Текст книги "Пират ее величества. Как Фрэнсис Дрейк помог Елизавете I создать Британскую империю"

Во времена Дрейка испанский серебряный флот быстро увеличивался: в 1550 г. он насчитывал 17 кораблей, а к концу века – более 50. В результате совокупное богатство Запада резко увеличилось. Песо стал первой мировой валютой. Но была одна загвоздка: серебряный флот требовал больших затрат, а в самой Испании оставалось совсем немного финансов. Правящая династия Габсбургов направляла большую часть ввезенных в Испанию богатств не на благо испанского народа, а на финансирование иностранных войн и защиту своей огромной империи от врагов, будь то другие европейские народы или Османская империя. Немалые средства уходили на торговлю с Францией, Италией, Голландской республикой и Португалией. В народе бытовало мнение, что корабли серебряного флота, нагруженные серебром и золотом, могут стать легкой добычей для каперов, но это было далеко не так. Обычно все эти корабли беспрепятственно следовали положенными морскими маршрутами. Разорительные пиратские налеты Дрейка были скорее исключением из правила.

В 1556 г., на пике расцвета Испанской империи, Филипп, единственный законный сын Карла V, стал королем Кастилии и Арагона. Вскоре он стал также королем Португалии, королем Неаполя, королем Сицилии, герцогом Миланским и правителем Семнадцати провинций Нидерландов[3]3
  Семнадцать провинций включали в себя Артуа, Фландрию, Мехелен, Намюр, Геннегау, Зеландию, Голландию, Брабант, Лимбург, Люксембург, Утрехт, Фрисландию, Гельдерн, Гронинген, ландшафт Дренте с Лингеном, Ведде и Вестервальдом, Оверэйссел, Зютфен. На современной карте эти области относятся к Бельгии, Нидерландам, Люксембургу и частично ФРГ.


[Закрыть]. В течение четырех неспокойных лет (1554–1558) он также был jure uxoris королем Англии как супруг королевы Марии – угрюмой истовой католички Кровавой Мэри. Она была на 11 лет старше Филиппа, которому на момент их свадьбы было 27 лет, и ее юность давно ушла в прошлое, но ее кислый нрав оставался неизменным. Говорили, что она благоговела перед мужем, чья привлекательная внешность и стройная фигура вызывали всеобщее восхищение. Но за внешне спокойными манерами Филиппа II скрывались ярко выраженные нездоровые пристрастия. Он коллекционировал части тел знаменитых религиозных деятелей. В его своеобразном морге можно было найти дюжину целых трупов, не менее 144 голов и 306 рук и ног. Но даже этой коллекции было недостаточно, чтобы оттолкнуть пылкую Марию.

В полной мере воспользовавшись возможностями, которые открывала их свадьба, Филипп II привез с собой в Англию 10 000 солдат на 180 кораблях. На него давили, уговаривая отдать Елизавету под суд, чтобы помешать ей поднять протестантское восстание, но он возражал против этой затеи. Королевская чета надеялась родить ребенка, который однажды будет править католической империей и вернет Англию в лоно католицизма. Именно в этом, по мнению Филиппа, состоял Божий замысел. Английские протестанты все же восстали. Кровавая Мэри приказала казнить заговорщиков и на два месяца заточила Елизавету в лондонском Тауэре. Елизавета отрицала свою причастность к заговору, а попытка Марии казнить потенциальную преемницу выглядела бы весьма сомнительно. После освобождения Елизавета жила под домашним арестом недалеко от Оксфорда. Пережитые испытания превратили застенчивую умную девушку в жесткую и проницательную молодую женщину. На известном портрете того времени работы Уильяма Скротса она выглядит серьезной и настороженной. Когда в 1558 г. Мария неожиданно умерла, не оставив наследников, трон перешел к Елизавете I Тюдор, ее двадцатипятилетней кровной сестре. Для Марии это был худший из возможных исходов, но для Англии это означало избавление от междоусобиц. Хотя Елизавета была протестанткой, она посещала католические богослужения и старалась держать свои религиозные предпочтения при себе (хотя и безуспешно). Мало кто мог предвидеть подобный поворот судьбы, после которого путям Англии и Испании было суждено резко разойтись.

