Текст книги "Десять миллионов Красного Опоссума"

Глава 7

Дальнейший путь. – Мисс Мэри. – Герр Шаффер является вполне благовоспитанным господином. – Последняя станция. – На границах пустыни. – Два слова о дрэйманах. – Обед у сэра Форстера. – Туземные блюда. – Прощание с гостеприимным хозяином. – Пропажа и возвращение немца. – Мои подозрения. – Счастливые рудники. – Встреча с туземцем.

Так как весь вышеприведенный рассказ достоверен во всех подробностях, а не выдуман моею фантазией, то я изложил в нем события в их хронологическом порядке такими, какими они были, без всяких прикрас или прибавлений, как обыкновенно поступают романисты, сами создающие своих героев. Я описываю только то, что действительно случилось.

Не желая утомлять читателя перечислением каждого шага нашего путешествия, я буду упоминать только о главных, выдающихся эпизодах. Поэтому нам придется весьма часто оставлять без внимания значительные пространства пути, если они не ознаменовались ничем интересным…

Но возвращаюсь к рассказу.

После охоты на кенгуру прошло несколько дней. По мере нашего приближения к северу жара делалась все тяжелее. Мельбурн, лежащий под тридцатью восемью градусами южной широты, имеет относительно приятную температуру, которая делается тягостною только во время сильной жары. Напротив, чем ближе мы подвигались к северу Австралии, тем становилось все жарче, и роскошная растительность этих стран давно бы засохла, как в печи, если бы не было дождей, периодически освежавших ее.

Двадцать верст прошли мы без всякой помехи. Общее состояние всех путешественников было превосходно. Несравненный, по своему влиянию на здоровье, австралийский климат подействовал благодетельно даже на нежное сложение мисс Мэри, цветущие щечки которой своим румянцем поспорили бы с любой розой. Прелестная, храбрая барышня весело проводила время то в фуре, где у нее была постель, то на спине Фанни, прекрасной чистокровной лошадки, на которой племянница сэра Рида ездила, как настоящая амазонка.

Что касается немцев, то они, в особенности герр Шаффер, были полны предусмотрительности. Шаффер, казалось, даже забыл нашу с Кириллом национальность и не замечал нашего предубеждения. Он выглядел очень милым человеком, немного только приторно-вежливым! Как было уже замечено мною, по-французски говорил он очень чисто, вообще же его можно было смело назвать вполне благовоспитанным господином. И все-таки я чувствовал к нему какое-то инстинктивное недоверие, на что, сознаюсь, тогда не имел никакого основания. Мне постоянно думалось, что я где-то раньше видал эту фигуру. Но где – я не мог припомнить.

Пройдя дня три по берегам Дарлинга, мы поднялись по течению Олари-Крика, красивой реки, которая привела нас к горе Победителя, откуда она берет свое начало.

Тут мы достигли самых крайних пределов обитаемых мест. Эта часть Нового Южного Валлиса соприкасается уже с пустыней. Показавшаяся перед нами станция была последней. Европейцы, которые встретились бы после, будут или диггеры, или бродячие торговцы, рассеянные по всему огромному континенту. Да еще, если бы мы пошли вдоль телеграфа, перерезывающего всю Австралию с севера на юг, от Южного порта в бухте Пальмерстон до порта Августа в заливе Спенсера, то, может быть, наткнулись бы на несколько английских конных патрулей, которые стерегут линию.

