Текст книги "Монмартрская сирота"

Часть вторая
Элиза

Глава I

В 1889 году Париж торжественно и пышно праздновал столетний юбилей Великой французской революции.

Широко задуманная, грандиозная выставка привлекала в нашу столицу множество гостей. Небывалый наплыв провинциалов и беспрерывный приток разнообразнейших лиц из всех уголков земного шара совершенно изменил обычный вид Парижа.

Это был настоящий триумф бонвиванов, хлыщей, прожигателей жизни, как тучи саранчи наводнивших наш город.

Что за смешение рас, национальностей, народов, состояний и наречий, смешение, эмблемой которого могла бы послужить современная Вавилонская башня – башня Эйфеля, этот поразительный памятник буржуазной спеси и глупости!

Обе Америки, Северная и Южная, имели здесь значительный контингент представителей с громкими именами и титулами, явившихся Бог весть откуда, требовательных, претенциозных, смотрящих на наш Париж, как на огромную гостиницу, а на парижан – как на ее служащих.

Были, конечно, среди посетителей и люди, достойные глубокого уважения, но они составляли лишь незначительный процент.

Между иностранцами, приехавшими сюда с целью бездумно растратить свое состояние, Бог ведает каким путем добытое, было немало известных миллионеров, кованые кассы которых гнулись под тяжестью золота и кредитных билетов.

Таких подстерегала наша прокутившаяся знатная молодежь, которая под маской утонченной любезности и дворянского благородства старалась скрыть алчное стремление наполнить свои дырявые карманы приданым американских невест.

Проведя всю жизнь в погоне за долларами, эти миллионеры, как правило, имели весьма смутное представление о так называемом «большом свете».

Эти короли кожи, мыла, железа, какао, шерсти, сахара, керосина и хлопка, обладавшие состоянием в тридцать, пятьдесят, сто или двести миллионов, по большей части ничем не отличались от простых лавочников.

Высокие, худые, костлявые, с непомерно длинными ногами и болтающимися точно плети руками, всесильные в атмосфере «дел», они потеряли здесь почву под ногами и чувствовали себя совершенно беспомощными.

Женщины и молодые девушки, особенно последние, были гораздо привлекательнее, но производили неприятное впечатление свойственной англосаксонской расе чрезмерной спесью, которую делает еще невыносимее обладание миллионами.

Эти визитеры занимали роскошнейшие отели и платили бешеные деньги. Они всеми силами старались гоняться за модой и не ударить лицом в грязь перед парижанами.

Желая войти в высший круг общества, они обращались за помощью к тому или иному банкиру, тому или иному корреспонденту американской газеты и твердо верили, что ведут настоящую парижскую жизнь, меж тем как в действительности образ их жизни был лишь пародией на жизнь высшего парижского общества.

Банкир Фердинанд Террье был одним из тех, к кому американские гости наиболее охотно обращались за подобными услугами.

Некогда он был офицером и принимал участие в мексиканской войне, по окончании которой вышел в отставку с чином лейтенанта и с орденом Почетного легиона в петлице.

Ловкий, беззастенчивый, неразборчивый в средствах, он погрузился с головой в атмосферу всяких афер, в которых, благодаря своему праву, преуспевал.

Это был сорокапятилетний мужчина с широким полным лицом, щетинистыми короткими волосами и начинающими седеть усами. Высокая, стройная фигура, военная выправка и живой открытый взгляд обманчиво придавали ему вид прямого и честного человека.

Его банк считался одним из самых солидных в Париже. У него был великолепный особняк на Курсельском бульваре, прекрасная вилла в Трувилле и роскошный дворец в Солоньи. Он вел великосветскую жизнь, страстно любил охоту, был знатоком конного спорта и тонким ценителем женской красоты.

С самого начала выставки его бюро на шоссе д’Антен стало центром, где собирались прибывавшие ежедневно из Америки финансовые тузы.

