побережье, в свитере нежно-голубого цвета поверх полосатой рубашки, запустив руки в свежевымытые волосы. И как я провела все утро без мобильного телефона, ничуть по этому поводу не беспокоясь? Я отвечаю ему, что все идет отлично. Так, что даже сама немного в это верю.

– У вас случайно нет номера моей тети? – спрашиваю я Аалока.

– Насколько я помню, у нее нет телефона.

Я должна была это предвидеть: телефона у нее не было никогда.

– А ее новый адрес?

– Адрес Вивьен?

Аалок чешет затылок, открывает пару ящиков, достает блокноты. Просматривает стопку бумаг под столом, но адреса не находит.

– Приходите в среду на мою выставку на улице Дофин, здесь неподалеку. Она, наверное, тоже будет там.

Я вынуждена ответить, что уезжаю сегодня вечером и мне нужно найти ее раньше.

– О, не волнуйся, дорогая. Если это твоя карма, ты найдешь ее.

Мы благодарим его и прощаемся.

Я пытаюсь побороть разочарование, поднимающееся внутри меня, как прилив, думаю о жизненном серфинге, доске и тесном комбинезоне. Виктор напевает мелодию из сериала «Она написала убийство» – возможно, чтобы поднять мне настроение. Но это срабатывает только наполовину.

– Мы найдем ее, – уверяет он. – Вот увидишь.

Мы идем по улице Сен-Андре де Ар, когда приходит сообщение от Чарли.

– Он заметил даму, ожидающую кого-то на скамейке, – резюмирует Виктор, ускоряя шаг. – Он подумал, что это просто одна из clochard[44]44
  Нищий, бродяга (фр.). Жаргонным словом «клошар» во Франции называют бездомных.


[Закрыть], поэтому не придал этому большого значения. Но потом он спросил ее, не ждет ли она кого-нибудь, и дама ответила: «Племянницу». Когда он вернулся в магазин, чтобы позвонить нам, ее уже не было.

Виктор переходит на бег. Я пытаюсь не отставать, но он идет слишком быстро, и я теряю его из виду. Натыкаюсь на туристов, в последний момент огибаю склонившуюся над тростью старушку, смотрю по сторонам в поисках седовласого каре, умных глаз, прямого носа, тонких губ, худой проворной фигуры… Тетя? Что значит clochard? Почему?

Я совсем запыхалась, когда добежала до книжного. Виктор уже был на месте.

– Она оставил это. – Он машет листком бумаги.

Это длинный продуктовый чек, сложенный гармошкой. На обратной стороне написано:

Олива, мне жаль, что я не смогла прийти раньше, но мне приятно знать, что ты здесь и что ты доверяешь мне.

Почерк становится все мельче.

Я приглашаю тебя на ужин в «Буйон Шартье»[45]45
  «Буйон Шартье» (фр. Bouillon Chartier) – популярный ресторан, расположенный на Монмартре.


[Закрыть]. Владельца я уже предупредила, он тебя ждет. Приводи с собой кого хочешь. Увидимся завтра здесь, в книжном магазине.

Вивьен

Я перечитываю записку. Завтра? Увидимся здесь, завтра? Но завтра я уже уеду. Меня ждут родители, меня ждет Бернардо, на меня рассчитывают в офисе. Паника нарастает.

– Слушай, это же прекрасно! – восклицает Виктор. – Ты обязательно должна побывать в «Буйон Шартье». Там дешево, но так же элегантно, как в «Кафе де Флор». Может, там нам что-нибудь расскажут о твоей тете. Если твой поезд отправляется в одиннадцать, мы можем пойти туда в восемь. А дальше ты сама решишь, уехать тебе или остаться. Если надумаешь уехать, в десять часов я отвезу тебя на вокзал. Кстати, сейчас твоя очередь.

– Моя очередь?

Я совсем забыла, что в обмен на ночлег полагается работать два часа в день. Я так нервничаю, что мое единственное желание сейчас – вечно взбивать яичные белки с сахаром, но вместо этого мы вернулись в книжный магазин, и Майя, сменившая Чарли, отправляет меня в отдел битников: я должна удостовериться, что все книги расположены в алфавитном порядке, и выставить наиболее интересные на первый план.

– Наиболее интересные? – повторяю я, но Майю вызывают на кассу, и она убегает.

И как узнать, какие из них наиболее интересные? Битники. Как по мне, больше похоже на название какой-то мальчишеской музыкальной группы.