Последняя станция, которую мы встретили, была станция Форстер, красиво расположенная у подножия горы Победителя, под ста сорока градусами долготы и тридцатью двумя градусами широты. Радостный крик ее обитателей встретил наше прибытие. Нас не спрашивали, кто мы и откуда. Широкое австралийское гостеприимство растворяет двери дома перед всяким путешественником, кого только пошлет Провидение. Радушные хозяева благословляли наш приезд; случаи видеть европейцев так редки в их пустынном краю! Единственные белокожие, которых видят жители этих отдаленных стран, – это дрэйманы, бродячие торговцы, доходящие до Счастливых Рудников, расположенных на сто шестьдесят верст выше. Прежде они ходили из Аделаиды, но после того как железнодорожный путь связал этот город с Кунингой, они отправляются из последнего пункта. Эти дрэйманы, исполняющие и роль почтальонов, одни только поддерживают правильное сообщение между пустынными окраинами и более цивилизованными областями. В их объемистых фургонах помещается целый склад разных вещей, необходимых для колонистов и рудокопов. Когда их фуры опорожняются, они возвращаются домой, обремененные кожами, шерстью и разными туземными продуктами, приобретенными по низкой цене. Подобная торговля в соединении с развозкою казенной почты дает им возможность быстро наживать большие состояния. Но зато их честность вошла даже в пословицу: дрэйман с опасностью для жизни будет защищать предметы, вверенные его заботам, против воров с большой дороги, впрочем, довольно редких здесь, особенно с тех пор как ссыльный элемент совершенно исчез из Австралии.

Роскошный обед, отличавшийся тою особою респектабельностью, которая никогда не покидает гражданина Соединенного Королевства, был предложен нам вскоре по прибытии на станцию. Мы принялись за него с усердием путешественников, у которых долгий путь возбудил сильный аппетит. За столом прислуживали четыре рослых молодца с загорелыми лицами, рыжими бородами и широкими плечами, заставлявшими трещать надетое на них черное платье. Эти люди – настоящие скваттеры, два раза в году водящие свои стада на аделаидские рынки. Несмотря на свою грубость и дикость, они прислуживали с ловкостью людей лучших домов.

Сэр Форстер, собственник станции, имея по правую руку мисс Мэри, а по левую майора, исполнял обязанности хозяина с любезностью истинного джентльмена. Прямо против него сидел мичман Мак-Кроули, большой любитель выпить и поесть, которому теперь предоставлялся огромный выбор самых разнообразных произведений туземной и англо-французской кухни.

После отличного ракового супа майор, приверженец туземной кухни, – его старый слуга в этом отношении был артист первой руки, – обратил наше внимание на одно странное кушанье, совершенно неизвестное нам.

– Только, Кроули, и вы, Буссенар, прошу не судить о блюде по одному его виду, а сначала попробуйте, – проговорил он и показал нам фарфоровую тарелку, полную желтоватых трубок вроде макарон.

– Однако вид-то у вашего блюда непрезентабельный, – заметил я, брезгливо посматривая на кушанье.

– Попробуйте!

– А что это?

– Ах, какой вы недоверчивый человек! Да это личинки насекомых, вытащенные из зеленых стволов капустной пальмы.

– Личинки?!

– Да… За их появлением тщательно следили, потом их вымочили в ягодном соке каркаса. Это превкусное блюдо!

– Но это навозные черви! – не сдавался я.

– А устрицы разве лучше? А лягушки, одно из любимых французских блюд? Впрочем, увидите сами.

Соединяя слово с делом, он взял одну трубку большим и указательным пальцами и с наслаждением проглотил ее.

Я был побежден, если не убежден… попробовал, – сначала робко: оказалось очень вкусно.

– Что я вам говорил?! – вскричал торжествующим тоном майор. – А попробуйте-ка теперь тех насекомых, которых вы видите по левую руку.

– Какие насекомые? Разве это «не каштаны?

– Ваши каштаны – большие насекомые, до сих пор еще не определенные энтомологами, что, впрочем, нисколько не уменьшает их вкуса. Они занимают середину между пауками и жуками. Их собирают при восходе солнца и некоторое время держат на легком огне. Это поджаривание очищает их от ножек и крыльев, придавая в то же время им аромат и вкус, похожий на орехи. Туземцы их страшно любят. Европейцы, как видите, не отстают от дикарей.

Я сомневался, хотя результат первой попытки несколько ободрил меня. Э, да что тут! После личинок отчего не съесть и насекомого?! Я решился. Одно из самых крупных насекомых захрустело под моими зубами… Сердце мое волнуется при этом воспоминании. Мне казалось, что я жую горсть клопов. Я даже поверил бы обману, если бы не видел майора, который с наслаждением грыз ужасных животных.

