Текст книги "Круглый дом"

Глава 5
Голая правда

– Когда в июне пойдут теплые дожди и расцветет сирень, мама спустится, – сказал отец. – Ей нравится запах сирени.

Старые сиреневые кусты, высаженные когда-то сотрудниками управления фермерских хозяйств резервации, вновь зацвели в южной части двора. Маме очень не хватало яркой картины их буйного цветения. Сначала в траве засияли хрупкие личики ее любимых анютиных глазок, потом в придорожных канавах нежным румянцем подернулись кусты дикой розы. И по ним она тоже скучала. Сколько я помню, мама каждый год выращивала из семян цветочную рассаду для своих клумб. В апреле она расставляла картонные коробки из-под молока со всевозможной рассадой на кухонном столе и на всех подоконниках окон, выходящих на юг, но только анютины глазки выживали до высадки в землю. Но после той печальной недели мы напрочь позабыли о других цветах. И в отсутствие ухода от всей рассады в коробках остались только иссохшие ломкие стебли. Отец разбросал погибшую рассаду вместе с землей на заднем дворе и сжег вместе с мусором молочные картонки, уничтожив все следы нашей нерадивости. Да мама ничего и не заметила.

Когда тем утром я рассказал отцу про круглый дом, он резко отодвинул стул, встал и отвернулся. Потом снова повернулся ко мне. Его лицо приняло спокойное выражение, и он сказал, что мы поговорим позже. А сейчас мы пойдем высаживать цветы в мамином саду. Накануне он купил очень дорогую рассаду в старой оранжерее в двадцати милях от резервации. Он выставил картонные и пластиковые контейнеры с сеянцами в тени у дома. Там были красные, алые, розовые и полосатые петунии, желтые и оранжевые ноготки. А еще голубые незабудки, хризантемы, календула, красноголовая книфофия. Отец давал мне указания, а я вкапывал один за другим кустики рассады в клумбы. Одну клумбу мама сделала из старой тракторной шины, выкрашенной белой краской и наполненной землей, а рядом с крыльцом устроила еще несколько прямоугольных клумб. В узкие грядки вдоль подъездной дорожки я вкопал лобелии и перечники. И поставил пластиковые таблички с названиями цветов, чтобы мама их увидела. Пока я вкапывал рассаду, в голову мне лезли всякие мысли. О папках с судебными делами, о призраке, о прочих загадочных вещах. О круглом доме. Меня пугала предстоящая беседа с отцом. Опять вспомнились папки. С ними вернулись гнетущие мысли о священнике. Потом о семействе Ларков. Потом снова о священнике. Посадив цветы, я обошел вокруг дома, чтобы собрать пластиковые горшки из-под рассады и инструменты.

– Не убирай это, – сказал отец. – Мы сейчас вскопаем грядки на мамином огороде.

Мамин огород, с грядками все еще накрытыми соломой, находился за домом.

– Зачем?

Отец молча передал мне брошенную мной лопату и указал на край двора, где он выставил коробки с рассадой лука и помидоров и пакетики с кустовой фасолью и семенами вьюнка. Мы провозились вместе еще час. И засеяли только половину огорода, когда настала пора обедать. Он поехал докупить еще рассады. А я вошел в дом. Надо было присмотреть за мамой. Я оглядел кухню. На столе стояла банка рубленой ветчины с прилепленным сверху металлическим ключиком для вскрытия. Я вскрыл банку, сделал себе сэндвич, съел его и запил двумя стаканами воды. Потом нашел пачку печенья с красным джемом и слопал полпачки. Потом сделал еще один сэндвич с ветчиной, положил на тарелку и добавил для красоты пару печенюшек. Прихватив стакан воды, понес все это наверх. Перл давно уже научилась дожидаться, когда на полу перед дверью в спальню останется без присмотра что-нибудь съестное, и в мгновение ока опустошала тарелку. Поэтому теперь мы всегда вносили еду в комнату. Я установил тарелку с сэндвичем и печеньями на стакане с водой и постучал. Ответа не последовало. Я постучал сильнее.

– Войди, – отозвалась мама.

Я вошел. Прошло уже больше недели с того вечера, как она в скорбном молчании поднялась по лестнице, и в спальне пахло затхлостью. Воздух был спертый, тяжелый, точно она вдохнула из него весь кислород. Шторы на окне были опущены. Мне захотелось оставить тарелку с сэндвичем и убежать. Но мама попросила меня присесть.

