Текст книги "Пират ее величества. Как Фрэнсис Дрейк помог Елизавете I создать Британскую империю"

Однако в окрестностях не нашлось необходимого дерева и воды, и 15 мая флот в поисках этих жизненно необходимых припасов поднял паруса и отправился дальше на юг и запад.

18 мая они снова сошли на берег уже в другой бухте, где 15 дней ожидали появления пропавших кораблей. За это время люди, отправленные на поиски припасов для следующего этапа путешествия, наткнулись на «запасы продовольствия, которого хватило бы для королевской армии»: им удалось «отыскать бесконечное множество птиц и птичьих яиц». На месте гнездовья сидящие птицы покрывали землю сплошным ковром, так что людям некуда было ступить. Но даже увидев и услышав приближающихся людей, птицы не спешили сниматься с места. «Нам приходилось дубинками и кинжалами убивать их, чтобы расчистить себе путь, однако с приближением ночи птиц становилось все больше. Их было так много, что каждая третья птица не могла найти себе места для отдыха и, нимало не смущаясь, без всякого страха стремилась сесть нам на голову, на плечи, на руки и прочие места». Птицы душили англичан перьями и царапали когтями. «Нам пришлось голыми руками отрывать их от себя, и мы бросали и резали их, пока совсем не выбились из сил, и все же не смогли их победить». Смелость этих существ удивила моряков. Странная это была земля – обиталище миролюбивых великанов и опасных птиц.

К всеобщему облегчению, «Лебедь», пропавший без вести после отбытия из Рио-де-ла-Плата, снова появился. Но Дрейк не собирался выпускать его в дальнейшее плавание. Ранее этим кораблем командовал Даути, а это означало, что под его влиянием «Лебедь» мог превратиться в источник мятежа, колдовства и других неприятностей. Поэтому Дрейк приказал разобрать судно на доски, сохранив железные кованые детали и другие припасы, которые могли пригодиться другим кораблям флота. Впрочем, это не отвечало на вопрос, что делать с провокатором Даути. Дрейку ничего не оставалось, как снова перевести его, на сей раз на флагман, чтобы лучше за ним присматривать.

Будущий мятежник пытался настроить своих товарищей по плаванию против Дрейка, рассказывая им, что именно ему генерал обязан своим положением, что он имеет особое влияние на Дрейка и даже знает некоторые секреты его жизни. Закончив плести эту ложь, он попытался убедить товарища – моряка Джона Честера – взять в руки оружие и, перерезав столько глоток, сколько будет необходимо, захватить корабль. Другой участник экспедиции – Джон Сараколд – позже свидетельствовал, что Даути подстрекал Дрейка разобраться с потенциальными мятежниками так же, как это сделал Магеллан, – «повесить их всех, чтобы подать хороший пример остальным». Даути, напротив, утверждал, что авторитет Дрейка «совсем не таков, как у Магеллана. Я знаю пределы его власти не хуже, чем он сам. Что касается повешения, то это смерть для собак, а не для людей». Возможно, Дрейк не обладал правом распоряжаться жизнью и смертью, как Магеллан, но у него все же были широкие полномочия карать и миловать – сама Елизавета I вручила ему их, сказав: «Мы будем считать, что тот, кто наносит удар вам, Дрейк, наносит удар и нам». Эти слова постоянно звучали у Дрейка в голове.

Сравнение с Магелланом преследовало Дрейка, а Даути не оставлял свои провокации. Он уговаривал Дрейка отказаться от идеи дойти до Тихого океана, утверждая, что это слишком опасно и наверняка закончится их общей гибелью. Дрейк, по его словам, рисковал их жизнями без всякой причины. Лучше ограничиться грабежами и набегами в водах Атлантики. Но в этом случае Дрейку пришлось бы отказаться от Островов пряностей и от славы. В конце концов его терпение лопнуло. Джон Кук, еще один участник и летописец этого похода, сообщает: «Генерал не только ударил его [Даути], но и приказал привязать к мачте».