В тот период централизации Филипп II, самый влиятельный монарх Европы, женился четыре раза и кроме того имел связи с многочисленными любовницами. В процессе строительства империи он рано или поздно должен был задуматься о союзе с Елизаветой I, которая была на шесть лет моложе его. Впрочем, из этого вряд ли вышло бы что-то путное. У них не было ничего общего ни в характере, ни в личной истории. Елизавета провела годы в пренебрежении и заточении, но в ней чувствовалась живость и жизнерадостность. Она понимала, как играть роль королевы. Меланхоличного, склонного к догматизму Филиппа отец заранее готовил к управлению империей, но он, вместо того чтобы излучать уверенность, вел себя замкнуто и не доверял своим советникам и всему миру. В детстве недосягаемо высокое положение оставило сына Карла V практически без друзей. Его воспитывали отчужденным, холодным, замкнутым и безрадостным. В его присутствии полагалось соблюдать строжайший этикет. Смех считался почти неприличным. Филиппа II окружали священники, под видом товарищеских бесед внушавшие ему нужные нравственные принципы. Он презирал протестантов. Он никогда не смог бы разделить свой трон с протестанткой, а Елизавета всем своим существом восставала против мысли о том, чтобы обратиться в католическую веру и зависеть от мужа-католика – да и вообще от какого бы то ни было мужа.

Филипп II бывал в Англии дважды: в первый раз он приехал в 1554 г. и провел на острове более года, и позднее прибыл еще на три месяца в 1557 г., до того, как Елизавета стала королевой. Эти визиты наполнили его неприязнью к островному государству. Он не говорил по-английски, а сами англичане избегали иностранцев, особенно прибывших с континента. Невозможно представить, чтобы эти две несопоставимые во всех смыслах нации удалось связать стратегически выгодным браком. Они отличались не только вероисповеданием, но и темпераментом – испанская суровость против английского жизнелюбия. В Испании аутодафе проходило в атмосфере угрюмой жестокости, а в Англии палач, приступая к делу, отпускал шутки.

В 1543 г. Филипп женился на своей кузине принцессе Марии Мануэле Португальской. Их сын и предполагаемый наследник дон Карлос, принц Астурийский, родился болезненным и уродливым. Карлос вел замкнутый образ жизни и страдал от физических и эмоциональных последствий инбридинга – продолжавшихся в течение многих поколений близкородственных связей в королевской семье. 18 января 1568 г. Филипп в сопровождении группы придворных арестовал Карлоса и бросил его в тюрьму.

Согласно одному источнику, Филипп решил, что ради блага своей страны обязан избавить ее от угрозы в лице Карлоса. Поэтому однажды ночью, когда Карлос спал, Филипп вместе со свитой дворян и гвардейцев отодвинул засовы на дверях и приблизился к спавшему принцу. Тот вскочил и попытался схватить пистолет или шпагу, но тщетно. У него отняли все средства самообороны. Он пытался задушить себя, но ему помешали. Понимая всю тяжесть и безвыходность своего положения, Карлос вскричал: «Я не безумен, я лишь в отчаянии!»

После этого Филипп избегал даже упоминаний о Карлосе. Протестанты шептались, что юношу наказали, а может быть, даже убили за сочувствие к еретикам. При этом Филипп постарался сделать так, чтобы все подозрения о горькой участи Карлоса пали на его заклятого врага Антонио Переса.

В действительности Карлос какое-то время продолжал жить взаперти в крайне бедственном состоянии: он то объедался до тошноты, то целыми днями отказывался от еды. Он умер в уединении 24 июля 1568 г. в возрасте 23 лет, до конца оставшись загадкой. Позднее жизнь и смерть злополучного принца стали предметом бесконечных обсуждений и домыслов: о нем писали эссе и пьесы, а Джузеппе Верди посвятил ему оперу «Дон Карлос» в пяти актах. Однако подлинной причиной его трагедии был не зловещий заговор, а неизбежные изъяны ограниченного генофонда.

