Текст книги "Уиронда. Другая темнота"

Мирко встал, уставившись на нее, плохо соображая от алкоголя.

– Ну, чего ты ждешь? Открывай же! – поторопила Лючия, а потом, словно вспомнив о забытом пустяке, добавила. – Я тебя люблю.

– Да. Конечно. Спасибо.

Мирко показалось, что он смотрит со стороны, как его руки развязывают бантик, как рвут бумагу, как тени танцуют на стенах при свете свечей. В какую-то секунду он вдруг решил, что под картонной крышкой коробки найдет сгоревшего муравья. Мертвого, изуродованного, испепеленного, покоящегося на кусочке белого атласа, как в маленьком роскошном гробу. Издевательская комичность этой сцены снова разбудила в голове Мирко тревожные мысли. Он уже видел, как Лючия встает, отшвыривает стул и, показывая на него пухлым указательным пальцем, спрашивает:

– Зачем ты это сделал? Зачем?

Картинка растаяла так же быстро, как появилась, и Мирко заглянул в коробку.

Он не сразу понял, что там.

Термометр? Какая-то электронная хреновина?

Пришлось поднести пакет к свечам.

Это был тест на беременность. В маленьком белом окошечке, расположенном в центре пластикового корпуса, отчетливо синели две параллельные полоски. Трогать руками он его не стал. Знал, что тест показывает ответ при опускании в мочу. Почему-то это было первое, что пришло ему в голову.

Стоявшая у другого конца стола Лючия крепко схватила его за руку.

– Мирко, я сделала его утром. Не знаю, почувствовала себя какой-то… другой. Я беременна! – голос задрожал от волнения, и она расплакалась. – Я стану мамой. А ты папой. Ты рад?

Положив пакет на стол, Мирко сжал ее руку в ответ. Хотел посмотреть ей в глаза, но взгляд жены блуждал по углам комнаты, куда не добирался свет свечей. Мирко молчал. Внутри живота, за пупком, что-то глухо пульсировало. Он знал, что ведет себя как дурак, но не мог сказать ничего вразумительного.

Мирко не понимал, что чувствует. Уж очень противоречивыми были эмоции: удовлетворение, радость,

ты выполнил свой супружеский долг, ты настоящий мужчина, отвечающий за продолжение рода, ты будешь отцом,

но в то же время тоска и сомнение

готов ли ты к тому, что теперь твоя жизнь изменится самым кардинальным образом, сможешь ли справиться с этим экзистенциальным катаклизмом, станешь ли хорошим отцом?

– Да, – пробормотал он. Голова закружилась. – Это потрясающе.

Лючия с мокрыми от слез щеками подошла и обняла его, а он сидел, все еще не в силах переварить новость, прижавшись головой к ее животу.

В котором, сливаясь воедино и размножаясь, клетки образовывали гранулы, обретали четкие формы и покрывались оболочкой. Невидимые глазу, надежно спрятанные внутри, но живые, пульсирующие, энергичные, они творили чудо новой жизни, формируя крошечный организм в необъятности мира, космоса.

Одни муравьи рождаются, другие умирают, – пронеслось в голове у Мирко, а потом он подумал, что, наверно, это нормально, ведь люди обычно так и делают – разрушают и творят, порой не зная зачем.

После бесконечных объятий, поцелуев и слез они доели ягненка. С таким же удовольствием Мирко мог бы жевать пенопласт. Он выпил больше, чем нужно, и был крайне возбужден – то его охватывал восторг, то глодала тревога. В конце ужина и Лючия позволила себе полбокала, чтобы запить десерт.

Под убаюкивающий стрекот цикад, льющийся из открытого окна, они занимались любовью, и Мирко проникал в Лючию нежно, словно боясь причинить боль ей и ребенку.

Они заснули в обнимку, и лунный свет освещал их потные насытившиеся тела, погрузившиеся в блаженный сон в сладком изнеможении.

* * *

В грязи копошились какие-то твари. Головы и животы пульсировали, как налившиеся гноем бубоны, скопившиеся в многовековой толще земли, сквозь которую продирались мясистые и сильные корни покрытосеменных, чтобы высосать питательные вещества из гнилой почвы. И раздавался гул. Несмолкаемый вездесущий гул, вибрировавший в пустотах мироздания, надоедливый, как бесконечные громовые раскаты.

