Текст книги "Уиронда. Другая темнота"

– Здесь мы иногда спать, но сейчас почти все там, молиться за ньямби. Идти еще недалеко, хорошо.

– Я все снимаю, Этторе, не хочешь сказать что-нибудь? – спросил оператор, знаком прося угандийца помолчать.

– Да, конечно. Скажи мне, когда.

– Хоть сейчас.

Этторе подошел к стене, изрисованной граффити, повернулся и уставился в красный огонек камеры.

– Меня зовут Этторе Рачити, я журналист Tele Nove, и мы находимся в бывшем отеле «Жаворонок» в городе Лампедуза. Нам удалось…

Но не успел Этторе закончить фразу, как Джанни с воплем отвращения опустил камеру:

– Твою ж!

– Что?

– Там кто-то есть. На трубах, у тебя над головой.

Этторе отпрянул от стены и задрал голову. Не очень-то хочется, чтобы крыса прыгнула сверху. Две толстые трубы в клочьях изоленты и паутины шли параллельно, в полуметре от потолка.

– Как хоть оно выглядело? Крыса?

– Не знаю. Оно… Оно было огромным!

– Я же говорил, что эта хрень – огромная! – гаркнул Поретти, чей голос эхом прокатился по маленьким боковым коридорам, уходящим в темноту. Видимо, он наконец протрезвел.

– Ты его снял? Включал запись?

Джанни кивнул и нажал на перемотку.

– Так, вот тут, должно быть примерно тут… – по маленькому экрану бежали картинки: снятый выше пояса Этторе в кадре казался немой марионеткой, а серый силуэт труб был едва различим.

Встав полукругом вокруг камеры, все увидели, как справа налево по экрану, по трубам, пронеслось какое-то белое нечеткое пятно.

– Вот он, видели? Еще раз отмотай назад…

Оператор послушно понажимал на клавиши.

– Вот-вот, вот он!

Они молча уставились на застывшую на паузе картинку. На ней Этторе выглядел как пиксельная скульптура, а над головой, на трубах, виднелось бесформенное пятно.

– Что это такое? Увеличить можешь?

– Немного. Могу даже качество сделать получ…

Сначала Этторе не понял. Не понял, почему слова коллеги оборвались, перейдя в приглушенный вопль, который вырывается из горла испуганного зверя. Не понял, почему Поретти, всегда такой бесстрашный, когда дело касалось, по его мнению, защиты итальянских интересов, вдруг начал надтреснутым голосом умолять увести его отсюда. Но в первую очередь, не понял, почему Айеби скрылся в темноте, двигаясь, как в замедленной съемке, будто стал частью сумасшедшей игры полусвета, пойманной в ловушку камеры. Исчез, попятившись в сторону, с улыбкой, в которой больше не было ничего обаятельного или дружелюбного, – нет, она превратилась в жесткую ухмылку, говорящую о признании вины и оправдании своих действий. Иногда жизнь ставит нас в ужасное положение, да, так бывает, мы ничего не можем с этим поделать, извините, у меня не было выбора…

Потом Этторе Рачити присмотрелся к маленькому изображению на экране, и редкие волосинки у него на шее встали дыбом, вонзившись в кожу, как крошечные булавки.

– Не может быть, – пробормотал он.

Это ни мышь, ни собака, ни случайный пиксельный хаос, сохраненный камерой.

Это ребенок. Голый ребенок, который полз по трубам в зловонном подвале бывшей гостиницы. Лет пяти или шести, но возраст не имел значения, потому что, глядя на него, становилось понятно – это не обычный ребенок.

Не живой ребенок.

Его лицо, точнее, то, что от него осталось, было повернуто к объективу, словно он хотел попасть в кадр, как маленькая звезда театра абсурда. Разорванная в некоторых местах кожа головы с копной темных локонов обнажала пучки мышц и кости черепа. Глаз не было. Вместо них в орбитах тонули две гнилые сливы, в которых при голубоватом свете камеры Этторе разглядел лишь пустоту и голод. Маленький вздутый живот, тонкие ножки-палочки, кривые мягкие ручки, вцепившиеся в трубы.

Кожа дряблая, как у утопленников.

Мокрая от воды.

Голова немного наклонена набок – так иногда делают собаки, когда не понимают, что происходит. Во рту, слишком большом для такого маленького существа, виднелись сотни крошечных острых зубов.

Рыбьих зубов.

Этторе затошнило, он сглотнул. И услышал, как что-то ползет справа от него, со зловещим тихим скрежетом и шелестом разрываемого бумажного конверта.