Филипп II проводил большую часть времени в своем огромном замке-монастыре Эль-Эскориал к северо-западу от Мадрида, служившем одновременно дворцом, больницей, школой, усыпальницей и библиотекой. Квинтэссенция католицизма (в том виде, как его представлял Филипп) в камне, монастырь был посвящен святому Лаврентию – римскому дьякону, замученному императором Валерианом в III в. Архитектурный план здания напоминал решетку, на которой был заживо изжарен святой Лаврентий. Склонный к затворничеству Филипп жил здесь, словно в собственной могиле. Каждое утро он вставал до рассвета, чтобы послушать святую мессу, а по вечерам нередко засиживался за письменным столом до темноты, пока двое часов в его кабинете отсчитывали время до его встречи с бессмертием.

В тот период, по словам французского посла, Филипп II ежедневно просматривал тысячи страниц официальных документов, исправляя грамматические ошибки и требуя переписывать их всякий раз, когда замечал неточность (словно он был не королем, а чиновником или школьным учителем). Он скрывался от тех, кто искал с ним встречи, и мог надолго пропасть без всяких объяснений. Министрам, желавшим обсудить неотложные дела, нередко приходилось месяцами ждать аудиенции у короля. «Он предсказуемо исчезает и возвращается неожиданно», – говорили о нем. Несмотря на то что бремя правления явно тяготило его, он редко выходил из себя. Филипп ежедневно проводил много часов в благочестивых размышлениях и считал, что его интересы совпадают с интересами Бога. Любые успехи и неудачи он считал проявлением Божьей воли.

Время от времени Филипп II показывался на людях. Он охотился на птиц в Брюсселе, участвовал в рыцарских турнирах, и даже когда ему было глубоко за пятьдесят, его нередко можно было увидеть в седле. Он увлекался корридой, древней языческой забавой, соединившей в себе черты жертвоприношения и театрализованного зрелища и позволяющей ненадолго заглянуть в глубины испанской души, и с удовлетворением наблюдал за процессами аутодафе. В Испанской империи нетерпимость считалась добродетелью.

Из уединенного кабинета в Эскориале Филипп II вел обширную переписку, хотя артрит правого запястья и кисти мешал ему подписывать бумаги. Кроме того, у него постепенно ухудшалось зрение. «Я пишу с полузакрытыми глазами», – жаловался он. Когда ему изготовили очки, он из смущения отказывался носить их на публике, хотя неохотно соглашался пользоваться ими для работы. Впрочем, очки не добавили ему наблюдательности или аналитических способностей. Его имперские замыслы разбивались о смутное понимание финансового устройства королевства. В его правление долг, унаследованный от его отца Карла V, не сокращался, а рос, несмотря на приток богатств из Нового Света. Ресурсы утекали на бесконечные заграничные войны, а в Испании по-прежнему царила нищета.

Хотя для чиновников из Каса-де-Контратасьон грабительские налеты Дрейка оставались не стоящей внимания мелочью, по английским меркам они приносили внушительную добычу. Дрейк неустанно стремился захватывать все больше сокровищ, чтобы сложить их к ногам королевы Елизаветы I (и, согласно обычаю, оставить некоторую долю себе). В итоге он принес Англии больше богатства, чем кто-либо мог ожидать от пирата, и больше, чем когда-либо видело его островное государство.