Скопище дрожащих крошечных тел и конечностей исчезло, когда Мирко открыл глаза.

Но гул – нет.

Мирко лежал в постели и не мог пошевелиться, словно что-то давило на грудь. Да, ягненок – не самая легкая пища, особенно если запить его литром просекко, а закусить оливье, анчоусами с зеленью и ветчиной с дыней. Ему было плохо. Слабость, головная боль, ломота в конечностях. Либо ужин не переварился, либо он заболел гриппом. Его знобило, хотя еще вчера вечером ему казалось, что в комнате жарко. На бедре засохла лужица спермы, склеив волосы и больно стянув кожу.

Лючия храпела.

А кроме ее безмятежного храпа Мирко слышал гул. Затаил дыхание, но так и не смог понять, откуда тот доносится.

Сполз с матраса, но стоило ему встать, как в животе словно что-то опрокинулось. Он зажал рот рукой и выбежал из спальни, зная, что если не поторопится, то его вырвет прямо на ходу.

В коридоре он пошатнулся и оперся на комод из «Икеа». Здесь гул стал тише.

Его стошнило в раковину, и Мирко зажмурился, чтобы не видеть плохо переваренных кусков ягненка, которые выскакивали из пищевода, как крысы из затопленных труб.

Тошнота сменилась болезненным состоянием и гнетущим чувством пустоты. Волосы прилипли к покрывшемуся холодным потом лбу. Мирко выпил пару глотков воды, как мог отмыл раковину и вернулся в спальню. Лючия сидела на кровати, голая – на обвисшую грудь и покрытые целлюлитом бедра падал лунный свет.

Она смотрела в никуда широко раскрытыми глазами.

– Эй? – окликнул ее Мирко. – Ты меня слышишь? Я плохо себя чувствую…

Жена не ответила. По крайней мере, ничего не сказала. Она спала, под приоткрытыми веками виднелись остекленевшие глаза.

Вдруг голова Лючии чуть-чуть склонилась набок,

Тик

и этого было достаточно, чтобы ее тень на стене напомнила Мирко насекомое. Губы жены медленно раскрылись.

И гул стал громче, заполняя спальню.

Мирко отступил назад.

Это она.

Гул шел из нее, тот самый гул, который всю ночь преследовал его во сне, а потом мучил наяву с самого пробуждения. Неужели человеческий организм способен издавать такие звуки? Он прислушался, стараясь убедить себя, что все это ему снится, хотя физические ощущения – холод плитки под ногами, тошнота, головная боль – были слишком реальными, да и набор звуков, разносящихся эхом по комнате, кажется, приобрел смысл.

– Ззззачеммммм ттты эттттто сссссдделлллал?

Потом, медленно-медленно, жена закрыла рот. И, прежде чем Мирко успел сделать шаг, рухнула на кровать, как будто ее кто-то сильно толкнул. Натянула простыню на голову и захрапела.

Шум прекратился.

К горлу снова подкатила тошнота.

Мирко побежал в ванную и исторг желудочный сок, желчь и страх.

Ни смелости, ни сил вернуться в спальню у него больше не было.

И он сделал то, что рано или поздно делают все мужья, – провел ночь на диване в гостиной, хотя причиной этого была не ссора, а растерянность и паника, особенно при мысли о том, что его разум начинает проваливаться в бездны, куда лучше не заглядывать.

Ты станешь отцом – вот последняя здравая мысль, которую удалось сформулировать его воспаленному мозгу. Но легче от нее не стало.

Мирко заснул нездоровым сном – от нервов его знобило, кидало то в жар, то в холод. Ему снились пастбища на холмах, пустыни, сухая листва, безликое небо орехового цвета и огромные зияющие трещины, из которых высовывались, что-то вынюхивая, дрожащие усики.

* * *

Звон посуды на кухне разбудил Мирко, вернув его в реальный мир. В горле покалывало. Мирко зашелся сухим, резким, скрипучим кашлем. Нужно попить – и чем быстрее, тем лучше.