Я поставил тарелку на квадратную тумбочку, откуда я в предшествующие дни убрал кучу нетронутых сэндвичей, недопитых стаканов и плошек с остывшим супом. Если она и притрагивалась к еде, я этого не замечал. Я пододвинул складной стул с мягкой сидушкой поближе к кровати и сел. Наверное, она захотела, чтобы я ей почитал. Тетя Клеменс и отец отбирали для нее книги – ничего, что могло бы ее огорчить или опечалить. Другими словами, это были или нуднейшие любовные романы издательства «Арлекин», или, что было более терпимо, сокращенные романы, печатавшиеся в старых «Ридерс дайджест». Ну или те самые «Любимые стихотворения». Отец специально проверил «Непокоренного» и «Высокий полет»[18]18
  «Непокоренный» – героическая поэма английского романтика-викторианца Уильяма Эрнеста Хенли (1849–1903). «Высокий полет» – поэма английского военного летчика и поэта Джона Гиллеспи Мейджа-мл. (1922–1941).


[Закрыть], которые я ей потом читал. Они вызвали у мамы невеселый смех.

Я протянул руку, чтобы включить ночник на тумбочке – ей не нравилось, когда я поднимал шторы и впускал в комнату дневной свет. Но прежде, чем я дотронулся до выключателя, она схватила меня за руку. В полумраке ее лицо со следами измождения казалось бледным пятном. Она стала как будто невесомой – только кости проступали сквозь пергаментную кожу. Ее пальцы больно впились мне в ладонь. Она еле ворочала языком, как будто еще не пришла в себя после сна.

– Я вас слышала во дворе. Чем вы там занимались?

– Копали.

– Что копали? Могилу? Твой отец когда-то копал могилы.

Я убрал ее руку и отошел от кровати. Мамин прищуренный взгляд был мне неприятен, а ее речь показалась бредом. Я сел на стул.

– Нет, мама, не могилы, – осторожно выбирая слова, произнес я. – Мы вскапывали грядки в твоем огороде. А до этого высаживали цветы. Мам, хорошо бы ты на них посмотрела!

– Посмотрела? Посмотрела? – и она отвернулась от меня. Ее давно не мытые волосы разметались по подушке всклоченными прядями, в которых кое-где виднелась седина. Сквозь тонкий халат четко проступал позвоночник, я разглядел буквально каждый позвонок. Ее плечи торчали двумя буграми, а исхудавшие руки напоминали палки.

– Я принес тебе сэндвич.

– Спасибо, мой дорогой! – прошептала она.

– Хочешь, я тебе почитаю?

– Нет, не надо.

– Мам, мне надо с тобой поговорить.

Молчание.

– Мам, мне надо с тобой поговорить, – повторил я.

– Я устала.

– Ты всегда усталая, хотя все время спишь.

Она не ответила.

– Это просто наблюдение.

Меня разозлило ее молчание.

– Может, поешь? Тебе станет лучше. Ты можешь встать? Ты можешь… снова вернуться к жизни?

– Нет, – сразу ответила она, точно сама только об этом и думала. – Не могу. Сама не знаю, почему. Просто не могу.

Она по-прежнему лежала спиной ко мне, и тут ее плечи начала сотрясать легкая дрожь.

– Тебе холодно? – Я натянул ей на плечи одеяло. Потом откинулся на спинку стула. – Я посадил полосатые петунии, которые ты любишь. Вот! – Я достал из кармана пластиковые бирки с названиями рассады и рассыпал их по кровати. – Мам, смотри, сколько разных цветов я посадил. Даже сладкий горошек.

– Сладкий горошек? – переспросила мама.

Вообще-то я не сажал сладкий горошек. Не знаю, почему я ей это сказал.

– Да, сладкий горошек. И подсолнухи!

Я и подсолнухов не сажал.

– Подсолнухи знаешь, на какую высоту вымахают!

Она повернулась и посмотрела мне в лицо. Ее глаза ввалились в серые круги морщин.

– Мама, мне надо с тобой поговорить.

– О подсолнухах? Джо, они же будут заслонять от солнца остальные цветы!

– Наверное, я их пересажу в другое место. Мне надо с тобой поговорить!

Ее лицо сразу осунулось.

– Я устала.

– Мам, у тебя спрашивали про ту папку?

– Что?

Она с нескрываемым испугом уставилась на меня, ее глаза буквально буравили мое лицо.