– Не беспокойтесь, – произнес мой руководитель по части гастрономии, заметив мое смущение, – сосочки вашего языка скоро привыкнут, и вам это блюдо будет нравиться еще больше, чем мне.

– Сомневаюсь.

– А теперь отведайте филе вон из той прекрасной пресноводной трески: это чудо что такое. Да только поторопитесь, а то Кроули все скушает один.

– Дорогой майор, – сказал со своей стороны лейтенант Робертс, – обращаюсь и я к вам, как к известному знатоку туземной кухни, будьте добры объяснить мне, что там за блюдо?

– Какое блюдо, милый Робертс?

– Напротив вас. Я вижу тут в желтом соусе с фасолью какие-то куски мяса, похожие на ободранных мышей.

– Ободранных мышей! – вскричал в негодовании майор. – Ах, Робертс! Как вы неуважительно отзываетесь о колониальном поваренном искусстве!

– Но, дорогой майор… вид-то у них…

– Ваши ободранные мыши, – продолжал с комическою важностью Гарвэй, – маленькие опоссумы.

– Майор, – вскричали мы в один голос, – простите европейским дикарям их невежество!

Эта комическая просьба рассмешила майора, который продолжал свои объяснения.

– Опоссум, – говорил он, – родит дюжину маленьких, плохо развитых и похожих больше на куски мягкого желатина детенышей. Маленькие, величиною с вишню, зверьки, подобно рожкам, пристают к груди матери и в таком положении остаются день и ночь в продолжение месяца. С истечением этого срока их кормление молоком матери кончается. Но при малейшем шуме они все-таки бегут к груди в обширную материнскую сумку. Те, которых вы видите перед собою, взяты как раз в последний момент их питания: это опоссумы-сосунцы. Мой Том очень искусен в приготовлении этого блюда. В интересах ваших добрых отношений к нему, попробуйте его; я уверен, что оно покажется вам превосходным.

– Несчастью навлечь неблаговоление Тома, – возразил я со своей стороны, – я предпочитаю ростбиф и жаркое и, не медля более, сейчас наверстаю потерянное время.

– Я далек от мысли порицать вас за это, однако, вы можете безопасно по крайней мере отдать честь этим маленьким птичкам.

– О да! – откликнулся Кроули с набитым ртом, – это ведь австралийские овсянки?!

– Кой черт овсянки! Мы говорим совсем не о них, а о полевых жаворонках Франции. Смотрите, милый Буссенар, здесь видна и этикетка. Я знаю ее хорошо.

– Вот это правда, – отвечал я, любуясь надписью на родном языке. – Однако какая необыкновенная встреча: произведение Франции и… в австралийской пустыне!

– Мне присылают их из Франции четыре или пять раз в году, – скромно заметил сэр Форстер, – это великолепное блюдо.

– Майор, – вскричал я в волнении, – не обращаю внимания на ярость Тома и во всеуслышание провозглашаю превосходство родных жаворонков над сосунцами опоссума и обжаренными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

– Вы правы, мой милый француз, за здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! – проговорил майор, чокаясь со мною. – Несмотря на горячие просьбы нашего хозяина, – тут Гарвэй красноречивым жестом поблагодарил сэра Форстера, – мы не можем провести у него более одной ночи. Тем не менее этот достойный человек, желая подольше побыть с нами, решился верхом проводить нас до границы своих владений, в которых на пространстве четырехсот квадратных верст пасется пять тысяч быков, сорок тысяч овец и не знаю, сколько тысяч лошадей.

– До свидания, счастливого успеха! – проговорил сэр Форстер, пожимая руки. – Не забудьте меня при возвращении!

– До свидания! Счастливо оставаться! – отвечали мы, прощаясь на другой день с гостеприимным хозяином на рубеже его владений.

Снова потянулся наш долгий путь. Дни проходили за днями, спокойно, без утомления для нас. Один только жар становился все чувствительнее. Это было единственное неудобство, встреченное нами среди роскошной тропической растительности. В общем же путешествие проходило очень приятно; на каждом шагу нас ожидали невыразимые картины дикой, но щедрой природы юга; словом, мы все более углублялись в страну неожиданностей и противоречий.