Через стеклянную дверь в гостиную сочился свинцовый, унылый свет, а оконные карнизы глухо пели под ударами капель начавшегося дождя.

Веки Мирко склеились от ночных выделений, к ним прилип край простыни. Он сполз с дивана, как змея, которая сбрасывает шкуру. Руки и ноги не слушались. Придется брать отгул, подумал Мирко, и потащился на кухню, пытаясь привести мысли в порядок.

– Лючия?

Споткнувшись, поскользнулся и почувствовал, что пол залит какой-то жижей. Схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, и потер пальцами веки, пытаясь продрать слезящиеся глаза и сфокусировать зрение.

Сквозь мутную пелену увидел Лючию.

– Дорогая?.. Какого хрена тут происходит?

Слова с трудом вылезали изо рта – Мирко казалось, что он, как червяк, наелся перегноя. На кухне творилось невообразимое. Жена стояла у плиты спиной к нему, широко расставив ноги, то и дело вздрагивая, как тарантул. И вилкой что-то яростно мешала в миске. На полу повсюду валялась скорлупа от яиц, рассыпанная мука, виделись лужи разлитого молока. Сначала Мирко решил, что она просто ходит во сне.

Одежды на Лючии не было. Ее тело с первыми признаками увядания могло бы стать биологическим тотемом человеческого разложения, необратимого механизма, запускающегося около тридцати пяти. При каждом движении вялая плоть – шероховатая кожа ягодиц, ляжки в лопнувших капиллярах, жировые складки на талии – колыхалась, как большие белые волны.

Мирко бросил взгляд на стол: Лючия приготовила фантастический завтрак. Остатки с прошлого ужина, закуски, фрукты, сыр, кусочки хлеба. Некоторые продукты на тарелках сморщились и покрылись какой-то полупрозрачной пленкой – то ли слизью, то ли спермой. В глубокой тарелке с молоком плавали овсяные хлопья и кусочки чего-то черного, – может, кофейные зерна.

– Лючия?

Она наклонила голову набок

Тик. Тик

не поворачиваясь.

– Мирко, я так хочу есть, ты даже себе не представляешь, – пожаловалась Лючия, локтем прижав сковороду к боку. Казалось, ее тело вдруг стало негнущимся, жестким, как у манекена. – Наверное, из-за беременности. Ты хочешь? Я готовлю панкейки, на тебя сделать?

– Панкейки… Ты что, с ума сошла?

Стены, картины, оголенное тело жены закружились вокруг Мирко сумасшедшим вихрем. Он неуверенным шагом зашел на кухню и облокотился о край стола, чтобы головокружение прошло.

Нужно посидеть. Господи, что с ним происходит?

Вонь, как безумная ярмарка всевозможных отвратительных запахов – рвоты, испорченной пищи, крови, железа, – камнем обрушилась на его обоняние. Он рухнул на стул, покрытый омерзительной кашицей. Пошевелил губами, хотел что-то сказать, может, закричать, но так устал, так бесконечно устал, что с его губ сорвался лишь жалкий, резкий стон.

Будто повинуясь таинственному зову, Лючия обернулась и резко двинулась к столу. Ее неестественную, неровную походку подчеркнуло противное карканье вороны, доносившееся с улицы.

Казалось, все движения совершала не она. Словно ее телом завладела чужая сила, которая играла ею, как капризный ребенок своей игрушкой, пока та не надоест.

– Ты хочешь есть? – спросила Лючия. И Мирко опять услышал тот же гул, чуть более низкий, чем ее голос. Будто внутри нее шевелились тысячи крошечных существ, пытающихся подстроить свое бормотание под звуки, производимые гортанью.

Руки Лючии скользнули вниз и, подрагивая всеми пальцами, замерли на животе; причем каждый палец жил своей отдельной жизнью.

Живот раздулся до невероятных размеров, кожа натянулась, как на барабане. Казалось, он вот-вот лопнет, и Мирко снова попытался закричать – настолько немыслимо было видеть то, что видели его усталые глаза. Настолько страшно стало ему за жизнь своего ребенка. Он поднял руку ко рту, но в глазах вдруг начало двоиться, как на экране сломанного телевизора.