– Не было никакой папки, Джо.

– Нет, была. Папка, за которой ты уехала в тот день, когда на тебя напали. Ты сама мне сказала, что тебе надо съездить за папкой. Где она?

Выражение испуга на ее лице теперь сменилось явным ужасом.

– Ничего я тебе не говорила! Ты это выдумал, Джо!

Ее губы дрожали. Она свернулась калачиком под одеялом, прижала сухие кулачки ко рту и зажмурилась.

– Мам, послушай. Ты хочешь, чтобы мы его поймали?

Она раскрыла глаза, теперь похожие на черные дыры. Но она не ответила.

– Послушай, мама. Я его найду и сожгу заживо! Я его убью за тебя!

Мама вдруг резко села в кровати, точно ее разбудили, точно она восстала из мертвых.

– Нет! Только не ты! Не смей! Джо, ты должен мне обещать! Не ищи его. Не делай ничего.

– Нет, мам, я буду его искать.

Этот мамин внезапный выплеск энергии словно повернул внутри меня выключатель, и я с еще большим азартом продолжал ее подначивать.

– Я это сделаю. И ничто меня не остановит. Я знаю, кто он, и я его прищучу. И ты меня не остановишь, потому что ты все время лежишь и не можешь выйти из дома. Ты сидишь тут как в клетке. Здесь воняет! Ты хоть чувствуешь, как здесь воняет?

Я подбежал к окну и уже собрался поднять шторы, как мама заговорила.

– Остановись, Джо!

Я обернулся. Она сидела на кровати. Кровь отхлынула от ее лица, и кожа болезненно побледнела. Но она глядела на меня в упор и говорила твердым, командным тоном:

– А теперь ты послушай меня, Джо. Не смей приставать ко мне со своими расспросами, не смей меня шантажировать. Предоставь мне думать о том, о чем я хочу думать. Мне нужно исцелиться любым доступным мне способом. И прекрати задавать мне вопросы и не заставляй меня тревожиться! Ты не будешь его искать. И довольно меня запугивать, Джо! Я натерпелась столько страху, что мне на всю жизнь хватит. Не умножай мой страх. И не умножай мои печали. Не хватало, чтобы и ты еще в этом участвовал.

Я стоял перед ней, снова чувствуя себя малым ребенком.

– В чем в этом?

– Вот в этом! – Она махнула рукой на закрытую дверь. – Хватит ко мне приставать! Найти его, не найти его. Кто он такой? Ты понятия не имеешь! Никто. Ты его не знаешь. И никогда не узнаешь. Дай мне поспать.

– Хорошо, – сказал я и вышел из комнаты.

Я медленно спускался по лестнице, чувствуя, как меня охватывает ожесточение. Я догадался, что она знала, кто совершил над ней насилие. Ясное дело, она что-то скрывала. Догадка, что она знала своего насильника, была как удар под дых. У меня заболели ребра, перехватило дыхание. Я пересек кухню и через заднюю дверь вышел на солнцепек. Я ловил губами солнечный свет, как воздух. Такое было состояние, словно я долго был заперт в одной комнате с разбушевавшимся покойником. Меня обуяло желание вырвать все посаженные цветы или втоптать их в землю. Но тут ко мне подошла Перл, и моя ярость сразу развеялась.

– Ты умеешь играть в «принеси палку»? Давай научу!

Я отправился к краю двора, чтобы найти там палку. Перл трусила рядом. Я присел над кучей палок, выбрал одну и выпрямился, чтобы бросить ее подальше, но тут перед моими глазами взметнулось мохнатое пятно, и в следующий миг неведомая сила вырвала палку из моих рук. Я резко развернулся. В нескольких шагах от меня стояла Перл с палкой в зубах.

– Брось! – приказал я. Ее волчьи уши прижались к голове. Я разозлился. Подошел к ней и ухватился за палку с намерением вырвать из собачьей пасти, но Перл издала весьма красноречивое рычание, так что мне пришлось отпустить палку.

– Ладно, – миролюбиво сказал я. – Будем играть по твоим правилам.