Перейдя реки Сиккус и Пасмур, наш караван двинулся мимо холмов Флиндерса. Тут сорок верст отделяли нас от телеграфных столбов станции Бельтона. При подобной близости моментальной почты у меня явилось сильное желание послать телеграмму в родной Париж с добрым пожеланием своим литературным товарищам, однако моя воля преодолела, хотя не без сожаления, это искушение.

Вдруг я хватился герра Шаффера. Куда же скрылся наш скромный и усердный начальник каравана? Никто не мог ответить мне на это: он словно в воду канул.

– Он догонит нас на дороге, – заметил сэр Рид. Однако я обеспокоился, и прежние подозрения стали закрадываться в мою душу.

Старый скваттер не обманулся: вечером немец присоединился к каравану. На удивленные взгляды всех нас он хладнокровно отвечал, что увлекся стаею казуаров. В качестве счастливого охотника он представил нам даже одну из этих огромных птиц, повешенную у него на луке седла.

Однако мне почему-то не верилось его словам; я быстро взглянул ему в глаза. Мне показалось при этом, что он немного смутился и слегка покраснел. Я перевел глаза на лошадь. Бедное животное было все в мыле и крови. Какой страшный бег должно было оно вынести, чтобы дойти до подобного состояния? Не знаю почему, острое подозрение снова защемило мне сердце. Что, если эта охота только отвод наших глаз, если его отсутствие имело другую цель? Из-за казуаров не мучат так лошадей, как бы последних ни много было. А если немец замышлял недоброе?.. При этой мысли у меня появилось неодолимое желание всадить пулю в лоб почтенного герра, несмотря на все доводы рассудка, что поведение его пока было безупречным.

Ах! Как я сожалею теперь, что не последовал этому первому движению, безумному, глупому, – называйте как хотите, – но инстинктивному! Скольких страшных бедствий мы избегли бы! Но тогда никто не предполагал никаких злых замыслов в тевтонце.

Мы проехали, не останавливаясь, мимо Вильком-Майна (Счастливые Рудники), едва возникшего города, где только несколько домов возвышаются среди невообразимой смеси палаток и дощатых бараков. На улицах целые болота, в которых телеги увязают до осей, а лошади по самую грудь. На каждом шагу, подобно Балларату и Бендиго, свистят и дымят паровые машины. Их серный дым застилает свет, шум заглушает речь. Здесь разработка копей ведется почти исключительно крупными обществами с солидными капиталами. Диггеров почти не видать, разве только изредка попадаются небольшие кучки их, промывающих песок. Зато всюду глаза наталкиваются на группы «желтолицых жителей неба», с необыкновенным терпением и старанием промывающих и перемывающих песок, уже разработанный обществами.

Наконец переступив тридцатую параллель и реку Тайлор, мы миновали озеро Грегори. Еще сотня верст, и можно было достигнуть Купер-Крика. Половина пути тогда пройдена – конечно, половина самая легкая.

Раз утром мы с Кириллом опередили караван на несколько сотен сажен. Своих собак я благоразумно держал на своре, во избежание каких-нибудь необдуманных выходок с их стороны. Вдруг они стали выказывать признаки беспокойства и с глухим рычанием рваться с привязи. Одна из них оторвалась и с яростным лаем бросилась к густому кустарнику.

Я поспешил за ней, осторожно раздвинул широкие листья и, – судите о моем удивлении, – увидел перед собою нагого молодца, черного, как солодковый корень. Туземец, удивленный не менее моего, в остолбенении уставился на меня, вращая своими белками. Но через минуту страх перед белым заставил его бежать.

Бегство его совсем не входило в мои расчеты; черномазый мой мог призвать своих, и кто знает, что случилось бы? Зная об ужасном действии, которое огнестрельное оружие производит на этих детей природы, я мгновенно поднял свой револьвер и один за другим выпустил шесть зарядов над самою головою молодца.