После унизительного наказания Даути отправили на «Христофора» – одна мысль об этом приводила его в ужас, поскольку он был уверен, что Сараколд и остальные будут ему мстить. Дрейк, равнодушный к этим переживаниям, скомандовал спустить шлюпку, чтобы перевезти его на ожидающий корабль. Но тут дело приняло неожиданный оборот. Шкипер «Пеликана» Каттил затеял яростный спор с Дрейком, а после сошел на берег, крича на ходу, что предпочтет провести остаток жизни среди людоедов, чем будет участвовать в заговоре с целью обвинить Даути. Но когда корабль Дрейка приготовился отплывать, Каттил на берегу выстрелил из ружья, что было истолковано Дрейком как призыв о помощи или сигнал сдачи. Дрейк отправил за ним шлюпку и, как только он оказался на борту, снялся с якоря.

После того как с этим разобрались, погода резко испортилась, и налетевшая буря оторвала «Христофора», на котором находился Даути, от остальных кораблей. Следующие три дня Дрейк потратил на поиски. В конце концов ему удалось найти корабль, но с тех пор, как заметил Кук, Дрейк начал винить Даути во всех дурных переменах погоды. К тому времени генерал твердо убедился, что тот занимается колдовством. Дрейк поднялся на борт «Элизабет», собрал команду и сообщил им, что крайне недоволен Даути, которого он назвал «колдуном, подстрекателем и вообще человеком дурным и развращенным». Младший брат Томаса Даути, Джон, по его словам, был не лучше – «ведьмак и отравитель… Не могу сказать вам, откуда он взялся, но думаю, от самого дьявола». Он предупредил всех людей на «Элизабет», чтобы они не разговаривали с братьями Даути. В противном случае он будет считать и их своими врагами. Если они выполнят его просьбу, Дрейк пообещал нагрузить на их корабли столько золота, сколько они смогут унести, и выхлопотать самому скромному юнге дворянское звание. Если же они ослушаются, то могут не ждать ничего хорошего. Сразу после этого он отправил братьев Даути на «Элизабет», предупредив их, чтобы они под страхом смерти не смели произносить заклинания. Ему удалось на время изолировать братьев, однако они по-прежнему представляли серьезную опасность.

Исчезновение «Христофора» поставило перед Дрейком еще один насущный вопрос. Он пришел к выводу, что в случившемся непосредственно виноват Томас Даути, которого он отныне всерьез считал «колдуном и заклинателем». Мысль о том, что плаванию могут помешать колдовские козни, на самом деле не так странна, как может показаться. Елизаветинцы искренне верили в существование оккультных сил, способных принести в повседневную жизнь беспорядок и хаос. Почти никто не сомневался в реальности дьявола, и все знали, что ведьмы или колдуны – это люди, которые заключили сделку с дьяволом и отказались от спасения души в обмен на сверхъестественные способности.

Со временем репутация ведьм и колдунов становилась все более зловещей. Когда-то давным-давно считалось, что ведьмы бывают не только плохими, но и хорошими. Они готовили домашние лекарства от разных болезней, читали заклинания, время от времени делали предсказания и могли действовать на благо людям. Но в XIV в. в умах людей утвердилась мысль, что именно ведьмы повинны в ужасной чуме, «Черной смерти», которая выкосила почти половину населения Европы. Стремясь искоренить зло, христиане в Шотландии, в Англии и на континенте начали охоту на ведьм. В елизаветинской Англии считалось, что ведьмам помогают животные-фамилиары – например, черная кошка, жаба или даже птица. Когда люди или домашний скот умирали от болезней, когда гибли урожаи, горели дома, а у хозяек скисал суп или молоко, во всем этом винили ведьм. С колдовством было связано множество суеверий. Считалось, что рассыпанная соль приносит несчастье (соль стоила дорого). Пройти под лестницей значило навлечь на себя беду (лестница была похожа на виселицу). Если один человек чихал, другие тут же говорили «Господи благослови», чтобы дьявол не залетел ему в рот. Чтобы обнаружить ведьму, придумывали ужасные испытания. Например, обвиняемую (в ведьмовстве чаще всего подозревали именно женщин) могли привязать к табурету или просто связать и бросить в воду. Если она тонула, суд объявлял, что она невинна. Если ей удавалось выплыть, это значило, что она ведьма и ее следует казнить. В колдовстве могли обвинить любого, кто впал в немилость у высокопоставленных особ, как это случилось в свое время с Анной Болейн, злополучной матерью Елизаветы.