По животу Лючии вился серпантин узловатых бугристых вен, похожих на плохо связанные между собой веревки. Под кожей постоянно что-то шевелилось, вздрагивало, слышалось непрекращающееся плюханье и хлопки. Пупок превратился в узкую щель фиолетового цвета, которая открывалась и закрывалась в такт частому сердцебиению, как идиотский глаз.

– Ззззачеммммм ттты эттттто сссссдделлллал? – прогудела Лючия, огибая стол.

Она подходила все ближе.

– Я не знаю. Не знаю! – пробормотал Мирко. – Не знаю. Помоги. Мне плохо, сокровище мое.

Сокровище. Какое нелепое слово! На этой кухне не осталось ничего ценного, тем более ничего, что стоило бы беречь и защищать.

На этой кухне реальность стала чудовищной ошибкой, а Мирко был зрителем и не мог ничего изменить.

– Я ужасно хочу есть, – заявила Лючия, жадно вцепившись в оставшееся от романтического ужина ребро ягненка.

Ее огромный белый уродливый живот захватил власть над миром. Теперь к шуму примешивался глухой смех, гоготание мучительного удовлетворения.

И когда из пупка жены со стоном выстраданного облегчения полился каскад то ли крошечных яиц, то ли белесых личинок, Мирко понял, что сейчас умрет.

Он сполз со стула, тело содрогалось в конвульсиях.

…беременная самка отправляется на поиски подходящего места, чтобы отложить яйца, а самец вскоре умирает… – Мирко беззвучно пошевелил губами.

Оранжевый свет затопил кухню, словно ночью под одеялом на несколько секунд включили фонарик, а потом все поглотила тьма. Последнее, что увидел Мирко, была его жена, поглаживавшая живот, – она склонила голову набок, а из огромных и красных, как у насекомого, глаз, смотрящих в его сторону, струился бездушный свет.

Дождь за окном усилился внезапно, превратившись почти в ливень, и потоки воды обрушились на клумбы и стену – с гневом, которого заслуживают предатели и убийцы.

Шаткое положение

Понедельник

Автобус, как таракан, полз по шоссе Сестриере, разбавляя голубыми красками молочную белизну пейзажа. Всю ночь сыпал снег, и эта густая сухая пыль превратила дороги в выгребные ямы.

Сидевший сразу за водительским креслом Главко Ориоли прижался лбом к запотевшему стеклу, по которому гонялись друг за другом крошечные капли. Еще несколько минут, и он снова зайдет в свой офис после целого месяца оплачиваемого простоя. Небольшая фирма в городке Идраска под Турином тонула в бушующем океане кризиса, охватившего весь мир; он, служащий административного отдела, хорошо это знал. Даже слишком хорошо.

Как и многие другие компании – спутники умирающей звезды «Фиат», – фирма S. T. F. Spa, специализирующаяся на производстве автомобильных подшипников, имела все шансы закрыться и оставить без работы Главко и еще восемьдесят человек.

Заверения директора оказались пустыми словами, а антикризисные меры ни к чему не привели. Во всяком случае, не помогли его начальнику, Джузеппе Мартинелли, этому льстивому ублюдку, который за кресло руководителя и родную мать бы продал. Он все-таки не выдержал давления. И две недели назад принял лошадиную дозу снотворного и антидепрессантов. Жена нашла его сидящим на унитазе со спущенными штанами. Мартинелли был чистюлей и, видимо, решил, что в момент смерти сфинктеры расслабляются и может произойти нечто не очень приятное. В руках мертвый Мартинелли держал официальное письмо, объявляющее о простое. Никаких объяснений, никаких предсмертных записок для жены и детей, ничего. Бедняги, на похоронах они выглядели растерянными, не понимая, что произошло и почему.

Да, Главко видел в глазах Мартинелли страх потерпеть неудачу и лишиться блестящих карьерных перспектив, но такого поступка не ожидал. Да и кто мог ожидать?

«У некоторых людей в жизни есть только работа. Это ужасно, – подумал Главко, с тревогой глядя на часы. – Ну, Мартинелли хоть из окна не выбросился. Все же на дворе не 1929-й»,[8]8
  Автор имеет в виду биржевой крах 1929 года, который считается одной из главных причин Великой депрессии. После обвального падения цен акций на бирже, по Америке прокатилась волна самоубийств.