В этот вечер, в середине июля, когда выставка была в полном разгаре, в особняке на Курсельском бульваре был назначен бал-монстр со всеми его прелестями: обедом, танцами, котильоном, концертом, ужином и так далее.

Мадам Террье, парижанка, наполовину обамериканившаяся благодаря частым контактам с миром янки, принимала приглашенных, в то время как ее супруг прогуливался взад и вперед в своем чудесном саду рука об руку с одним из друзей.

– Да, дорогой Гастон, это настоящая жемчужина! – говорил банкир. – Двадцать лет… Единственная дочь… Мало сказать – красивая… Чудной, восхитительной красоты… Удивительно сложена… Все формы точно высечены из мрамора… Можешь положиться на мой вкус!

– Оставим в стороне ее пластические достоинства. А есть ли другие, более важные?

– Черт возьми! За ней тридцать… а быть может, и сто пятьдесят миллионов!.. Самых настоящих. У них открыт кредит на двадцать миллионов во французском банке, на пятнадцать у Ротшильда, на восемь в лионском кредите. А у тебя?

– Всего на пять миллионов: карманные деньги. Кто ее родители?

– Мать – тип заурядной, мелкой, безобидной буржуазки. Отец похож на рабочего, одетого по-праздничному… Простоватые добряки… Сентиментальны до смешного… Вообрази, они поручили мне купить для них домик на Монмартре, улица Лепик, против Мулен-де-ла-Галет…

– Что-то уродливо странное! И у этих чудаков сто пятьдесят миллионов?

– Как видишь… Что ж, согласен ты жениться?

– Увы, ничего более не остается.

– Ты не забудешь, конечно мои труды?

– Ты можешь еще сомневаться! Ведь мы старые друзья и притом, что еще важнее, сообщники.

– All right! Как говорит твой будущий тесть, – улыбнулся банкир. – Мне остается лишь представить тебя невесте и ее родителям.

Они вошли в салон. Банкир окинул комнату быстрым взглядом и повел своего друга к небольшой группе, сидевшей в стороне от других гостей. Это были две женщины и немодно одетый мужчина.

Банкир церемонно поклонился.

– Дорогой господин Дэрош, – сказал он, – позвольте мне представить вам моего друга кавалерийского полковника графа Гастона де Шамбержо… Дорогой граф, честь имею представить вам господина Дэроша, эсквайра.

С этими словами он еще раз поклонился и быстро отошел, чтобы исполнять обязанности хозяина.

Полковник непринужденно и вместе с тем почтительно раскланялся с г-жой Дэрош и Элизой и протянул руку Дэрошу, которую тот, по американскому обычаю, потряс до боли в плече.

На лице Дэроша играл приветливая и веселая улыбка, но от взгляда Элизы, полного до черней любви, не скрылось, что на лбу отца появилась по перечная складка и лицо его побледнело, как это бывало с ним во время приступов сильного гнева.

Полковник, видевший его впервые, ничего, конечно, не подозревал.

Он постарался завязать разговор на тему, интересную для его нового знакомого.

– Мой друг Террье, – начал он, – говорил мне как-то, что вы занимаетесь разведением лошадей en grand в юго-восточных прериях.

– Да, сударь, у меня на пастбищах около десяти тысяч лошадей.

– Я всю жизнь по склонности и долгу службы очень интересовался разными породами лошадей. Я был бы вам очень обязан, если бы вы дали мне некоторые сведения относительно прерийских мустангов.

– Готов к вашим услугам. Очень рад, что могу вам быть полезным.

Пока они занимались таким образом переливанием из пустого в порожнее, Элиза и ее мать, особенно Элиза, внимательно разглядывали нового знакомого, который сильно выделялся среди окружающих мужчин мужественной красотой и элегантностью манер.

Опытные во флирте и питающие большую слабость к представителям французской знати, американские мисс начинали не в шутку завидовать Элизе, на которую полковник время от времени бросал восхищенные взгляды.