3
«Встречный ветер и дурная погода»

В день Рождества 1577 г. маленький флот Дрейка обнаружил мыс Кап-Кантен на Варварийском берегу в Марокко. Преодолев тысячу миль, люди увидели перед собой неприступные горы над каменистым пляжем цвета охры. На беспокоивший всех вопрос – куда, в конце концов, они направляются – Дрейк по-прежнему отвечал уклончиво. Если получится добраться до Магелланова пролива, он выйдет по нему в Тихий океан. Если он сможет попасть на Острова пряностей, то наберет там специй и будет торговать с местными правителями. Если ему удастся найти Северо-Западный проход, соединяющий Европу и Азию, он двинется этим маршрутом. Дрейк допускал любые варианты, неизменным оставалось лишь одно условие – добыча. После того как он награбит у испанцев достаточно золота и серебра, он сможет вернуться в Плимут и заявить об успехе своего предприятия. Но, скорее всего, его плавание закончится иначе, потому что у него есть приказ, подписанный самой Елизаветой I (по крайней мере, так он утверждал), повелевающий ему совершить кругосветное плавание. Никто больше не видел этих распоряжений, но Дрейк ссылался на них при всяком удобном случае. И в то время он направлялся в Могадор, примерно в 110 милях к западу от Марракеша. Корабли бросили якорь у плоского, ничем не примечательного острова, в миле от берега.

Флетчер записал, что Могадор «необитаем, имеет примерно лигу [около 5 км] в окружности, довольно плоский и весь порос кустарником высотой по грудь». В кустарнике водились ястреба-тетеревятники, голуби и «разные виды морских птиц». На другой стороне острова преподобный заметил «великое множество очень питательной, но весьма уродливой рыбы».

Дрейк решил воспользоваться выпавшей возможностью и ненадолго задержаться на пустынном острове, чтобы привести свой флот в порядок и пополнить запасы. Он снарядил пинас, на котором моряки могли маневрировать на мелководье и защищаться от нападений. Это было разумное решение, поскольку, по словам Джона Кука, еще одного летописца путешествия, «вскоре на берег вышли некоторые жители этих мест, неся перед собой мирные флаги». Дрейк отправил пинас, чтобы узнать об их намерениях. «Они желали подняться на борт, и наши люди оставили там заложником одного человека из своего отряда, а двоих чужеземцев привели на борт корабля. Те знаками показали нашему генералу, что на следующий день привезут кое-какую провизию, овец, каплунов и кур». Дрейк в ответ одарил местных жителей свертками полотна и башмаками, чем весьма их обрадовал. В своих заметках Кук не упоминает, что эти люди были мусульманами. Но, по словам Флетчера, Дрейку было об этом хорошо известно. Флетчер отметил, что, несмотря на религиозный запрет, эти люди позднее «вернулись тайком… чтобы вдоволь насладиться горячительными напитками».

На следующее утро мусульманские торговцы привели верблюдов, «нагруженных товарами для обмена на наши товары». Все шло хорошо, пока один из матросов по имени Джон Фрай не проявил безрассудство, решив сойти на берег, чтобы дружески обнять местных жителей. Вместо ожидаемых объятий, пишет Кук, «они грубо схватили его, а при попытке оказать сопротивление приставили к его горлу кинжал и, посадив его на лошадь, увезли». Очевидно, «среди таких негодяев ни на мгновение не следовало забывать об осторожности». Причина этой грубой выходки, добавляет Флетчер, заключалась в том, что таинственные мореплаватели вызвали сильное любопытство у царя Феса [Марокко]. Что они замышляют? И не придут ли вслед за ними португальцы?

Они ответили, что они англичане и направляются к проливам под командованием генерала Дрейка. Возникшее между сторонами напряжение ослабло, и команда Дрейка задержалась на острове еще на неделю после Рождества. За это время они успели исследовать старый форт, построенный португальцами, а затем разграбленный «царем Феса». Дрейк снялся с якоря в последний день 1577 г. и отплыл без Джона Фрая. Того вскоре освободили, и он обнаружил, «к своему великому огорчению, что английский флот уже отбыл». В конечном итоге он смог вернуться домой на борту другого английского корабля.