Я отступил на несколько шагов назад и поднял с земли другую палку. Размахнулся, чтобы ее бросить. Перл выпустила из пасти свою палку и бросилась ко мне с явным намерением отхватить мою руку по плечо. Я уронил палку. И как только палка упала, собака удовлетворенно ее обнюхала. Я сделал еще одну попытку: нагнулся и уже ухватил было палку пальцами, как Перл оказалась рядом и сомкнула клыки на моем запястье. Я медленно выпустил палку. У нее были настолько мощные челюсти, что она без труда перекусила бы мне кости и сухожилия. Я стоял, опасливо поглядывая на нее. В руке у меня ничего не было. Она отпустила мое запястье. На коже остались отметины от ее зубов, но она, правда, не укусила и не поцарапала меня.

– Как я понимаю, ты не хочешь играть в «принеси палку».

Тут подъехал отец и вытащил из багажника очередной картонный ящик с дорогущей рассадой. Мы отнесли рассаду на задний двор и разложили вдоль огородной грядки. Весь оставшийся день мы убирали с грядки старую солому, вскапывали и рыхлили чернозем. Мы выбрали отмершие корни и засохшие стебли, размельчили слежавшиеся комья земли, так что почва снова стала пышной и рассыпчатой. Под верхним слоем почвы земля была влажная и жирная. Мне уже начало нравиться мое занятие. Вскопанная почва впитала всю мою ярость. Мы вынули саженцы из горшочков, аккуратно расправили их корни и, посадив в вырытые ямки, присыпали землей вокруг. Потом притащили несколько ведер воды, полили свежие посадки и стали любоваться плодами нашего труда.

Отец вынул из нагрудного кармана сигару, затем взглянул на меня и убрал сигару обратно.

Этот его жест снова возбудил во мне ярость.

– Можешь закурить, если хочешь. Я не начну курить, не буду тебе подражать.

Я все ждал, что вспышка его гнева забьет мой гнев. Но меня ждало разочарование.

– Подожду пока, – сказал он. – Мы же не закончили наш разговор, не так ли?

– Не закончили.

– Давай-ка вынесем складные стулья.

Я поставил два шезлонга там, откуда мы могли бы смотреть на свежую грядку. Пока отца не было, я достал из-под крыльца канистру и положил под свой шезлонг. Отец вынес коробку лимонада и пару стаканов. Судя по тому, как долго он отсутствовал, он еще в доме вскрыл коробку и утолил жажду. Мы сели с полными стаканами в руках.

– А ты все замечаешь, Джо! – сказал он, помолчав. – Круглый дом.

Я достал из-под своего шезлонга канистру и поставил на землю перед ним.

Отец вытаращился на нее.

– Где ты…

– Она лежала на дне озера недалеко от берега, как раз напротив круглого дома, если идти к озеру прямиком через лес.

– В озере?

– Он ее там затопил.

– Боже всемогущий!

Он нагнулся, чтобы потрогать канистру. Но в последний момент отдернул руку и положил ее на алюминиевый подлокотник. Потом покосился на аккуратно высаженную рассаду в огороде и медленно, очень медленно повернулся и вперил в меня немигающий строгий взгляд, которым он взирал на убийц – так я всегда уверял себя, пока не узнал, что в суде он имел дело исключительно с похитителями хот-догов.

– Если бы я захотел тебя отдубасить по первое число, я бы так и сделал, – сказал отец. – Но я… никогда не мог поднять на тебя руку. К тому же я уверен, что дубасить тебя нет смысла, потому что это ни к чему бы не привело. Более того, это могло бы настроить тебя против меня. У тебя появился бы соблазн действовать тайком. Поэтому, Джо, я просто хочу воззвать к твоему благоразумию. Я хочу попросить тебя остановиться. Хватит искать напавшего. Хватит собирать улики. Я понимаю, это моя вина, потому что я попросил тебя читать те дела, которые мы привезли из суда. Но я был неправ, что втянул тебя. Ты чертовски пытлив, Джо. Ты меня нимало удивил. И напугал. Ты можешь вляпаться в такое… Если что-то с тобой случится…

– Ничего со мной не случится!

А я-то считал, что отец будет мной гордиться. Что он по своему обыкновению присвистнет от изумления. И я надеялся, что он поможет мне разработать план дальнейших действий. Расставить ловушку. Загнать в нее священника. А он, наоборот, стал читать мне нотации. Я хмуро откинулся на спинку шезлонга и пнул канистру ногой.

– Поговорим по душам, Джо. Послушай, это садист. У которого нет моральных ограничений. Это человек, у которого… который находится за пределами…

– За пределами твоей юрисдикции, – проговорил я презрительно, вложив в свои слова всю горечь подросткового сарказма.