Он действительно был очень хорош, этот охотник за приданым, который ловко скрывал волчью жадность и преступную испорченность под обольстительной и обаятельной наружностью светского льва.

Трудно было бы определить его возраст: судя по свежести лица и по бодрой, почти юношеской выправке, ему нельзя было дать больше тридцати лет, а между тем в таком чине, если только последний не был вымышленным, мог быть лишь человек на склоне лет.

Он был высок, хорошо сложен, обладал недюжинной физической силой, и на лице его не было ни одной морщинки. Излишества и оргии прошли для него совершенно безнаказанно: волосы сохранили цвет и густоту, зубы поражали белизной, а темно-синие, почти черные глаза блестели как у двадцатилетнего юноши.

Орлиный нос, тонкие усы и чувственные, несколько мясистые губы, пурпурный цвет которых еще более оттенялся белизной кожи, придавали его безупречно красивому лицу гордое и страстное выражение.

Чувствуя на себе его взгляд, Элиза поднимала на него иногда глаза и смутно догадывалась, что полковник познакомился с ее семьей ради нее.

Она смотрела на него с любопытством и в то же время испытывала какое-то болезненное чувство, похожее на страх.

Ей казалось, будто она уже где-то видела это лицо. Ей знакома была эта ироническая улыбка, эти своеобразные губы, эта бледность лица.

Поговорив с Дэрошем, он подошел к ней и, смягчив тембр своего голоса, обратился к г-же Дэрош, отвешивая глубокий поклон:

– Вы позволите, мадам, пригласить мадемуазель на тур вальса?

– Боюсь, сударь, как бы моя дочь не оказалась плохой танцоркой.

Элиза сначала хотела ему отказать, но, боясь показаться смешной и робкой, поднялась со стула и грациозно положила руку, затянутую в изящную перчатку, на плечо полковника:

– Благодарю вас, сударь; постараюсь быть ловкой.

Он увлек ее в середину зала, где множество пар кружилось в вихре вальса под звуки оркестра.

Элиза вся отдалась удовольствию. Тонкое благоухание духов, ослепительный свет электрических ламп и ласкающие звуки музыки приятно щекотали нервы и переносили ее в мир грез.

Легкая как перышко, неслась она по залу в объятиях своего неутомимого кавалера и испытывала точно такое же ощущение, как там, далеко, в поросших высокой травой прериях, когда, опустив повода, вихрем неслась по воле необузданного прерийского скакуна.

Полковник восхищался ее грацией и поздравлял себя с такой удачной находкой.

«Эта малютка просто очаровательна! – думал он. – Да еще сто пятьдесят миллионов в придачу! Я сделаю из нее чудную парижанку! Поздравляю вас, господин полковник, начало недурно!»

Вальс кончился. Элиза чувствовала себя страшно утомленной, и семья Дэрош решила вернуться домой.

Спустя час они уже были в роскошном отеле, снятом ими в ожидании, пока будет оформлена покупка домика на Монмартре.

– Я никогда не привыкну к светской жизни, – говорила родителям Элиза. – Разве можно отдать ей предпочтение перед свободной, полной жизнью в нашей обширной, безграничной прерии?

– Какого ты мнения относительно графа де Шамбержо? – перебил ее вдруг Дэрош.

– Это, без сомнения, незаурядный человек. Он очарователен в обращении, но внушает мне почему-то страх. Он похож… он похож… постойте… На кого он похож? Ах да… я вспомнила… Он похож на эту ужасную женщину… Диана… Диксон… Королева Золота!

– Совершенно верно! Удивительно похож! – воскликнула г-жа Дэрош.

– Да, мое дитя, – сказал Дэрош. – Знай, что этот человек – один из ужаснейших негодяев, какие когда-либо оскверняли человеческий род.

Глава II

На следующее утро Элиза чувствовала себя совершенно разбитой. Отец и мать ждали ее к завтраку в небольшой столовой.