[Закрыть] – ехидно добавил он про себя.

Главко вспомнил, с каким надменным видом Мартинелли ходил по коридорам офиса, с какой ухмылкой заставлял работать сверхурочно без всякой необходимости. Джузеппе был из тех, кто не любил слышать «нет».

– Работая сверхурочно, мы показываем, что готовы поддержать престиж нашей фирмы. Что эта работа для нас важна.

Стыдно признаться, но со смертью Мартинелли Главко наконец почувствовал себя свободным от угнетающего присутствия начальника. За это его мучила совесть, особенно по ночам, когда он валялся в постели без сна. Но чего греха таить, в том, что босса теперь нет, много плюсов: больше не надо оставаться после работы, не надо выслушивать его лживые лицемерные обещания. Господи прости, но разве можно об этом не думать?

Интересно, кого назначат на место самоубийцы? Бруно Гая, Памелу Денизи или новенького, чьего имени он так и не запомнил? Конечно, не его, Главко: во-первых, он человек замкнутый и довольно нервный, к тому же отдающий много времени творчеству, которое не имеет ничего общего с основной работой. Вряд ли оно его прославит. Но, по крайней мере, это хороший способ самореализации.

Главко высморкался, словно вместе с носом надеялся очистить и голову от разных мыслей.

На горизонте замаячил силуэт их маленького завода, убогого строения среди полей, с единственной трубой, дымившей, как гигантская сигарета. И тут Главко увидел какое-то черное пятно на проводах. Огромные железные вышки электропередач стояли метрах в двухстах друг от друга и походили на тварей из романов Уэллса, на скелеты, охранявшие территорию, у которых вместо костей – ромбовидная решетка из ледяного металла, поддерживающая провода высокого напряжения. Он насчитал пять штук, но вскоре они пропали в дымке. Провода же раскачивались в пустоте, как огромное двухмерное вымя.

Вытянутый черный силуэт покоился посередине провода, натянутого между самых дальних от дороги вышек. Главко провел рукавом по стеклу, чтобы убрать конденсат. В тумане очертания предметов расплывались, но пятно, без сомнения, было большим.

«Если это птица, то весит она, наверное, центнер», – подумал Главко, подышав на пальцы.

Потом обернулся, чтобы посмотреть, кто еще заметил тень на проводах, но сзади сидели лишь несколько дремавших рабочих да темнокожая женщина, с тоской смотревшая на заснеженные поля. Главко взглянул на бесстрастное лицо водителя в зеркале заднего вида, а потом снова уставился в окно, на зимний пейзаж за стеклом.

Силуэт на проводе исчез.

«Серая цапля, наверное», – сказал себе Главко, но и сам не до конца в это поверил.

Тем временем автобус свернул с шоссе и, немного забуксовав на обледеневшей дороге, направился к воротам завода – широко и жадно распахнутым, словно рот бездушного существа.

* * *

В офисе было мрачно и тоскливо, как обычно бывает в пустом и заброшенном месте. Перегоревшие неоновые лампы, пыль на столах, выключенные компьютеры казались настойчивым предупреждением – господа, здесь все катится к чертям.

Главко достал ноутбук, положил его на док-станцию, нажал на кнопку включения и несколько секунд наблюдал за значком загрузки на экране.

Программное обеспечение отсчитывало дни, но даты на датерах-штампах и время на часах были неправильными.

Главко вышел в главный коридор и посмотрел по сторонам: вокруг кофемашины собралось несколько обеспокоенных рабочих, уборщицы устало убирали на место швабры. Многие сотрудники по-прежнему были в простое. Слышался шум заводских станков; правда, время от времени он прерывался и казался не таким громким, как обычно. В ответ на снижение спроса две из четырех производственных линий остановили, чтобы сократить количество человеко-часов и избежать износа оборудования.

Веселая мелодия запуска Windows, так контрастировавшая с настроением в офисе, заставила Главко вернуться к столу. Он опустился в кресло и забарабанил пальцами по клавиатуре, проверяя данные об эффективности производственных линий и расходах на техническое обслуживание.

«Да, мы здесь в общем-то ничего и поделать не можем», – подумал он.