Глава 8

Черный объедало. – «Кооо-мооо-гооо-ееее!!» – Черномазая банда. – Наш Том загордился. – Корробори. – Благодарность дикарей. – Что такое бумеранг. – Чудесное оружие. – Ловкость наших черных приятелей. – Прощание.

Опешив от неожиданности, грохота, дыма и огня моих выстрелов, дикарь уморительно подпрыгнул, как заяц, точно свинец уже попал ему в икры, и растянулся на земле с таким комически-жалким выражением покорности, что я расхохотался до слез.

Между тем к месту происшествия прибежал Том. При виде своего соотечественника он обратился к нему с несколькими фразами на каком-то гортанном наречии, сопровождая свои слова для большей, верно, выразительности чувствительными толчками в бока. Подобное энергичное обращение сразу возымело действие: туземец робко поднял на меня глаза, но затем тотчас же снова распростерся на земле с глупою миною дикаря, выражающего свое почтение перед высшим существом.

Вид бродяги был очень жалок: загорелый, истощенный до крайности, поджарый, подобно голодному волку, он, казалось, умирал от голода. Из жалости ему дали кусок хлеба. Несчастный бросился на него с волчьей жадностью. Слышно было только, как хрустели его челюсти. Через минуту от пятифунтового хлеба осталось одно воспоминание. Я смотрел и дивился, какой чудовищный желудок был у этого дикаря: вслед за хлебом он отправил в свою утробу добрый кусок мяса, равный порциону по крайней мере взвода солдат (а вы знаете, какова мясная порция английского солдата). Здоровый ковш рома, жалобно выпрошенный у нас, закончил завтрак нашего объедалы и привел его в блаженно-веселое состояние, выразившееся у него кувырканьем, обезьяньими гримасами и бессвязным бормотанием.

Обратившись потом к лесу, он сложил у рта обе руки в виде воронки и во всю глотку заорал: «Кооо-мооо-гооо-ееее!!!»

Этот крик, одинаковый у всех австралийских дикарей, от Сиднея до Перта, от мыса Йорк до Мельбурна, несомненно, служил призывным сигналом: очевидно, наш молодец, восхитившись радушием белых, приглашал и собратьев своих попировать за чужой счет.

Наше предположение оправдалось при виде целой толпы черномазых, робко приближавшихся к нам со знаками глубочайшего уважения. Всего их было, мужчин и женщин, человек до ста, не считая многочисленных детей, сидевших по двое, по трое у каждой женщины в плетеной корзине за спиною. Тошнотворный запах, бросившийся нам в нос при их приближении, заставил нас невольно отшатнуться. Решительно, австралийский дикарь – самое нечистоплотное животное! Какая вонь! Какая грязь! И эти жалкие двурукие, смеющиеся идиотским смехом мандрила, называются царями природы! Не верится даже!

Между тем, ободренные нашими добродушными взглядами, дикари подошли поближе и жалобно стали стучать кулаками по животу, указывая этим на свой сильный голод. Мы дали им остатки обеда, на которые они накинулись с такою жадностью, как ранее их собрат.

Утоливши свой голод, черная банда живо развеселилась. Несколько стаканов рома и коньяку окончательно привели их в благодушное настроение. Как ни в чем не бывало, дикари принялись наперебой развлекать нас своими обезьяньими кувырканьями. Не знаю почему, но, глядя на них, мне вдруг пришло в голову, что они сейчас станут на четвереньки: до того все их ухватки напоминали животных.

Наш Том, казалось, смотрел на этот сброд с глубоким презрением. Подумайте! Те ходили нагишом, а он одет в настоящие панталоны, правда немного стеснявшие его, но зато как он был в них величествен! Далее, ярко-красная фланелевая рубашка облегала его торс, широкий кожаный лакированный пояс, где висели нож и револьвер, стягивал его стан; прибавьте к этому, что он говорил по-французски! Столько важных преимуществ могли хоть кому вскружить голову. Неудивительно поэтому, что он обращался с соплеменниками как их начальник, а те почитали его, как бога.

Виды старого дикаря, однако, не простирались так далеко: ему просто хотелось получше угодить нам. Заметив, что его сородичи очень забавляют нас, он приказал им, в оплату за наше угощение, протанцевать «корробори».