Первый день 1578 г. принес, по словам Флетчера, «встречный ветер и дурную погоду». Флот двинулся на юг к скалистому, продуваемому всеми ветрами мысу Барбас, где время от времени им на глаза показывались арабы, собиравшиеся не то торговать, не то напасть. Здесь Дрейк заметил стоявший на якоре небольшой испанский корабль – команда покинула его, оставив на палубе лишь двух матросов. Дрейк сделал себе имя, охотясь на испанцев и их добро, поэтому, естественно, его люди захватили корабль, который мог очень им пригодиться (как и груз еще трех каравелл, ранее ограбленных англичанами в том же районе).

Дрейк решил, что это место «вполне пригодно для заселения, поскольку располагает большими запасами свежей провизии» как в настоящий момент, так и на будущее. Флетчера поразило обилие и разнообразие водившейся в гавани рыбы, «подобное которому едва ли удастся найти в какой-либо иной части света». Но англичан удивили не только бесконечные запасы рыбы. Местные жители привели с собой «женщину-мавританку, державшую у своей иссохшей груди младенца, едва стоявшую на ногах и вряд ли имевшую достаточно молока, чтобы прокормить дитя, и пытались продать ее нам, словно лошадь или же корову с теленком». Дрейк отказался покупать подобный товар. Бывший работорговец с некоторых пор стал гнушаться «прелестями» рабства.

Вместо этого мореплавателей заинтересовала амбра – бесформенные серые сгустки ароматического вещества, образующегося в кишечнике кашалотов. Обработанной амброй наполняли ажурные металлические шарики-помандеры (от французского pomme d’ambre, «янтарное яблоко»). Кроме нее так же использовали цибетин (ароматическое вещество из желез циветты) и мускус (сильно пахнущий животный секрет). Елизаветинцы всех сословий носили помандеры на цепочках на шее или на поясе, чтобы защитить себя от инфекций и неприятных запахов. В эпоху, когда люди мылись всего раз в год или, самое большее, один раз в месяц, помандеры помогали маскировать неприятные телесные запахи, и амбра была в них главным ингредиентом.

Арабы с мыса Барбас, в свою очередь, живо интересовались питьевой водой и принесли с собой множество кожаных мешков, чтобы унести в них воду. «Им было все равно, сколько придется заплатить, лишь бы удалось получить ее [воду]. Сколь суров суд Божий на этом берегу!» Дрейка тронуло бедственное положение незнакомцев, и он «бескорыстно отдал им воду». Кроме того, он накормил их. Однако этот жест доброй воли имел неожиданные последствия: по словам Флетчера, то, как эти люди ели и пили, оказалось не только «нецивилизованным и неприятным для нас зрелищем, но и само по себе было бесчеловечно и отвратительно». Более того, местные жители, не смущаясь, справляли нужду на виду у англичан. «Едва ли в других уголках света найдутся люди более дикие в своих нравах и верованиях, чем обитатели этого мыса, – писал Флетчер. – Вся их религия состоит в поклонении солнцу. Делают они это следующим образом: они не выходят из своих убежищ, пока солнце не поднимется над горизонтом, и тогда… преклоняют свои тела и встают коленями на какой-нибудь пригорок или камень». Несмотря на их отталкивающие привычки, Флетчер «все же предпочел бы их (таково мое мнение) папистам, ибо тот, кто следует природному инстинкту, совершает выбор, который, по здравом размышлении, скорее поможет ему и принесет гораздо больше пользы». К его сожалению, они «ничего не знали о Боге живом» и «отправляли свои обряды так же, как все прочие безбожные народы». Впрочем, могло быть и хуже: по крайней мере, им ничего не было известно о «папе и его злокозненной синагоге Сатаны, провозгласившей себя единственной невестой Христовой, якобы имеющей ключи ко всем знаниям и силам жизни и смерти», но в действительности «погрязшей в самых низких делах и земных мерзостях».