– А Колибри? – спросила она, садясь за стол.

В ту же минуту с шумом распахнулась дверь и раздался звонкий, веселый голос.

– Колибри?.. Вот она!

– Здравствуйте, папа… Здравствуйте, мама… Здравствуйте, Элиза!

– Здравствуй, дикарка! Давай-ка свою мордочку!

Колибри потянулась вперед и, обняв разом головы всех троих, расцеловалась с ними.

– А Жако? – спросила Элиза.

– Жако? Он загулял.

– Как? Что ты говоришь?

– Он проводил меня вчера ночью в одиннадцать часов домой от «Буффало» и, не заходя даже в особняк, возвратился обратно к труппе Годи…

– Кто это Годи?

– Полковник Годи… «Буффало-Билль»… А вот как, ты, значит, ничего не знаешь… Ты как будто не от мира сего.

– Но Жако?

– Он нашел в труппе своих знакомцев и решил попировать так, чтобы небу стало жарко.

– И он до сих пор еще не пришел?

– Нет!

– Недурное поведение, нечего сказать; а еще жених!

Колибри беззаботно махнула рукой, как бы говоря: «Ба, я не беспокоюсь; он скоро придет».

Она села за стол и стала с жадностью волчонка уплетать завтрак.

Можно было бы подумать, что это помещение на первом этаже отеля, выходящего на Avenue de l’Opera, эта обстановка стеснят дочь Черного Орла и заставят ее чувствовать себя неловко.

Ничуть не бывало!

Колибри чувствовала себя как дома. Она быстро сориентировалась и через восемь дней после приезда знала Париж лучше, чем провинциалы после шестимесячного пребывания. Зато она относилась крайне отрицательно к некоторым требованиям культурной жизни, например, и слышать не хотела о ботинках, будь они на высоких или на низких каблуках.

– Но, мой дорогой дикаренок, – увещевала ее г-жа Дэрош, – не станешь же ты ходить по Парижу совсем босой!

– Что ж, я надену мокасины или сошью себе обувь из сукна.

При виде перчаток, этих глупых, длинных до плеч перчаток, она не могла удержаться от смеха.

– Моя красная кожа и твоя белая намного лучше шкуры животного, которой покрывают себе руки, – говорила она подруге.

Не мирилась она и с европейской прической, а заплетала волосы в две косы – по-индейски.

Наряд ее удивительно гармонировал с большими бархатными глазами, ртом цвета спелого граната, бронзовой кожей и правильными, тонкими и изящными чертами лица.

Костюм ее, сочетавший множество ярких цветов, без сомнения, придал бы всякой другой женщине вид попугая; ей же он сообщал какую-то особенную прелесть.

Колибри, как и все «первобытные» люди, питала к театру и любым зрелищам пристрастие, граничащее с безумием. Балов и приемных вечеров она, наоборот, терпеть не могла: они казались ей смертельно скучными, и она чувствовала себя на них не на месте. Поэтому она накануне отказалась сопровождать Элизу на бал, а предпочла пойти с Жако на велодром посмотреть труппу «Буффало-Билль».

Колибри стала передавать друзьям свои впечатления, но тотчас же замолкла, заметив, что Дэрош чем-то сильно озабочен.

Колибри обняла обеими руками его голову и тоном маленького капризного ребенка спросила его:

– Что с тобой, скажи, папа Дэрош?..

– Я хочу рассказать Элизе нечто такое, о чем одно воспоминание может истерзать душу.

– Так я уйду к себе, – сказала Колибри, став сразу серьезной.

– Нет, дитя мое, останься с нами; ты равноправный член нашей семьи, мы любим тебя как родную. Ты должна знать все, как и Элиза.

Он поднялся со стула, посмотрел, нет ли кого-нибудь в соседних комнатах, и начал, обратившись к дочери:

– Моя дорогая, ты услышишь нечто ужасное, нечто такое, что заставит болезненно сжиматься твое нежное сердце, но ты должна это знать.