Невозможно описать той важности, с какою он обратился при этом к сэру Риду:

– Господин, черные хотят танцевать «корробори».

Слышите? – Черные!.. Каково? Мы все искренне расхохотались. По знаку чудака начался «корробори». Он состоял в разнообразных прыжках вперед, назад, в стороны, в кривляньях и ломаньях, удививших бы любого клоуна, наконец, в воинских упражнениях. Черномазые удальцы ловко метали свои копья, на лету подхватывали их, опять метали, прыгали друг через друга, боролись, шумели, орали во все горло… Через полчаса, запыхавшись от усталости, плясуны в изнеможении повалились на землю. Наградою за танец было новое количество провизии, которую они приняли с гримасами живейшей благодарности. Начальник племени, отличавшийся от своих подчиненных только пером, продетым сквозь ухо, да ожерельем из змеиных зубов, захотел со своей стороны отблагодарить нас.

– Прежде чем возвратиться в родные леса, прошу белого господина принять от меня на память этот бумеранг, – так обратился он к сэру Риду через Тома.

Такое деликатное внимание тронуло нас до глубины души. Черные, казавшиеся нам почти животными, поднялись в наших глазах. Еще более тронуло нас, когда все они, словно по данному знаку, поднялись с мест и стали предлагать нам свое оружие: кто копье, кто дротик, кто каменный топор. Подобное дружелюбие заставило даже мисс Мэри отбросить свое отвращение и брезгливость. Она ласково подала женщинам несколько кусков материи, что привело тех в невыразимый восторг.

Благодарные дикари превозносили нас до небес. А один из них пошел еще дальше и, подойдя ко мне, пантомимою показал мне употребление бумеранга.

Бумеранг – оружие, известное только у австралийских дикарей. Это – кусок твердого черного дерева, немного изогнутый, длиною вершков в семнадцать, шириною в два вершка и толщиною в один. Посередине он выгнут в дугу, а на одном конце утолщен и закруглен; другой конец плоский.

При его употреблении туземец схватывает обеими руками за утолщенный конец, некоторое время быстро кружит над головою и потом с силою бросает его.

Тут происходит очень странное явление. Бумеранг, кружась и со свистом разрезая воздух, отлетает сажен на семь-десять и падает на землю, но в ту же минуту отскакивает и быстро возвращается назад, ломая и разбивая все встречное.

Искусство сообщить ему это движение зависит от умелости надлежащим образом держать руку при бросании, что не удавалось еще ни одному европейцу; а как им владеют туземцы, показывает следующий случай.

В двадцати пяти шагах от нас, на низкой ветви мимозы, сидел вяхирь. Не чуя близкой беды, бедный голубок с тихим воркованием занимался своим туалетом. Черномазый артист захотел на нем показать свое искусство. Отскочив аршина на три, он ловко метнул своим оружием в птицу.

Та не успела взмахнуть крыльями, как смертоносный удар поразил ее, разбив и ту ветку, на которой она сидела. Тотчас после того бумеранг послушно возвратился к ногам владельца, а пораженный насмерть вяхирь без звука стремительно упал на землю. Мы невольно вскрикнули от изумления.

Для большего эффекта чернокожие показали нам еще следующий опыт. Один из них, отойдя сажен на пятнадцать, воткнул свое копье в землю, на конец древка поместил убитую птицу и возвратился к нам. Потом, встав спиною к своей цели, дикарь бросил бумеранг в направлении, прямо противоположном тому, которого следовало держаться. Оружие упало шагах в десяти от него, коснулось земли, как и в первый раз, затем снова отскочило, прожужжало мимо самой головы охотника и, подобно молнии, опустилось на птицу. Удар был так силен, что не только птица, а и само копье разбилось вдребезги.

После этого наши минутные друзья собрали свои снаряды, снова засвидетельствовали нам свою глубокую благодарность и исчезли на наших глазах. Свежий ветер развеял их запах, и только обглоданные кости, остаток их пира, указывали на след дикарей.