Проведя шесть дней за уборкой на кораблях и подгонкой парусов, в середине января моряки отправились к Кабо-Верде – группе из 10 вулканических островов примерно в 650 км к востоку от Дакара. Эти необитаемые острова оставались для всех загадкой до XV века, когда португальцы, движимые постоянной потребностью в рабочей силе, первыми из европейцев заняли этот архипелаг. Начиная с 1526 г. и вплоть до XIX в. острова служили одним из узловых звеньев атлантической работорговли. Они одинаково привлекали и свободных пиратов, и корсаров на государственной службе (последние действовали по каперским лицензиям, разрешавшим атаковать и захватывать чужеземные суда, чтобы затем разделить добычу между покровителем, владельцем корабля, капитаном и командой). Именно здесь, на Кабо-Верде, королевский корсар Дрейк планировал запастись провизией, особенно пресной водой, и подготовиться к «долгому пути до самого побережья Бразилии, за время которого нам ни разу не придется пристать к берегу».

Воспользовавшись устойчивым береговым бризом, Дрейк направил свой флот к одному из островов и обнаружил там «множество заброшенных разрушенных домов и убогую голую часовню». Скептически настроенному протестанту Флетчеру часовня, построенная католиками-португальцами, прибывшими на остров раньше их, показалась «не более чем посмешищем». «Причиной царившего запустения мы сочли вовсе не отсутствие идолопоклоннического рвения у владевших островом португальцев, – писал он в черновиках, – но неустанные многолетние труды пиратов, кои, питая к португальцам особую неприязнь и ненависть, в надежде на добычу подстерегали в этих местах их корабли с добром».

Если отвлечься от опасностей, местная земля была «весьма плодородной» – на острове росло «множество смоковниц, усыпанных плодами». Англичане осмотрели долины, где тут и там встречались хижины, виноградники и высокие кокосовые пальмы, «не имевшие ни единой ветки до самой верхушки». Кроме этого на острове росли бананы – «самые восхитительные и питательные фрукты, гроздья которых своим видом напоминают пудинг». Более того, «хотя в Англии в это время царила глухая зима, все деревья на этом острове, не только названные, но и другие, стояли в цвету или покрылись плодами, зелеными и уже созревшими». Путешественники с удовольствием напились «сладчайшей воды, по вкусу напоминающей молоко». По мнению Флетчера, своим превосходным качеством вода была обязана «корням мускатной лозы, произраставшей над источником и приносившей самые великолепные виноградные гроздья, которые мне доводилось видеть в моих многотрудных странствиях по чужим землям». На островах Кабо-Верде в изобилии водились козы и дикие куры и встречались «огромные, похожие на снежные сугробы залежи соли, превосходной и совершенной по своей природе». В Англии соль считалась деликатесом: ее импортировали из Франции и хранили в специальных больших шкатулках, которые ставили на обеденный стол рядом с хозяином дома. То, что превосходная соль на Кабо-Верде возникала в огромных количествах «без всякого участия человека, его знаний, умений, труда и усердия», по мнению Флетчера, делало остров одним из чудес света. Флетчер сокрушался, что этим землям приходится «быть во владении у столь неблагодарного и нелюбезного народа, как португальцы, или же у таких паразитов каждого народа и королевства, как пираты и прочие морские гиены» (то, что Дрейк тоже был одним из таких «паразитов», очевидно, не приходило ему в голову).