Он был страшно бледен. Руки его дрожали от волнения, и голос до того изменился, что стал неузнаваем.

– Это было, – начал он, – в 1871 году, в момент агонии Парижской коммуны. Версальская армия за несколько дней до того ворвалась в Париж, и началась Кровавая неделя. Репрессии достигли чудовищных масштабов. Достаточно было доноса, подозрения, неправильно истолкованного жеста, чтобы повести вас на расстрел. Убивали не только тех, кого находили с оружием в руках, тщательно разыскивали и предавали смерти всякого, кого иногда справедливо, а часто и ошибочно считали участником восстания. Нас было два брата. Тогда мне было двадцать семь лет, а моему дорогому Луи – двадцать пять. Мы дрались сначала в качестве волонтеров против пруссаков, а 18 марта 1871 года подняли оружие в защиту коммуны и попали за это в список обреченных на смерть. За восемнадцать месяцев до этого мой брат женился на прелестной молодой девушке; она была настоящим ангелом кротости и красоты. Это был брак по любви. Они обожали друг друга, как в первые дни брачной жизни. Рождение ребенка еще усилило, если это возможно, привязанность этих молодых, красивых, честных существ. Увы! Счастье их было кратковременно, и жизнь их трагически окончилась во время этой огромной драмы, жертвой которой пало столько людей. Мы жили тогда в том самом домике на Монмартре, о котором я вам так часто говорил, мои дорогие дети; не один счастливый день провели мы там! Он стоял на углу улицы Лепик, и из его сада открывался вид на весь Париж. Мы жили там вчетвером тесной семьей, любя друг друга всем сердцем, работали изо всех сил, с любовью ухаживали за нашим гнездышком и пользовались каждым свободным часом, чтобы заниматься, читать… Такой была наша жизнь накануне войны, а за ней восстания…

Когда наши разбитые батальоны уже не могли сопротивляться, когда мы остались без вождей, без определенного плана защиты, без надежды и увидели, что все погибло, я и мой брат возвратились домой, где, изнемогая от тоски и страха, поджидали нас наши подруги. Мы думали, что спасены, так как пробрались домой незамеченными через трупы людей, через развалины и загроможденные улицы. Внизу расстилался Париж, потонувший в дыму и огне и казавшийся адом. К нам доносились шум битвы, стоны раненых и умирающих, грохот разрушаемых зданий и памятников, ружейная пальба, барабанный бой, пушечные выстрелы… Победители все более и более тесным кольцом окружали Париж. Мы знали, как они обращаются с побежденными. Взяв приступом улицу, они обыскивали дома снизу доверху. С пленниками не церемонились. Если находили на руках следы пороха, если замечали на одежде красноватое или синеватое пятно от отдачи ружья, если в доме натыкались на оружие, виновных безжалостно расстреливали в кратчайший срок без следствия и суда. Убивали часто там, где заставали: в комнатах, на лестницах, во дворах. Жизнь или смерть гражданина зависела всецело от каприза офицера. Скоро версальцы добрались и до нашего квартала. Моя невестка и твоя мать, обезумев от ужаса, прибежали к нам с криком:

– Солдаты!.. Солдаты!.. Спасайтесь!

Я стоял тогда в нашем садике и с трепетом смотрел на бушевавшее внизу море пламени. Услышав крик, я бросился в находившуюся тут же цистерну и только что успел захлопнуть за собой крышку, как ворвались солдаты. Брат спрятался в дровяном сарае, но, увы! через несколько минут он был обнаружен, и его, бледного, не совсем еще оправившегося от полученной в бою раны, привели к офицеру. Этот офицер был совсем еще молод. Его лицо с безукоризненно правильными чертами было бы прекрасно, если бы не кровожадность взора. Невестка бросилась перед ним на колени и с мольбой протянула руки, умоляя пощадить ее мужа. Он взглянул на нее и, пораженный, очевидно, ее необыкновенной красотой, изменился в лице. Выражение ярости сразу исчезло, и на губах появилась сладострастная улыбка. Он нагнулся к молодой женщине и что-то шепнул ей на ухо.