Но эти шорохи тут же заглушил другой звук. Который заставил всех троих сбиться в кучку, словно испуганных детей, оказавшихся в пещере.

Хохот. Смех маленького ребенка. Абсолютно счастливый, но совершенно неживой, сиплый и захлебывающийся, он напоминал бульканье морской воды в горле и создавал ощущение угрозы, неминуемой физической расправы.

Первым заговорил Джанни. Его трясло:

– Что это за чертовщина? Где Айеби? Айеби!

Оператора было не так-то просто напугать. Он успел поработать в Косово и Афганистане, а начинал со съемок дорожно-транспортных происшествий. Услышав его дрожащий голос, Этторе вышел из оцепенения.

Оторвал взгляд от камеры и увидел, как за колонной что-то шевелится. Взрывы смеха повторялись снова и снова, доносясь из разных углов комнаты. Сначала слева, потом справа, с потолка, из бокового коридора и, наконец, откуда-то издалека – из кромешной тьмы.

Поретти не выдержал и рванул к выходу, шепча бессвязные проклятия.

Этторе посмотрел на коллегу в поисках совета, но тот лишь засыпал его вопросами.

– Ты видел? Ты тоже это видел? Что это было? Что? Что, черт возьми, происходит здесь, в подвалах?

– Не знаю, Джанни. Не… Но надо уходить. Пошли! Давай убираться отсюда. К выходу!

Пока они бежали к двери, Этторе заметил существо, которое быстро ползло по стене, как толстая сколопендра-альбинос. Подвал и пространство под потолком наполнилось враждебными звуками. Коготки

тик-тик-свисккк

скребли по бетонным стенам, а маленькие существа с забитыми водой легкими что-то высасывали и вздыхали.

Камеру трясло, тени, собираясь в шеренги, атаковали яркое, искусственное кольцо света, которое оставалось для беглецов единственной – и слабой – защитой от страха.

Добравшись до лестницы, они наткнулись на Поретти. Этторе был насквозь мокрым, словно пробежал марафон. Джанни тяжело дышал, открыв рот.

По прачечной разносились проклятия политика:

– Они нас здесь заперли! Сволочи, эти сволочи нас заперли! Помогите! Помогите!

Крича, Поретти изо всех сил дубасил кулаками по металлическим дверям. Журналисты подошли к нему и уперлись спинами в металл. Но ворота не поддавались, удерживая пленников взаперти так же надежно, как гранитная плита или крышка саркофага.

Этторе выругался,

вот дерьмо, мы в ловушке,

вынимая вспотевшими руками мобильник из кармана. Ни одной полосочки. При свете экрана его лицо напоминало карнавальную маску, которыми пугают детей.

– Сети нет. Нам не позвонить!

Другие тоже достали телефоны, и по выражениям их лиц Этторе понял, что помощи ждать неоткуда.

– Что нам делать? Что нам теперь делать? – визгливо запричитал Поретти, снова заколотив в дверь.

Этторе тяжело опустился на ступеньку лестницы, и в памяти всплыло жуткое изображение на экране камеры.

Дети походили на кукол.

Джанни и Поретти смотрели на Этторе в надежде, что он придумает, как выбраться из этой передряги. Видимо здесь его считают главным, хм? Но он ничего не мог им предложить.

– Поретти, ты сказал кому-нибудь из дружков, куда идешь? Они будут тебя искать?

Иван поморщился, став похож на дряхлого, перепуганного старика.

– Нет. Я никому не говорил. – Потом его лицо исказилось гневом. – Это вы виноваты, что мы здесь оказались, вы!..

– Тебя никто не заставлял. Да какая теперь разница. Я… наверное, нам нужно идти обратно. Искать другой выход.

– Нет, нет, нет. Нет, нет, нет, – политика заколотило. – Я туда не вернусь. Ни за что!

– Айеби сказал, что они все там «молятся за ньямби». Может, с противоположной стороны есть другая лестница, еще один выход. Сидеть здесь все равно нет смысла.

Джанни сглотнул и пару раз тяжело вздохнул.

– Хорошо. Я с тобой.

Поретти сполз на ступеньки и залился слезами, но стоило журналистам спуститься по лестнице, как он побежал следом, словно верный лакей.

– Не бросайте меня здесь одного. Пожалуйста.

На последней ступеньке они остановились и внимательно осмотрели свисающие простыни, колонны, грязные чаны – ждали, что в любой момент кто-то может выскочить из темноты.