В 1563 г. королева Елизавета приняла закон, направленный против этого безумия. Ведьму, осужденную за убийство, ждало повешение (во Франции и Испании в это время ведьм сжигали на костре). Тех же, кто был уличен в ином колдовстве, пусть даже самом незначительном, приковывали к позорному столбу, где над ними мог издеваться любой прохожий. В 1578 г., пока Дрейк был занят поисками Магелланова пролива, при дворе Елизаветы I воцарилась тревога. Распространились подозрения, что кто-то пытается навредить Ее Величеству с помощью магии. Во время официального визита королевы в Восточную Англию в навозной куче на Линкольнс-Инн-Филдс, самой большой общественной площади Лондона, были найдены три восковые фигуры высотой около 30 см. У одной из них на лбу было написано имя «Элизабет». Две другие восковые куклы, очевидно, изображали ее советников. Человек, изготовивший эти фигуры, рассчитывал, что они будут медленно таять в тепле навозной кучи, причиняя невыносимую боль и неся гибель своим реальным прототипам.

Елизавета в то время была нездорова, и сплетники утверждали, будто ее болезнь связана именно с пагубным действием восковых фигур. На самом деле она страдала от серьезных проблем с зубами, к которым в целом была склонна и от которых через некоторое время излечилась. Тем не менее ее ближайший советник Джон Ди, мистик, математик и астролог, на всякий случай принял меры магического противодействия. Двадцать лет назад она доверила Ди выбрать дату своей коронации – теперь она доверила ему свое спасение.

Даути сам дал Дрейку основания подозревать себя, когда хвастался, будто обладает сверхъестественными способностями. По словам одного свидетеля, и он, и его брат «умели колдовать не хуже любого другого». Более того, они могли «вызвать дьявола… в обличье медведя, льва или человека в конской сбруе». Обвинив бывшего друга и сторонника в колдовстве, Дрейк выпустил на свободу могущественные силы. С тех пор открытое столкновение между аристократом Даути и худородным Дрейком (или, как видел это сам Дрейк, между дьяволом и христианской верой) стало лишь вопросом времени.

О «Мэри», отнятой у португальцев и затерявшейся в бескрайнем море, по-прежнему не было никаких вестей. Тем временем, писал Фрэнсис Претти, «на берег к нам вышли некоторые люди, почти нагие, за исключением обернутой вокруг талии меховой шкуры какого-то зверя, и головных уборов наподобие венков. Их лица были раскрашены в разные цвета, у некоторых на голове было нечто вроде рогов, и у каждого имелся лук длиною в эль [около 115 см] и пара стрел».

Группа людей вышла из лиственной тени, «подпрыгивая и пританцовывая, поднимая руки и издавая крики на свой лад». От английских мореплавателей их отделяли образовавшиеся во время прилива заводи, и Дрейк в знак доброй воли отправил к ним лодку, нагруженную «предметами, которые, по его мнению, могли бы им понравиться, как то: ножи, колокольчики, охотничьи рожки и т. п.». Приняв подарки, туземцы отправили к англичанам двух человек, «которые пустились бежать один за другим с большим изяществом. и очень быстро оказались на берегу». Там они остановились, опасаясь двигаться дальше.

Команда Дрейка предложила им новые подарки, привязав их веревками к шесту. Взамен местные жители отдали морякам перья, которые носили на голове, «и косточки, сделанные наподобие зубочистки, сверху резные, длиной около шести дюймов, очень гладко отшлифованные». Затем явившиеся люди исполнили еще один загадочный ритуал: один за другим они отделялись от группы, выбегали вперед, указывали на луну и на солнце и возвращались назад – люди Дрейка восприняли это как сигнал, «что туземцы желают нам только лишь мира». Но когда англичане попытались подойти к ним, «они удалились, не желая оставаться в нашей компании, пока не получат разрешение от оракула своего бога Сетебоса, то есть дьявола, которого они называют своим верховным божеством». Имя Сетебос впервые упоминается у хрониста Магеллана, Антонио Пигафетты, – его повествование, переведенное на английский язык Ричардом Иденом в 1555 году, очевидно, попалось на глаза Уильяму Шекспиру, и тот вложил это имя в уста великолепного чудовища Калибана в пьесе «Буря» (1611): «О Сетебос! Как грозны эти духи!»