– Никогда… Никогда! – вскрикнула невестка с негодованием и, вскочив на ноги, кинулась в объятия мужа.

Брат сверкнул глазами и, бросившись на офицера, дал ему пощечину.

– А, вот как! – заревел офицер и, подняв окровавленную саблю, нанес ему два страшных удара по голове.

Брат упал как подкошенный.

– Убийца!.. Убийца!.. Брат, отомсти за него и за меня! – вскрикнула обезумевшая от горя и ужаса невестка.

Она выхватила револьвер из рук одного из солдат, приставила к сердцу и, выстрелив, упала, окровавленная, на труп любимого мужа. Твоя мать была свидетельницей этой сцены. Когда солдаты ушли, она приподняла крышку цистерны, чтобы освободить меня. Она так изменилась за эти несколько страшных минут, что я не узнал сразу дорогое лицо.

Дэрош смолк и, уставившись глазами в угол, предавался, очевидно, мрачным воспоминаниям. Г-жа Дэрош, бледная как мертвец, порывисто дышала. Элиза и Колибри, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами, слушали ужасный рассказ.

– Ты, вероятно, догадываешься, моя дочь, кто был палачом моего брата и его жены, – прервал Дэрош тягостное молчание. – Да, этот кровожадный тигр – твой вчерашний кавалер, граф де Шамбержо. Я поклялся жестоко отомстить ему… Теперь настал час возмездия…

Глава III

Колибри еще накануне твердо решила повести супругов Дэрош на представление, даваемое в этот день труппой «Буффало-Билль». Впечатление от кровавой драмы было столь удручающим, что девушка не осмеливалась сначала сделать подобное предложение. Программа представления, однако, настолько ее интересовала, что она не сдержалась и за обедом рассказала о ней своим друзьям. Против ее ожидания Дэрош, желая рассеять мрачное настроение своей семьи, настоял на том, чтобы жена с дочерью и Колибри отправились на представление, программа которого действительно была очень заманчива и особенно интересна для жителей американских прерий.

Труппа полковника Годи, или «Буффало-Билль», состояла, как уже известно читателю, из нескольких десятков ковбоев, которые показывали парижанам свое искусство на одной из площадей столицы. Одетые в оригинальные костюмы, они поражали зрителей, показывая ловкие упражнения с лассо, битвы с татуированными индейцами, представляя десперадо, нападающих на почтовый дилижанс, изображая охоту на бизонов и так далее.

Успеху полковника Годи способствовал интерес, который представляет для европейцев малознакомая жизнь обитателей американской прерии, а также ловкость, с какой полковник рекламировал свою труппу.

Перед приездом в Париж полковник выступал со своей труппой в Лондоне и заинтересовал ею высший круг английского общества, страстно увлекающийся любым спортом. Среди зрителей можно было нередко встретить принца Уэльского и других высокопоставленных лиц.

Все это принесло труппе полковника Годи блестящий успех, и представления в Париже стали, как и в Лондоне, местом встреч парижской знати, интересующейся спортом.

Огромные разноцветные афиши, расклеенные по улицам столицы, гласили, что сегодняшнее представление будет из ряда вон выходящим. Кроме обычных упражнений, исполнявшихся всей труппой, зрители будут свидетелями укрощения одним из ковбоев дикого коня. Конь этот – дитя американских прерий – был недавно приобретен одним из парижских коннозаводчиков, страстным любителем конного спорта; великолепное животное было столь бешеным и диким, что все старания обуздать его оказались тщетными и владелец его, услышав про труппу «Буффало-Билль», бросил ей вызов – усмирить бешеного коня и предложил полковнику Годи пари на крупную сумму. Пари было принято, и, таким образом, публике представлялась возможность присутствовать на захватывающем зрелище.