Через четверть часа дверь кабинета открылась, и вошел Бруно Гай, занимающийся счет-фактурами. Один из трех его коллег. У двух других, в соответствии с принятыми профсоюзами правилами о сменной работе, как раз начался простой.

– Ну что, снова за работу, Главко? – поприветствовал его Гай. Это был невысокий мужчина, чьи волосы мышиного цвета и желтушные глаза прекрасно дополняли друг друга. Типичный наглец, считающий себя умнее всех вокруг, человек, которому несвойственны душевные терзания. И, честно говоря, некомпетентный сотрудник. Угораздило же меня выйти в эту смену, подумал Главко, вместо того, чтобы несколько дней поработать с единственной женщиной-коллегой, Памелой Денизи, которую в офисе любовно называли «грудастая». По крайней мере, так называл ее он и новый коллега-без-имени, замкнутый и молчаливый тридцатипятилетний парень.

– Ну да, – отозвался Главко.

– Хорошо, хорошо. Надо заняться делом, а то лавочку можно закрывать. Но давай сначала кофейку попьем, а?

– Ладно, – Главко был немногословен.

Потягивая очень крепкий кофе, они обсуждали несчастье, постигшее начальника. Казалось, Гай расстроен и никак не может успокоиться, но чувствовалось, что все это напускное.

– Джузеппе был таким уравновешенным человеком, такой цельной личностью. А какой сильный характер! Невозможно поверить! Иногда в голове у людей что-то ломается… Но жизнь продолжается, – добавил он тоном всезнайки, с шумом втягивая горячий кофе мокрыми губами. – Интересно, кого из нас назначат на его место?

Ориоли поперхнулся, закашлялся и весь побагровел.

– Кого из… нас? О чем ты? – пробормотал он, придя в себя.

– Разве ты не знаешь? Только у нас двоих есть высшее образование, только мы с тобой подходим. До меня дошли слухи из правления…

Страх возможной ответственности камнем упал на Главко, как спикировавший кондор. Ему даже в голову не приходило, что начальником отдела могут назначить его.

– Нет, что ты, это не мое, – замялся он. – Ты подходишь лучше, я уверен.

Бруно Гай с удовлетворением бросил на него снисходительный взгляд.

– Я тоже так думаю. Посмотрим. Скорее всего, сегодня нам позвонит директор.

Они вернулись в кабинет.

Стрелки часов так медленно ползли вперед, как будто приводились в действие изношенными шестеренками. Весь день Главко не сводил глаз с телефона, словно это была бомба замедленного действия. Но директор так и не позвонил.

В пять пятнадцать он вышел из кабинета под пристальным взглядом Гая. А когда автобус выехал из ворот, стал всматриваться в темноту за окном. Но небосвод уже покрасили чернилами, и провода слились с темнотой. Ничего не было видно. Убаюканный покачиванием автобуса, Главко задремал: ему приснился покойный начальник, танцующий на гистограммах Excel, его бледное окоченевшее лицо и огромная кроваво-красная таблетка в руке.

Вторник

Шел снег. Одеяло из белоснежных хлопьев укрыло поля, приглушая бормотание мотора.

Несмотря на плохую видимость, Главко снова разглядел силуэт на проводах. Теперь он стал ближе, и очертания были намного четче. Увиденное Главко совсем не понравилось.

– Бьюсь об заклад, что это не цапля.

Он вздохнул, откашлялся и просунул голову между двумя передними креслами, где сидела худая женщина с завивкой на рыжих волосах и пурпурными тенями. Пару раз они с ней уже болтали. Она работала в клининговой фирме, которая обслуживала завод. Несколько дней назад Главко видел, как женщина, плача, жаловалась коллеге, что ее хотят уволить. Сокращение персонала.

– Как думаете, что там такое? – спросил Ориоли, кивая на вышки электропередач.

Женщина с недоумением покосилась на него и посмотрела в окно.

– Вон там, на проводах, – Главко постарался поточнее указать направление.

От изумления ее глаза широко раскрылись. Ладно, по крайней мере, силуэт ему не мерещится. Она тоже его заметила. Но женщина вдруг перевела взгляд на Главко. В нем сквозило недоверие:

– Я ничего там не вижу, – произнесла она нарочито бодрым, как у тележурналистки, голосом.