– Ну, ты мало что знаешь о проблемах юрисдикции, – продолжал он, уловив мое презрение, но пропустив его мимо ушей. – Прошу тебя, Джо. Я тебя как отец прошу: отступи. Это дело полиции, ты это можешь понять?

– Какой полиции? Племени? Штата? Федералов? Да им же наплевать!

– Послушай, Джо, ты ведь знаешь Сорена Бьерке?

– Да, – кивнул я. – Я помню, как ты однажды отозвался об агентах ФБР, которые работают на индейских территориях.

– И что я сказал? – спросил он с опаской.

– Ты сказал, что если их приписывают к индейским территориям, то либо они в Бюро новички, либо у них проблемы с начальством.

– Я так и сказал? – удивился отец. И кивнул, скрывая улыбку. – Но Сорен не новичок.

– Хорошо, пап. Но почему же тогда он не нашел эту канистру?

– Я не знаю, – ответил отец.

– А я знаю. Потому что ему на маму наплевать! Она для него никто. Не как для нас.

Я нарочно разжигал в себе ярость или посеял в себе ярость, высаживая жалкую оранжерейную рассаду, которая вряд ли привлечет мамино внимание. Что бы ни сделал или сказал отец – так мне казалось, – было рассчитано на то, чтобы довести меня до кипения. Оставшись с ним наедине в этот тихий предвечерний час, я с трудом сдерживался. Надо мной словно заклубилась грозовая туча – больше всего на свете мне вдруг захотелось сбежать от отца, да и от мамы тоже, вырваться из сотканного ими вокруг меня защитного кокона вины и невнятных тошнотворных переживаний.

– Мне надо идти.

– Хорошо, – тихо произнес отец, – и куда ты пойдешь?

– Куда-нибудь.

– Джо, – проговорил он осторожно. – Мне стоило сказать тебе, что я тобой горжусь. Я горжусь тем, что ты так любишь маму. И горжусь тем, как ты сам до всего додумался. Но понимаешь, Джо, что, если с тобой что-то случится, мама и я не сможем… мы не сможем это вынести. Ты ведь даешь нам жизнь…

Я вскочил на ноги. Перед глазами у меня закрутились желтые пятна.

– Это вы дали мне жизнь. Так оно и должно быть. Поэтому позволь мне делать с моей жизнью то, что я хочу!

Я подбежал к велосипеду, вскочил на него и принялся ездить кругами вокруг отца. Он попытался схватить меня обеими руками, но в последний момент я с силой подналег на педали, что и позволило мне увернуться от него.

* * *

Я заранее знал, что отец наверняка позвонит тете Клеменс и дяде Эдварду предупредить о моем возможном появлении. Заправка тоже отпадала – по той же причине. У родителей Каппи и Зака тоже были домашние телефоны. Оставался один Энгус. И я поехал прямиком к нему и нашел его во дворе за жилой многоэтажкой. Он плющил оставшиеся после вчерашнего пустые пивные банки. В куче алюминиевых ошметков не было ни одной банки из-под «Хэммз». У Энгуса была расцарапана щека и разбита губа. Дело в том, что тетя Стар иногда лупила его ремнем. Да и Элвин любил по пьяни тайком подстеречь Энгуса и поколотить – это так веселило Элвина, что он ухохатывался чуть не до удушья. Жалко, что этим его веселье никогда не кончалось. Кроме того, в резервации было немало парней, которых раздражали волосы Энгуса или еще что-то.

Увидев меня, Энгус обрадовался.

– Опять эти уроды? – спросил я, поглядев на его лицо.

– Не-а! – Из чего я сделал вывод, что это дело рук его тетки или Элвина.

Я стал помогать Энгусу плющить банки на твердом, как камень, грунте. Попутно рассказал ему о подслушанном вчера вечером разговоре отца и дяди Эдварда о священнике.

– Вот бы узнать, что этот священник пьет пиво «Хэммз», – произнес я и добавил: – А священники вообще пьют?

– Пьют ли они? – переспросил Энгус. – Еще как! Они начинают с бокала вина на мессе. А уж потом, наверное, напиваются в стельку – и так каждый вечер.

Всякий раз, как Энгус поднимал ногу и с силой ударял подошвой по алюминиевой банке, его волосы каштановой волной взлетали над головой. У Энгуса круглое лицо и длинные, как у ребенка, ресницы. Его большие блестящие зубы растут вкривь и вкось и смахивают на звериные. И сейчас, когда разбитая нижняя губа распухла и покраснела, его зубы обнажились в жалком оскале.