Г-жа Дэрош, Элиза и Колибри несколько опоздали. Отведенные для зрителей места были уже заполнены, и первое отделение, состоящее из различных охотничьих и боевых упражнений, близилось к концу.

Элиза и Колибри при виде знакомых сцен американской жизни, казалось, перенеслись из центра цивилизации в дикие прерии. При виде ловко пущенного лассо или лихой верховой езды они точно ощущали воздух родных степей – их глаза блестели, а дыхание становилось прерывистым.

Но вот упражнения закончились, и наступил короткий антракт перед второй, самой интересной для зрителей частью программы – укрощением коня.

Через четверть часа был подан сигнал, и на просторной арене появился стройный мужчина с уздечкой и лассо в руках.

На нем был хорошо знакомый классический костюм: широкополая серая фетровая шляпа с золотым током, шерстяная блуза с ременными застежками, индейские панталоны из дубленой оленьей кожи, окаймленные бахромой, и мягкие сапоги с мексиканскими шпорами.

Он потребовал, чтобы конь был выпущен свободным от пут, как там – далеко, в американской прерии.

Вся труппа: ковбои, индейцы и служители – все на лошадях, образовала большое кольцо, чтобы не дать животному убежать до того, как оно будет укрощено.

Когда конь был в десяти шагах от мексиканца, он крикнул державшим его конюхам:

– Отпустите его!..

Освобожденный от уздечки и ослеплявших его наглазников, конь предстал перед зрителями в своем первозданном виде, застыв как скульптурное изваяние.

Ошеломленный, он оставался какой-то момент неподвижным, но затем, возбужденный аплодисментами, криками и револьверными выстрелами, яростно рванулся вперед.

Ковбой положил на землю седло, взял в левую руку уздечку, а правой занес лассо.

Все взгляды были обращены к нему.

Это был молодой человек среднего роста, прекрасно сложенный, ловкий и мускулистый.

Его голубые глаза глядели ясно и открыто и блестели холодным металлическим блеском, а несколько надменный рот, обрамленный небольшими темно-русыми усами, придавал лицу гордое выражение.

Видя перед собой человека, конь тремя огромными прыжками бросился к нему, взвиваясь на дыбы, и громко заржал, обнажив челюсти.

Элиза и Колибри со страстным любопытством следили за этой сценой.

Кроме любопытства Элиза испытывала еще какое-то чувство, в котором она себе не могла сразу дать отчета.

Сердце у нее сильно билось.

Она горела как в лихорадке.

Девушка устремила взгляд на незнакомца, черты которого невозможно было разглядеть, но который статной фигурой и нервными жестами удивительно напоминал того, кто остался там, далеко… Того, кого она так целомудренно и бесконечно любит… Того, кто заставил ее так сильно страдать и своей изменой чуть не убил ее…

Колибри все больше и больше приходила в восторг:

– Мама Дэрош!.. Элиза!.. Посмотрите-ка! Ведь это чудесно!.. Я полагала до сих пор, что только один человек на свете способен проделать такие штуки… Браво!.. Браво!..

«Браво» раздавалось со всех сторон, и это было вполне заслуженно. Ковбой извивался с гибкостью тигра, избегая ударов и укусов яростно нападавшего коня.

Вот он правой рукой метнул лассо, и петля, свистнув в воздухе, упала на шею животного. Движение рукой – и петля затянулась. Почувствовав на шее ремень, конь рванулся со страшной силой в сторону, но крепкое лассо, сжатое в железной руке, не поддалось…

Конь хрипит, дрожит – глаза наливаются кровью.

Он дернул еще раз и, обессилев, упал на бок, задыхаясь в петле.

Одним скачком ковбой бросился на него и в мгновение ока связал ему ноги длинным ремнем лассо.