К этому времени Флетчер достаточно насмотрелся на туземцев, чтобы оценить, представляют ли они опасность. Даже если они демонстрируют дружелюбие и гостеприимно встречают корабли, не убьют ли они потом гостей во сне? Не украдут ли жизненно важные припасы? Они могли не замышлять ничего дурного, а могли, наоборот, оказаться приспешниками дьявола (особенно если судить по их внешнему виду). «Они ходят нагими, за исключением меховой шкуры, которую набрасывают на плечи, когда сидят или лежат на холоде… Некоторые из них… в знак особого отличия прикрепляют по обе стороны головы простые большие перья, так что издалека кажется, будто бы они рогаты; если у чертей и впрямь есть рога, человек с подобной головой и голым телом очень напоминает черта».

В целом они выглядели довольно впечатляюще: «Вся их отвага и стремление выделиться среди прочих выражается в том, как они раскрашивают свои тела различными красками и украшают их со всевозможными ухищрениями. Одни натирают лицо серой или другим подобным веществом, другие красят тело целиком в черный цвет, оставляя белой только шею сзади и спереди, подобно тому, как наши девицы носят косынку, оставляя открытой шею и часть груди. Есть такие, кто красит одно плечо в черный цвет, а другое в белый, и так же крест-накрест раскрашивает бока и ноги в два цвета, противоположные друг другу. На черной части нередко изображены белые луны, а на белой части – черные солнца, которые суть символы и знаки их богов». Флетчер предположил, что краска на теле имеет не только декоративную, но и защитную функцию и «оберегает их… от пронизывающего холода. Ибо краска, плотно лежащая у них на коже (или, вернее сказать, впитавшаяся в их плоть, поскольку они постоянно снова и снова наносят на себя эти красящие вещества и соки, и те проникают сквозь кожу), так плотно заполняет поры, что ни воздух, ни холод не могут проникнуть внутрь». Черти они или нет, признавал Флетчер, но «тело у них чистое, красивое и сильное, а ноги быстрые, и кажутся они очень подвижными».

Пока люди Дрейка бродили по окрестностям, шумно отстреливая птиц и дичь, местные жители молча охотились с луками и стрелами, сделанными из тростника, «с наконечниками из кремня изящной формы и весьма искусно выточенными». Пищу они ели сырой. Иногда англичане находили «окровавленные останки тюленей, которых туземцы рвали зубами, словно собаки».

В малоизученной жизни этих людей не хватало, по мнению преподобного Флетчера, самого главного – искупления первородного греха. «Нет, по моему разумению, ничего более прискорбного: такой добрый народ, такие веселые создания Божьи вовсе не знают истинного и живого Бога». Если бы только можно было с этим что-то сделать. На его взгляд, эти люди «вполне сговорчивы», и их «было бы нетрудно присоединить к стаду Христову» вместе с их плодородными, захватывающе прекрасными землями, способными «вознаградить любого христианского князя в мире, чудесным образом расширив его владения».

Хотя этот вопрос так и остался нерешенным, люди Дрейка сумели завоевать любовь и уважение жителей Нового Света, не сделав ни единого выстрела и не пытаясь обратить их в христианство. К капитан-генералу, по словам Флетчера, они относились как к отцу, а к другим матросам «как к братьям и добрым друзьям».

Главное скрывалось в мелочах. Однажды утром патагонец, «стоявший рядом с генералом и заметивший у него на голове алый морской колпак, пришел в восторг от этого цвета, смело снял его с головы генерала и надел на себя». Но затем, побоявшись, что Дрейку это не понравится, он «быстро схватил стрелу, выставив ногу, глубоко ранил свою икру и, смазав руку кровью, протянул ее генералу». Этот неожиданный жест, по-видимому, «означал, что он так сильно любит его [Дрейка], что готов отдать за него свою кровь, и что поэтому он не должен сердиться из-за такой малости, как шапка». Магеллан или Колумб могли бы усмотреть в этом инциденте casus belli, но Дрейк, судя по всему, отнесся к проникновенному извинению вполне благосклонно.