– Я хочу сходить на мессу, – сообщил я.

Энгус застыл с поднятой ногой.

– Что? Ты хочешь сходить на мессу? Это еще зачем?

– Сегодня есть месса?

– Конечно. В пять часов. Мы еще можем успеть.

Тетка Энгуса была такая же набожная, как тетя Клеменс, хотя вряд ли на исповеди она признавалась, что бьет племянника.

– Нужно прощупать этого священника, – объяснил я.

– Отца Трэвиса?

– Да.

– Хорошо, дружище.

Энгус сходил в теткину квартиру и принес съемное седло от своего розового велика. Он привинтил седло с помощью болта и положил ключ в карман. После того, как у Энгуса угнали второй велик, дядя Уайти предложил ему противоугонную тактику: забирать седло домой – и он же дал ему гаечный ключ. Если кому-то взбредет в голову угнать этот велосипед, резонно заметил Уайти, пусть он пустым стержнем продырявит себе задницу. Мы оседлали своих стальных коней и пустились в путь, сделав большой крюк, чтобы нас не заметили из окна заправки.

Мы успели в церковь как раз вовремя: месса еще не началась. Я, последовав примеру Энгуса, преклонил колени, и мы сели на скамью в переднем ряду. Я намеревался рассмотреть священника вблизи – хладнокровно и непредубежденно. Так же, как, допустим, капитан Пикар разглядывает кровожадного лигонца, похитившего главу службы безопасности Ташу Яр. Когда прозвонил колокольчик, призвавший паству встать, я натянул на свое лицо маску невозмутимого внимания, как у капитана Пикара. Мне казалось, что я был вполне готов к своей миссии. Но когда на кафедру взошел отец Трэвис, облаченный в похожую на груботканое одеяло зеленую сутану, моя голова вдруг поплыла и загудела, словно превратилась в воздушный шар, наполненный роем пчел.

– Слышь, Суперстар, у меня в голове жужжит, прям как в улье, – прошептал я Энгусу.

– Заткнись! – прошипел он в ответ.

Небольшая группа прихожан – человек двадцать или около того – начала бормотать, и Энгус сунул мне в ладонь смятый листок бумаги. Там были напечатаны строки ответов на воззвания проповедника и стихи гимнов. Мой взгляд был прикован к отцу Трэвису. Я и раньше его видел, конечно, но никогда не вглядывался в него так пристально. Мальчишки называли отца Трэвиса Оловянноликим – за вечно бесстрастное выражение лица. А девчонки прозвали его Ошибка-Природы, потому что над его мужественными, как у героя любовного романа, скулами блестели пустые водянистые глаза. У него была безупречно гладкая кожа, подчеркнуто бледная, почти молочно-белая, что вообще характерно для рыжих, а по шее змеился длинный багровый шрам. У него были маленькие, прижатые к черепу ушки, крупные, с надменным изгибом губы, стриженные ежиком рыжеватые волосы, редеющие на боках, а на темени сходящиеся густой рощицей. Когда он говорил, зубы почти не показывались, и квадратный подбородок оставался неподвижным, поэтому на его застывшем лице шевелились одни только губы, и слова, казалось, выползали у него изо рта точно червяки. Механическая правильность черт его лица с этой постоянно двигающейся прорезью рта и вызвало у меня такое сильное головокружение, что я невольно бухнулся обратно на скамью. Мне еще хватило ума уронить бумажку со стихами и потом притвориться, будто я полез под скамью ее искать. Энгус ткнул меня в бок.

– Я блевану, если ты еще раз так сделаешь! – шепотом пригрозил я.

Как только нам удалось сделать вид, будто мы ищем конец очереди к причастию, мы выскользнули из церкви и отправились к детской площадке. Энгус достал сигарету. Мы ее аккуратно располовинили, и я скурил свою половинку, правда, она ввергла меня в щемящую печаль. Наверное, вид у меня был несчастный – под стать моему состоянию.

– Поеду-ка я поищу Каппи, – предложил Энгус.

– Ага, поезжай. Скажи ему, что я сбежал от отца, и пусть принесет чего-нибудь поесть.