Пользуясь неподвижностью животного, он оседлал его и надел на него узду, потом вынул платок и завязал ему глаза.

Все это было проделано с такой дьявольской ловкостью, что публика не успела опомниться.

Не имея времени развязать лассо, ковбой выхватил из-за пояса нож и в несколько приемов разрезал ремни на шее и ногах коня.

Вот он сильным толчком поднял коня на ноги и, схватив узду, вскочил в седло. В тот же миг он сорвал повязку с глаз животного.

Почувствовав на спине седока и получив свободу, оно снова пришло в ярость и стало отбиваться от всадника с неистовой силой, так что знатоки не могли понять, как ковбой держится в седле, и выражали свой восторг бурными аплодисментами.

Не будучи в состоянии сбросить седока, конь попытался кусать ему ноги, свирепо глядя на него сбоку налившимися кровью глазами.

Ковбой образумил его несколькими ударами ремня.

Конь взвивался на дыбы, метался в стороны, проделывая излюбленные дикими степными лошадьми так называемые козлиные прыжки.

До сих пор ковбой оставался пассивным; он как будто слился с седлом.

Теперь он переменил тактику и стал колоть своими огромными шпорами бока обезумевшего коня.

Запыхавшееся животное билось еще несколько минут, тщетно стараясь лечь на спину и придавить своей тяжестью всадника.

Но вот, наконец, оно поднялось на ноги, слабо заржало и понеслось галопом, покорно повинуясь воле всадника.

Со всех сторон раздались дружные рукоплескания и оглушительное «браво», а ковбои, радуясь его успеху, с торжествующими криками разрядили револьверы.

Элиза, с напряжением следившая за борьбой, облегченно вздохнула и принялась тоже аплодировать.

Она жадно всматривалась в лицо ковбоя, но из-за полей шляпы и расстояния не могла его разглядеть.

Вдруг, в момент, когда он с быстротой ветра несся по арене, кто-то бросил ему из первого ряда лож великолепный букет орхидей.

С поразительной ловкостью ковбой схватил его на лету.

Затем он продемонстрировал мастерский трюк: заставил остановиться мчавшегося во весь опор коня.

Остановка продолжалась не более двух секунд, во время которых ковбой, опустив повод, переложил букет из правой руки в левую и, приподняв шляпу, поклонился в знак благодарности даме, бросившей ему цветы.

Слабый крик вырвался у Элизы, и, побледнев, она наклонилась к Колибри.

– Он… Это он, – прошептала она глухо.

В то же время она ясно расслышала хорошо ей знакомый звонкий голос:

– Браво, Стальное Тело! Браво, мой дорогой!

Элиза тотчас узнала своего смертельного врага, Королеву Золота.

– Колибри, смотри-ка… посмотри-ка… Это он и проклятая Диана…

Но маленькая индианка ничего не слышала. Она вся застыла, точно наступила ногой на кольца гремучей змеи.

Рядом с собой она заметила Жако, своего друга, своего жениха, между двумя красавицами, разодетыми в пух и прах.

Он рассказывал им какую-то историю, которая смешила их до слез, причем самым бесстыдным образом награждал их время от времени звучными поцелуями.

Сцена эта происходила за кустом магнолий.

Он шел впереди, как крестьянин на деревенском празднике, и усердно занимал своих дам.

Вдруг слова застряли у него в горле – и он побледнел.

– Господи! Колибри!

Индианка смерила его с ног до головы полным презрения и отвращения взглядом и, проглотив слезы обиды, спокойно сказала г-же Дэрош:

– Мама Дэрош, пойдемте, что ли, домой?

– Да, – поддержала ее Элиза, – пора!

Добрая женщина, не заметившая, что происходит с обеими девушками, согласилась, и они отправились домой. По дороге г-жа Дэрош удивлялась сходству между ковбоем, укротившим дикого коня, и Стальным Телом.