– Ладно, прорвемся, – хмыкнул Этторе. Хотя и сам в это не верил.

* * *

Не говоря ни слова, они пошли к тому месту, где исчез Айеби. Вздрагивали при каждом скрипе, чертыхались каждый раз, когда приходилось идти по темным боковым переходам, выходившим в главный коридор. То и дело поднимали глаза к трубам на потолке. Но когда Поретти заговорил о ребенке без лица,

Это действительно был ребенок? Они и правда это видели?

Этторе одним взглядом заставил его замолчать.

Заметив при свете камеры в углу какую-то груду – судя по всем, груду костей, – они не стали останавливаться и разглядывать ее, а молча прошли мимо. На колоннах виднелись красноватые подтеки – отложения соли.

– Смотри… там что-то блестит, – вдруг сказал Джанни. Метров через двадцать, за дверями в перегородке, они увидели у задней стены лестницу с низкими металлическими перилами. Однако надежды, что она выведет их на поверхность, тут же рухнули: ступеньки шли вниз, все глубже и глубже, и присмотревшись, Этторе с Джанни разглядели внизу лестничную площадку и еще один пролет.

– Мы никогда не выберемся отсюда, никогда… – запричитал Поретти, но тут же получил тычок под ребра от Этторе. Потом журналист перегнулся через ограждения и попросил Джанни посветить вниз.

– Боже мой…

Запах. Не очень сильный, едва уловимый, который поднимался из недр «Жаворонка» и щекотал ноздри. Этот запах он чувствовал только один раз в жизни, и, узнав его, отшатнулся, словно получил пощечину. Воспоминания перенесли его на лодку береговой охраны, где матрос с печальными глазами говорил,

– Черт, и трех дней не прошло – а посмотри, что с ней сделала вода…

а он с отвращением наблюдал, как поднимают на борт раздувшееся тело безымянной женщины…

Запах неутомимого моря, запах соли, которая обжигает ткани и слизистые…

Джанни присел на корточки, колени захрустели. Потрогал пальцем какую-то штуковину, висевшую на перилах.

– А это еще что? Ну и дрянь!

Только тогда Этторе заметил, что к перилам лестницы проволокой прикручены непонятные предметы, и подошел поближе, чтобы их рассмотреть. Они были привязаны через равные промежутки вдоль всего поручня, дальний конец которого тонул в темноте. Связки косточек, разноцветные ленты, ракушки, камни, скелеты каракатицы, щепки и еще какие-то странные штуковины, обвитые веревками и водорослями.

– Как думаешь, что это? – с ужасом спросил оператор.

– Ну… талисманы, наверное. Какие-нибудь амулеты. Подношения богам. Откуда мне знать.

– Мы в дерьме, да? Что нам делать?

– Спускаться. Выбора все равно нет, – ответил Этторе. – Снимай все. Снимай каждую мелочь.

На несколько секунд профессиональное любопытство Этторе взяло верх над страхом. А ведь Айеби не врал. В этом грязном подземелье, среди разбросанного мусора и ржавых моторов стиральных машин действительно можно сделать эксклюзив, хотя он, конечно, еще не знал, о чем именно говорил угандиец.

Кивнув друг другу, они начали спускаться. Вдруг Джанни задрожал, вцепился в перила и направил свет своей верной камеры в сторону.

На Ивана Поретти. Они едва успели заметить, что с ним случилось. Какая-то сила, которую Этторе и Джанни не могли ни видеть, ни понять, затягивала Ивана в темный боковой коридор, а он сопротивлялся как мог. Его руки тщетно искали спасительные перила, чтобы удержаться на ногах, а из разинутого от ужаса и страдания рта не выходило ни звука. Это было самое страшное. Ни крика, ни мольбы о помощи, ни богохульства – сочного, из тех, что сделали Поретти звездой телевидения. Ни одного стона.

Этторе вспомнился один старый научно-популярный фильм про астронавта, уносившегося в космическое пространство и канувшего навеки в бескрайние немые воды Вселенной. Когда Этторе смотрел на Поретти, он успел заметить маленькие ручки, ощупывающие тело и ноги политика, и сероватую, издающую слабое свечение массу, которая, как отвратительная пиявка, уселась Ивану на шею. Лицо у этого существа было обвисшим и сморщившимся, как вареная груша.

Звук присасывания, хрип – и Поретти упал и остался лежать, как выброшенная на сушу рыба.

Журналисты стояли, вцепившись в перила. Этторе постарался взять себя в руки и, набравшись смелости, спросил:

– По-поретти, с тобой все в порядке?