Когда патагонцы пытались подражать англичанам, это выглядело иногда комично, а иногда жалко. Однажды утром, стоя рядом с матросами, которые угощались вином, один патагонец тоже решил «взять в руку чарку». Но «крепкое канарское вино не пошло ему на пользу». Наоборот, оно «бросилось ему в нос и так внезапно ударило в голову, что он мгновенно опьянел… и уселся плашмя на зад, не в силах устоять на ногах». Его соотечественники в смятении отпрянули, вероятно, посчитав, что англичане «убили этого человека; однако же он, крепко держа в руке чарку, из которой не пролил ни капли вина, решил попробовать выпить еще раз», на этот раз сидя, а не стоя. Сгорая от любопытства, великан «то и дело принюхивался и прикладывался к чарке и наконец осушил ее до дна, и с этого времени так полюбил вино, что каждое утро спускался с гор с громким криком: «Вино, вино, вино!», подходил к нашей палатке и выпивал столько, что хватило бы на двадцать человек».

Наблюдая за патагонцами, Флетчер и его товарищи замечали все больше интригующих подробностей. «Едва ребенок появится на свет, мать сразу же несет его туда, где специально разведены два костра или несколько костров» и кладет там на подстилку из тростника, «а затем поливает тело ребенка страусиным жиром», смешанным с серой или иным веществом, чтобы эта смесь «вошла в поры кожи и запечатала их», защищая тело от холода и ветра.

Взрослые мужчины «просверливают отверстия в хряще носа и в нижней губе и вставляют в каждое гладко отполированную палочку или кость длиной три или четыре дюйма, которые, перекрещиваясь, придают им грозный вид, наводящий ужас на врагов. Мужчины носят столь длинные волосы, насколько позволяет природа, и ни разу в жизни не стригут их; когда они распускают волосы, те покрывают их тело до ягодиц, а иногда и значительно ниже; обычно же они перевязывают волосы шнурком из страусовых перьев и хранят в них всевозможные предметы (за исключением луков), которые носят с собой. Волосы служат им и колчаном для стрел, и ножнами для кинжала, и футляром для зубочистки, и чехлом для палочек для добывания огня».

Патагонские мужчины выглядели впечатляюще, но патагонские женщины отличались «таким необыкновенным ростом и статью, что с ними не мог бы сравниться ни один сын человеческий, живущий в мире в наши дни». И если патагонские мужчины «никогда не стригли своих волос, то женщины, напротив, всегда стригли волосы коротко, или, вернее, брили голову кремневой бритвой, сделанной из того же самого материала, из которого они изготавливают и все остальные свои режущие инструменты, обтесывая один с помощью другого».

Понять развлечения патагонцев Флетчеру было несколько проще (до определенного момента): «Их мужчины очень увлекаются танцами и делают музыкальные инструменты из древесной коры, сшитой нитками из страусиных кишок, внутрь насыпают мелкие камешки, а снаружи раскрашивают разными цветами, наподобие детских погремушек, которые есть у нас в Англии, и подвешивают их на веревочках к поясу. Когда мужчины начинают танцевать, погремушки издают звуки, и чем больше они подпрыгивают и притопывают ногами, тем больше шума производят, и тем больше их дух упивается мелодией». В конце концов они «пускаются в пляс, словно сумасшедшие». Закончив танец, «они подолгу стоят, словно бы не понимая, что с ними стало».

Как-то раз, услышав, как Флетчер перебирает свои запасы склянок и бутылок, разбившихся во время шторма, «один из великанов, полагая, что это музыкальный инструмент, выразил желание непременно получить его». Флетчер отдал ему стеклянные осколки. «Нежные звуки, которые издавало битое стекло, так захватили великана и его товарищей, что он насыпал его в свой инструмент и долго тряс его и танцевал, и все они танцевали вместе с ним под звуки его свирели, по горам и долинам, по холмам и равнинам, дни и ночи напролет, пока струны не лопнули, а осколки, постоянно ударяясь друг о друга, не истерлись в порошок, и тогда музыка прекратилась». Лишившись импровизированной погремушки, великаны принялись «издавать громкие стоны, чтобы вымолить еще одну такую же». В остальном «они искренне восхищались и нашей обычной музыкой», но с некоторыми важными исключениями – «звук рожка, шум барабана и особенно выстрелы из ружья наводили на них ужас».

Веселый англичанин с рыжей бородой в своих странствиях по землям Нового Света не раз проявлял дружелюбие к местным жителям. В этом смысле он примечательным образом отличался от многих других первооткрывателей. Казалось, среди нехристиан он чувствует себя намного свободнее, чем дома, а они в ответ считали его скорее другом и предводителем, чем противником.