Что касается одной из постоянных задач экспедиции – пополнения запасов пресной воды, – с этим возникли некоторые трудности. Двое дворян, Томас Даути и Джон Винтер, отправились с отрядом за водой вглубь крошечного острова Маю, но вернулись ни с чем. Как раз в это время Даути начал последовательно критиковать Дрейка, пытаясь расшатать его власть и подтолкнуть команду к мятежу. Он громко жаловался на притеснения со стороны Дрейка, хотя в действительности все было, судя по всему, совсем наоборот: помня о высоком положении Даути, Дрейк относился к молодому человеку с такой предупредительностью, что это возмущало других участников плавания. Несколько лояльных Дрейку офицеров обвинили Даути в краже «весьма ценных вещей» и заявили, что он хочет «обогатиться и возвыситься, погубив всех остальных» – другими словами, пытается поднять бунт против Дрейка. «Генерал [так называли Дрейка его люди] поспешил на борт, чтобы разобраться с этим вопросом». Он нашел перчатки, монеты и кольцо, вероятно, украденные, но «не стоящие упоминания». Тем не менее он отстранил Даути от командования и поставил вместо него своего сводного брата Томаса Дрейка. Даути громко возмущался, что генерал «ведет себя самоуправно и превышает свои полномочия». Подобное оскорбление, к тому же от человека более низкого социального положения, для аристократа Даути было нестерпимо, и он продолжал настаивать, что эти предметы были не украдены, а подарены ему. Дрейк начал подозревать, что Даути действительно пытается подорвать его авторитет. В отместку он перевел Даути на «Пеликана» и в дальнейшем собирался еще понизить своего врага в должности, но друг Даути, адвокат Леонард Викари, уговорил Дрейка ради общего блага экспедиции демонстративно простить обвиняемого. Этот жест на время восстановил непрочный мир. Внезапная снисходительность Дрейка распространилась и на пассажиров захваченного чуть позднее португальского корабля, среди которых были довольно богатые люди. Дрейк отдал им новенький пинас с запасом провизии и вина и предложил отправляться куда им будет угодно. Все они так и поступили, за одним важным исключением.

30 января португальский лоцман Нуньо да Силва, «много путешествовавший по Бразилии и Индии», заявил, что «горит желанием отправиться с нами». (Флетчер нервно назвал захват португальского корабля «первой военной стычкой в нашей экспедиции».) Дрейк сразу понял, что да Силва может оказаться весьма ценным приобретением, приветствовал его на борту и относился к нему как к почетному гостю.

На следующий день флот отправился в плавание. Отдохнувшая команда была готова к любым сюрпризам открытого моря. Из всех лоцманов, которых Дрейк за время путешествия уговорами или силой присоединил к своей команде, да Силва оставался с ним дольше всех. Он оказался умелым проводником, и Дрейк вполне доверял ему, но его мастерство все же имело свои пределы. Как любой другой навигатор в те времена, когда люди еще не научились уверенно определять географическую долготу, да Силва пользовался только «широтным» методом – грубой, но эффективной техникой, позволявшей вывести корабль на нужную широту и далее плыть по ней вплоть до пункта назначения.

После этого флот остановился на Сантьягу, самом большом из островов Кабо-Верде, который более ста лет назад исследовал генуэзский мореплаватель Антонио де Ноли, а затем заняли португальцы. Английские моряки презирали португальцев. На острове, по сообщению Флетчера, оставались их рабы, много лет терпевшие от своих хозяев «крайнюю и беспричинную жестокость» и тогда спрятавшиеся в близлежащих горах. По мнению Флетчера, их тяготила не только физическая, но и «духовная несвобода». Моряки-протестанты с раздражением замечали повсюду на острове символы католической веры – «ибо на каждом мысу и на каждой сколько-нибудь заметной вершине они водрузили крест с изображением Христа со злым ликом». Не замечая собственного религиозного лицемерия, Флетчер призвал членов своей морской конгрегации уничтожать эти кресты голыми руками.

Когда моряки вернулись на корабли и снялись с якоря, им вслед прозвучали выстрелы из пушек, как будто предупреждающие, что им лучше сюда не возвращаться. Впрочем, ядра «не долетели до нас и не причинили нам никакого вреда», с удовлетворением вспоминал Фрэнсис Претти. Прежде чем отбыть окончательно, англичане «заметили два корабля под парусами и погнались за одним из них, и в конце концов без сопротивления взяли его на абордаж с баркаса. Добыча оказалась весьма недурной, ибо на борту был найден хороший запас вина. Эту добычу наш генерал передал на хранение мастеру Даути. Оставив при себе лоцмана, генерал отослал остальных на своем пинасе, дав им бочку вина и немного еды и вернув их одежду. С тем они и ушли». Солидная добыча, как и приобретение еще одного лоцмана, по словам Флетчера, «вдохнули жизнь в наше путешествие, иначе из-за нехватки провизии нам пришлось бы туго».