Нет, конечно же нет, какое там в порядке, что за вопрос, все не в порядке и никогда уже не будет в порядке, даже если я смогу выбраться…

– Ты… ты меня слышишь?

Поретти не ответил.

Вместо него это сделал кто-то другой: раздался металлический визгливый смех, от которого оператор понесся вниз по лестнице туда, откуда исходила вонь, вниз, где сливались в хор низкие голоса, одержимо повторяющие одно слово:

– Ньямби! Ньямби! Ньямби!

Без света камеры все вокруг на мгновение погрузилось в кромешную тьму. Только в нескольких метрах от Этторе светились две точки – выцветшие изумруды, бездны пустоты и голода, – и изучающе, хищно вглядывались в него, а потом кинулись за Джанни.

На стенах вдоль лестницы висели старые выцветшие плакаты с рекламой виноделен и фанерные доски, обклеенные этикетками от бутылок. «Неро Д’Авола – аромат Сицилии», – прочитал Этторе в свете тусклого сияния внизу и чуть не расхохотался, потому что единственный аромат, который ощущал он, – это запах гнили, стоявший в сыром воздухе. Сырость пропитала его одежду, а вонь с каждой ступенькой становилась все сильнее, и Этторе пришлось закрыть нос рукавом плаща, чтобы его не стошнило. Джанни бежал впереди.

– Подожди меня!

Но оператор не останавливался. Он несся по лестнице, отбрыкиваясь от беловатой грязи и мигом преодолев один пролет. Перила вибрировали и звенели амулетами, будто кто-то раскачивал их сверху.

Или спускался по ним.

– Джанни, остановись!

Оператор обернулся и посмотрел на Этторе. У него было такое же выражение лица, как в том кошмаре, когда Джанни увидел кровавый «Корабль утопленников», несущийся к берегу в грозу. К мокрому лбу оператора прилипли пряди волос. Страх и инстинкт самосохранения прорвали дамбу.

Хор голосов, кричащих «Ньямби, Ньямби», становился все громче.

Этторе уже почти добрался до середины второго пролета, как вдруг увидел дверь, ведущую в большое помещение, вдоль стен которого стояло бесчисленное количество свечей, воткнутых в горлышки больших и маленьких бутылок. В этот момент ноги Джанни заплелись. Он полетел вниз головой по ступенькам, как брошенная тряпичная кукла.

– Осторожнее! – закричал Этторе, порываясь удержать оператора, но тот был слишком далеко. Все, что Этторе мог сделать, – проводить его взглядом.

Не успев подставить руки, чтобы смягчить падение, оператор рухнул лицом на битумный пол. Камера разбилась, экран погас – остался только тусклый свет свечей.

Этторе добежал до места падения и увидел, что пострадала не только камера.

– Боже. Ой, ой, ой!..

Все лицо Джанни было в крови и ссадинах. Видимо, у парня, подумал Этторе, сломаны кости – на лбу и скулах виднелись вмятины размером с монеты, глубокие, как следы от пальцев, которые непоседливый ребенок делает в тесте для пиццы.

– Тихо, тихо, все будет хорошо, ничего, я вытащу тебя отсюда, – прошептал Этторе, стараясь утешить друга и положив его голову себе на колени.

Одно запястье у Джанни было согнуто под странным углом, наверное, сломано, а на полу, как снежинки на черном мраморе, блестели выбитые зубы. Глаза оператора не могли смотреть в одну точку и косили вправо.

– Этторе, помоги, мне больно, мать твою!

Джанни шумно дышал, прижимая руки к груди. Расширенные зрачки напоминали костяные пуговицы. Может, сотрясение мозга или просто последствия шока.

Этторе рассматривал раны друга целую вечность, потому что не хотел поднимать глаза – за порогом, рядом с ним, стояли люди, глядя на него в упор, повторяя проклятое слово, ради которого он и Джанни спустились сюда, и при свете свечей их острые тени на стене тянулись к нему, как зубы свирепого зверя, готового проглотить свою добычу.

Он услышал шаги.

И знакомый голос.

– Хорошо. Вы приходить, да. Теперь вы видеть ньямби.

Айеби.

Подняв голову, Этторе уперся взглядом в суровое лицо угандийца. Выражение глаз у него было задумчивым.

– Мне очень жаль вас, босс. Я не хотеть, серьезно. Но ньямби должен жить. Ньямби хотеть есть.

В воздухе плыл дым от свечей, делая вонь совершенно невыносимой.