– Но как же, мне показалось, что вы…

– Я ничего не видела. Ничего, – со злостью отчеканила женщина. Он собрался было настаивать, но ее грустные испуганные глаза заставили Главко передумать.

– Простите, – пробормотал он, отодвигаясь. Откинулся на спинку своего сидения и снова стал разглядывать вытянутый силуэт. Теперь тот, казалось, идет по проводам, ступая очень осторожно, как начинающий эквилибрист. Но вскоре и провода, и вышки, и белоснежные поля скрылись из виду.

Только когда автобус приехал на стоянку S.T.F. Spa, Ориоли удалось отогнать нелепую мысль о том, что этот темный силуэт на проводах чем-то ужасно напоминает человека.

Когда он пил кофе с Гаем, который каждое утро испытывал настоятельную потребность поболтать и нес несусветную чушь, взгляд Главко вдруг загорелся.

«Завтра я захвачу с собой бинокль», – обрадованно подумал он.

* * *

В три часа дня с отвратительно пронзительным звуком, напоминавшим визг старухи, зазвонил телефон. Главко Ориоли подскочил на стуле как пружина, а потом схватил трубку, затравленно глотая воздух и очень надеясь, что это не директор.

– С-слушаю.

– Ориоли?

– Да.

– Это директор, – сообщил голос на другом конце провода, и у Главко на мгновение остановилось сердце. – Вы могли бы зайти в мой кабинет минут через пятнадцать?

– К-конечно, конечно, – Главко почувствовал, как по лбу потекла тонкая струйка пота. – Вам нужны данные о?..

– Зайдите в мой кабинет, – отрезал строгий голос. Казалось, он доносится из пещеры. Потом трубку положили и раздался щелчок.

Главко уставился в монитор невидящими глазами. Господи, неужели он начальник отдела? Неправильно это все, не говоря уже о…

– Кто звонил?

Ориоли вздрогнул от неожиданности, вот уже второй раз за сегодня. Бруно Гай бесшумно, как хищник, подкрался сзади и теперь с подозрением поедал его глазами.

– Директор.

– А-а.

Взгляд коллеги был холоднее льда.

* * *

Директор недружелюбно смотрел на него, крутя в пальцах ручку. Ориоли раньше не замечал, какая у начальника несоразмерно большая голова.

Главко нервно ерзал на стуле, дожидаясь, когда «верховный глава» – так иронично называл его покойный льстец Мартинелли – начнет говорить.

– Случившееся ужасно, – наконец заявил директор. Казалось, его маленькие водянистые глазки заблудились на огромном лице. – Тяжелые времена, очень тяжелые. Кризис и безработица – это чертовски страшно, не правда ли? И некоторые не выдерживают. Самоубийство мистера Мартинелли поразило нас всех, но ведь жизнь продолжается, верно?

– Да, продолжается, – чуть слышно подтвердил Ориоли. Его снова бросило в пот.

– Нужно работать дальше, выполнять свои обязанности максимально хорошо, тянуть лямку, скажем так. Мы, я имею в виду руководство, хотим назначить вас новым начальником отдела. Ваш коллега Гай слишком… любит умничать, – последнее слово он прошипел как змея.

Поры Ориоли выплеснули фонтаны пота, лицо помертвело. Вопреки ожиданиям директора, вместо радости оно излучало тревогу. Директор прочистил горло, еще раз посмотрел на Главко и добавил:

– Я не жду ответа сразу. Приходите, скажем, в пятницу, тогда и сообщите свое решение.

Ориоли хотел было возразить, сказать, что эта должность не для него, что Гай подходит лучше, но не решился. В кризис отрицательный ответ могут неверно истолковать. Еще не дай бог уволят или отстранят от работы из-за «неготовности сотрудничать». Да, нужно подумать. Взвесить все за и против.

– Большое спасибо, что выбрали меня, – промямлил Главко, чувствуя, что язык едва помещается во рту. Потом пожал руку директора, холодную и сухую, как у трупа, и собрался уходить.

– Ориоли?

Держась за ручку двери, Главко, уже стоявший на пороге, повернулся.