Дрейк назначил Томаса Даути командовать кораблем «Санта-Мария». До этого Даути был личным секретарем сэра Кристофера Хаттона (по слухам, любовника Елизаветы). Дрейк познакомился с Даути три года назад, когда участвовал в подавлении ирландского восстания, но вряд ли они были близки. На этом этапе путешествия Дрейк делил власть не только с Даути, но и с гораздо более молодым Джоном Винтером, отпрыском семьи знатных мореплавателей, которому едва исполнилось двадцать лет. Оба аристократа занимали такое видное положение, что, несмотря на отсутствие у них морского опыта, многие считали, что Дрейк, Даути и Винтер на равных командуют экспедицией. Недовольный своим местом в этой иерархии, Даути обратился к команде, чтобы объяснить свои разногласия с Дрейком и наладить на будущее более спокойные отношения. «Поскольку ранее среди вас возникали большие тяготы, ссоры и раздоры и каждый из вас не знал, кому повиноваться, потому что слишком многие говорили, будто имеют право командовать… генерал [Дрейк], проявив мудрость и осмотрительность, установил порядок, согласно которому дела теперь пойдут хорошо, мирно и спокойно». Генерал не может быть в двух местах одновременно, объяснил Даути, поэтому он поручил Даути «занять его место». Более того, «все прошлые дела будут прощены и забыты» при условии, что никто больше не осмелится «злодействовать». Он напомнил команде, что королева наделила Дрейка редкими полномочиями, а именно «карать мятежников по своему усмотрению смертью или иными способами» – а Дрейк, как утверждал Даути, передал эти полномочия ему. Поэтому каждый, кто выступит против него, «горько пожалеет о своей глупости». Вместе с тем Даути утверждал, что «предпочел бы быть вам другом, а не врагом». В действительности Даути вряд ли обладал таким же правом карать и миловать, как Дрейк. В сущности, настораживало уже то, что он позволял себе делать вслух подобные заявления. Так или иначе, их суть сводилась к одному: остерегайтесь.

Флот направился к вулканическому острову Фогу, или Фуэго, что в переводе с португальского означает «раскаленная печь». Флетчер назвал это место одним из самых редких чудес света. Остров поднимался из воды, «словно шпиль колокольни», заметный издалека. Это была «полая гора» с достаточно широким основанием, «в глубине коей поразительным образом пылал неистовый огонь, питаемый сернистыми веществами». Четыре раза в час вулкан выбрасывал языки пламени «с такой силой и мощью, что свет от него, словно от луны, был виден на дальнем расстоянии. Казалось, он не успокоится, пока не дотянется до самого неба», – писал Флетчер. Вулканические взрывы «поднимали в воздух бесчисленное множество кусков пемзы». Они усеивали поверхность воды и «качались на морских волнах, словно губки». Следом из недр вулкана извергалась «масса тяжелого, черного, твердого вещества, подобного кузнечной окалине, застывавшего от малейшего соприкосновения с воздухом и с большим шумом падавшего вниз с вершины на непрерывно прирастающие внешние склоны острова».

Как ни удивительно, с южной стороны от постоянно извергающегося грохочущего вулкана «лежал самый приятный и чарующий остров, на котором деревья всегда зелены и прекрасны на вид. По этой причине его называют Исла-Брава, то есть Храбрый остров. С его берегов в море впадают во многих местах пресноводные потоки, однако удобной стоянки для наших кораблей там не нашлось, ибо такова была глубина, что мы не могли бросить якорь. Сообщают, что никому так и не удалось найти в этих местах твердой земли, ибо не так высоко поднимается в воздух пылающая вершина Фогу, как глубоко уходят в море корни Бравы». Никаких жителей на Исла-Брава команда не обнаружила, за исключением отшельника, который, стоило ему заметить английских моряков, быстро убежал, «оставив после себя свидетельства своих ложных верований: крест с распятием… и несколько деревянных идолов грубой работы».