– Айеби, послушай, – начал Этторе, но вдруг почувствовал, как угандиец, наклонившись, берет его за подмышки, заставляя встать.

И следовать за ним.

– Идти со мной, – сказал Айеби, хватка которого не допускала возражений, и измученный Этторе, не в силах сопротивляться, позволил угандийцу тащить себя за собой.

Помещение оказалось меньше, чем то, что было наверху, – наверное, в годы работы гостиницы здесь находился погреб для элитных вин. Теперь же подвал превратился в нечто вроде храма, где поклонялись тому, что может привидеться только в бреду, святилища, где смешались священное и мирское, как в религиях сантерии и вуду.

На полу валялись пустые бутылки и разбитые в щепки деревянные полки, а с кирпичного потолка свисали кованые люстры, на которых были развешены всякие амулеты, рыбьи кости, распятия, мыши, казавшиеся мумифицированными, большие ракушки, морские звезды, отполированные морем деревянные доски, напоминавшие идиотские маленькие обелиски, кости, клубки четок, мягкие игрушки, крабы и большие сероватые креветки. Некоторые были еще живы, шевелили усиками и, словно нахмурившись, наблюдали за происходящим вокруг своими глупыми глазами.

Лежавший у основания лестницы Джанни что-то крикнул, но слова заглушило пение десятков ртов с мясистыми губами: это пели мужчины и женщины, стоявшие вдоль стен. Сложив руки, они восторженно смотрели перед собой, как будто находились в склепе святого. Никто из них не обращал на Этторе внимания. То, что он находится здесь, казалось само собой разумеющимся. Позы людей выражали покорную готовность принять неизбежное, выполнить свой долг.

– Ньямби! Ньямби! – начал подпевать Айеби, очень осторожно подталкивая Этторе к центру помещения, в желтоватый полумрак, куда почти не добирался свет свечей.

Вонь стала еще сильнее. Айеби улыбнулся и жестом циркового зазывалы показал Этторе на то, что казалось невозможным.

– Вот. Вот они! – провозгласил угандиец с таким выражением лица, с каким отец смотрит на больного сына.

В глубине подвала Этторе увидел огромную деревянную бочку диаметром метра три, из которой сделали нечто вроде шалаша. Вдоль изогнутых досок белой краской столбиком были нарисованы блестевшие в темноте странные символы, черепа и пристально смотрящие на зрителей причудливые существа. Рядом, на ложе из тряпок и поролона, сидела женщина, закутанная в пестрый халат и обвязавшая шалью лицо, чтобы спастись от вони.

Этторе посмотрел ей в глаза – черные, влажные, глаза несчастной, но не потерявшей надежду матери, – а потом, увидев, что она держит на коленях, сделал попытку сбежать. Но Айеби, словно тисками сжав его предплечье, пригвоздил Этторе к месту.

– Что это? Кто они, черт возьми? – закричал рыдающий Этторе, с ужасом глядя на копошащуюся в объятиях женщины карикатуру на ребенка. Существо было очень похоже на то, что они сняли камерой, но…

Но реальное, не искаженное объективом, оно казалось еще ужаснее.

Беловатая дряблая кожа, совершенно черные глаза, мягкие, как щупальца кальмара, ножки… Чудовищный гибрид новорожденного и моллюска.

Пародия на жизнь.

Пародия на смерть.

Почти такое же существо, только крупнее, сидело в глубине бочки. В распухших пальцах оно держало плюшевого мишку и причмокивало сизыми губами, как гурман, перед которым поставили деликатес. В трещине его разбитого черепа виднелась сероватая кашица. Увидев Этторе, ребенок высунул голову из бочки, и его вырвало.

Вонючей, соленой водой.

Морской водой.

Айеби сделал шаг назад, чтобы на него не попали брызги.

Существо, сидевшее на коленях у женщины, прижималось к ее груди и, как насекомое, качало головой, а с его изуродованных губ срывался стон, напоминавший одно слово:

– Мамааа. О, мамааа.

– Отпустите меня, обещаю, я ничего не скажу, клянусь, – взмолился Этторе.

Но Айеби, казалось, не слышит его. Взгляд угандийца блуждал где-то далеко.