– Иногда нам дают возможность выбора, чтобы мы поняли, что выбора у нас нет, – сказал директор с отсутствующим выражением лица. Он смотрел в окно на белые хлопья снега, засыпа́вшего здание фабрики; снежинки шелестели, как будто кто-то легонько скреб ногтями по пенопласту. – Иногда нам приходится брать ответственность на себя, даже когда мы этого не хотим.

– Да, – согласился Ориоли. Потом на ватных ногах вышел из кабинета и доплелся до своего стола. Рабочий день почти закончился.

– Ну что? – спросил Бруно Гай. Судя по выражению его лица, он весь извелся от любопытства.

– Что «что»?

– Он предложил тебе должность начальника отдела?

– Возможно, – ответил Ориоли. Теперь, когда случилось то, чего он так боялся, ему стало немного легче. Разозлить Гая – вот маленький оазис радости в пустыне дерьмового дня. Коллега побагровел, кинул на Главко злобный взгляд и вернулся к своему столу.

В пять с четвертью прозвучал сигнал об окончании рабочего дня. Главко вышел из кабинета, не попрощавшись, и посмотрел на небо, надеясь, что снег скоро закончится. Завтра утром ему нужна идеальная видимость.

Среда

У Главко был старый бинокль Zoom, который подарил ему дядя Ренцо на миропомазание. Да, старенький, но довольно мощный и в хорошем состоянии. Он пользовался им, наверное, всего пару раз.

Ночью подувший с гор ветер разогнал облака, и показалось небо в веснушках звезд. Снег закончился, дымка рассеялась.

Всю дорогу Главко беспокойно вертел в руках бинокль. Наверное, он ведет себя как идиот – куда он сует свой нос, ему-то какое дело?.. Но потом вдалеке показались линии электропередач, прорезающие профиль завода. Главко вытащил бинокль из футляра, протер запотевшее стекло бумажной салфеткой и стал ждать. Когда дорога пошла параллельно проводам, он присмотрелся повнимательнее. Сначала ничего не увидел, но потом разглядел силуэт. Который стал еще ближе, чем вчера. Все сомнения в том, что он двигается, отпали. Какая же птица могла…

Главко прижал бинокль к глазам, направил объектив в сторону полей, а потом слегка приподнял в поисках силуэта. Почти минуту медленно поворачивал голову и настраивал фокусировку. Наконец часть тени попала в объектив.

– Что за?..

Еще немного приподняв бинокль, Главко поймал силуэт целиком и сделал изображение более четким. Его вчерашнее беспокойство превратилось в ужас. Глаза округлились от изумления.

– Это невозможно, – испуганно прошептал Ориоли. – Господи, это невозможно!

По проводам шел мужчина. В черном двубортном пиджаке. Он ставил одну ногу перед другой и отчаянно размахивал руками, чтобы сохранить равновесие под яростными порывами ветра. Голова напоминала спущенный воздушный шар.

Когда автобус выехал на шоссе, ведущее к фабрике, Главко Ориоли встал со своего места. И пошел с биноклем к заднему стеклу, чтобы посмотреть на провода, которые были уже довольно далеко. Остальные пассажиры дремали или читали La Gazzetta dello Sport. Силуэт уменьшился, но очертания человека на фоне голубого неба виднелись еще довольно отчетливо. Главко обливался потом, хотя в автобусе было не жарко. Его мучил страх. И желание услышать подтверждение того, что все это ему не кажется.

– Вы только посмотрите! – закричал он. – Сумасшедший какой-то! Там, там, на проводах!

Несколько человек встали и подошли к нему.

– Там! На линии электропередач, – показал он. К ним присоединилась какая-то женщина. Все прилипли к окну, пытаясь понять, что же там видит Главко. Он протянул бинокль румыну с рябым лицом. Тот взял его, поднес к глазам и навел на вышки электропередач. Через несколько секунд, проведенных в напряженной тишине, пассажиры обернулись и посмотрели на Главко, как на психа.

– И что мы должны были увидеть? – поинтересовалась женщина.

– Там человек шел по проводам, клянусь! – сказал Ориоли, представляя, как нелепо выглядит со стороны. Не просто нелепо, а как сумасшедший.