– У нас, в Уганде, говорят, что ньямби – это мертвец, который не мертв. Мертвец, который не… хм, как вы говорить?.. Мертвец, который не видеть, когда пришла смерть, вот, – прошептал Айеби, щелкая пальцами, словно объясняя совершенно очевидную вещь. – У нас говорят, что человек, который умирать и не видеть, как пришла смерть, он может вернуться как ньямби, потому что все еще хотеть жить. Дети не заметили, когда наша лодка затонуть, они спали, когда тонуть, да? Много детей не нашли, но потом трое из них вернуться из моря, из волн. Понимаешь, босс? Мы приехать сюда, в гостиницу, мы хотели немного переждать здесь, а потом попытаться уехать в Германию. И мы каждый вечер ходить на берег, молиться за наших умерших, а потом один раз вечером трое из них прибить к берегу волны. Большой страх и большая радость, и мы принести их сюда, понимаешь, босс? Ньямби – это чудо, ему нужно поклоняться. – Он показал на пугающие амулеты, которые свисали с потолка. – Ньямби просто хочет жить. А мы должны помочь. Они быть просто дети, которые хотеть жить. Наши дети, да. Этот, который держать плюшевого мишку, – Пепе. Ему очень плохо. Его ранило. Он очень хотеть есть. А это Рафаэль. Когда он тонуть, ему чуть больше года, но теперь он вернуться к матери, – объяснил угандиец, погладив ребенка, которого держала женщина в пестром халате.

Существо, услышав свое имя, вырвалось из объятий матери. Оно двигалось быстро, резко меняя направление движения – как косяк рыб, – оставляя после себя черноватый, слизистый след. Отрешившись от происходящего, Этторе подумал, что эти дети вместе со своими родителями, отплыв из Африки, собирались пересечь море, а на самом деле пересекли границу между жизнью и смертью.

Рафаэль – ребенок-труп-рыба-ньямби – вылез из бочки и шлепнулся на пол, как комок слизи. А потом хлопнул в ладоши жестом, который казался таким ужасным именно потому, что был совершенно естественным, радостным, детским. Не в силах смотреть на это, Этторе отвел взгляд. Существо колыхалось, копошась в темном углу, а потом выползло на свет, сжимая толстую серую крысу. Мать смотрела на него блестящими от гордости глазами и что-то бормотала.

– Господи боже, – пролепетал Этторе, когда Рафаэль прижал морду крысы ко рту. – Господи боже, сделай так, чтобы я потерял сознание.

Ребенок сосал свою добычу.

Он высасывал из крысы дыхание, высасывал жизнь, чтобы продолжить свое существование в этом вонючем подвале.

Крыса сминалась с шелестом бумажного конверта – точно так же, как это произошло с лицом Поретти, и превратилась в лепешку, а потом неподвижно застыла у разъеденных морем губ Рафаэля.

– Они ловить крыс, а мы приносить других живых существ, кошки и собаки, но мы думать, что этого может быть мало, – улыбнулся Айеби и с этими словами немного смущенно положил руку на голову Этторе. – Может, если они высосать что-то большое, они стать такими, как раньше. Хорошие дети, как раньше. Мы просто хотеть нормальная жизнь для них.

Этторе изо всех сил пытался вырваться из рук угандийца. Вдруг за спиной раздались отчаянные вопли оператора.

– Джанни!

Собравшиеся встали на колени и начали вполголоса читать молитву. Теперь они смотрели на Этторе, и в их глазах была жалость и надежда.

Крики Джанни внезапно смолкли, словно кто-то выключил барахлившее радио.

– Я думаю, твой друг встретить мой маленький брат, Патрик. Вы уже видеть его наверху, да? Твой политик тоже видеть, да? – пробормотал Айеби, и с другого конца погреба к ним, смеясь, заковыляло существо непонятной формы, присвистывающее, как чайник. Этторе заплакал. – Патрик уже не малыш, и он очень хотеть есть, понимаешь? Я сейчас знакомить вас, босс. Сейчас он прийти.

Содрогаясь всем телом, Этторе Рачити повалился на пол. Он зажмурил глаза и закрыл голову руками, чтобы не видеть существа, которое к нему приближалось. Хотел прочитать «Отче наш», но не мог вспомнить слов.

В эти бесконечные секунды в его сознании плыл «Корабль утопленников», и Этторе спросил себя – станут ли они его частью? Он, Джанни, Поретти. Узнает ли он по ту сторону переправы, которая ему предстояла, секрет ньямби и тайну этого куска моря, с его утопленниками, его историями и призрачными иллюзиями? Или после переправы его ждет только ледяная вечная пустота, жидкая и бесчувственная?

Потом его пальцы сжала маленькая влажная ручка.

В ее прикосновении не было злобы или обиды – только неутолимый голод тех, кто хочет спастись.