– Так ты сбежал? – нахмурился Энгус. Все знали, что у меня просто идеальная семья – стабильная, любящая, состоятельная (по меркам резервации, естественно). Из такой семьи не сбегают. Но теперь все изменилось. В его глазах сверкнула жалость, и он уехал. А я подкатил велосипед к низким деревцам на выстриженном газоне, отмечавшим границу церковного двора, прислонил его к дереву. Наплевав на клещей, я улегся на траву и закрыл глаза. Лежа, я чувствовал, как холодная земля вбирает мое тело. Казалось, я мог ощутить даже силу гравитации, которую рисовал в своем воображении в виде гигантского жидкого магнита в центре земного шара. Я прямо-таки кожей чувствовал, как этот магнит меня притягивает и высасывает жизненные силы. Я проваливался сквозь все пределы туда, где все теряло всякий земной смысл и Кью из «Звездного пути» был верховным судьей в красной бархатной мантии. Я незаметно провалился в сон, словно попал под действие морока. А потом очнулся от звука быстрых шагов. Я открыл глаза и быстро скользнул взглядом по колышущейся черной сутане к деревянному наперсному кресту и плетеному поясу отца Трэвиса. Над его статным торсом, широкой грудью и квадратным подбородком сияли устремленные на меня из-под бледных век бесцветные глаза.

– Курить на детской площадке воспрещается, – сухо произнес он. – Тебя видела монахиня.

Я открыл рот, но издал только сдавленный хрип. Отец Трэвис продолжал:

– Но тебе всегда рады на святой мессе. И если тебя интересует катехизис, я провожу занятия по субботам в десять утра.

Он ждал моей реакции.

И я вновь выдавил слабый хрип.

– Ты – племянник Клеменс Милк?

Сила гравитации внезапно изменила направление, и я сел, ощутив прилив энергичной решимости.

– Да, – сказал я, – Клеменс Милк – моя тетя.

Теперь чудесным образом я ощутил силу в ногах и поднялся с земли. И даже шагнул к священнику. Это был короткий шажок, но все же в его сторону. С моих губ сорвались слова в духе моего отца.

– Можно вам задать вопрос?

– Валяй!

– Где вы были, – спросил я, – между тремя и шестью часами пополудни пятнадцатого мая?

– А что это был за день?

Уголки его надменных губ чуть поджались.

– Это было воскресенье.

– Полагаю, я совершал богослужение. Но точно не помню. После мессы я проводил обряд поклонения святому кресту. А что?

– Просто спросил. Без причины.

– Причина есть всегда, – заметил отец Трэвис.

– А можно еще вопрос?

– Нет, – ответил священник. – Только один вопрос в день.

Шрам на его шее ожил, побагровев еще больше.

– Твоя тетя говорит, ты – хороший парнишка, прилично учишься, не создаешь проблем родителям. Мы будем рады видеть тебя в нашей молодежной группе.

Тут он улыбнулся. Я впервые увидел, какие у него зубы. Слишком белые и ровные для настоящих. Хоть священник был и молодой мужчина, но зубы у него оказались вставные! И еще этот шрам, как длинный мазок красной краски на шее. Он протянул мне руку и стал похож на портрет руки неумелого художника: уж больно аккуратно у него были выписаны черты лица. Чересчур красивый, чтобы быть по-настоящему красивым, как отозвалась о нем тетя Клеменс. Мы молча стояли. Блеск его сутаны, отражавшийся в его белесых глазах, меня даже испугал. Его протянутая рука не шевелилась. Я пытался удержаться, но моя правая кисть сама собой двинулась к нему. У него была холодная ладонь. Мозолистая, гладкая и крепкая, как у отца Каппи.

– Значит, увидимся! – Он отвернулся. Но тут же повернулся с чуть заметной усмешкой. – Сигареты убивают.

Я стоял, точно к земле прирос, и смотрел, как он вошел в подвальную дверь церкви на вершине холма. Потом прислонился спиной к дереву – не привалился без сил, а как бы соединился со стволом. Меня переполняла странная энергия. Связь с деревом помогала мне думать. Я решил перво-наперво не ругать себя за то, что сейчас произошло между мной и священником. Я же не мог отказаться. Отказаться от рукопожатия с человеком в резервации было равносильно пожелать ему смерти. Хотя я и желал смерти отцу Трэвису Возняку и даже хотел сжечь его заживо, это мое намерение зиждилось на твердом убеждении, что именно он напал на маму. Он виновен! Но мой отец ни за что не вынес бы решение, лишенное веских оснований в виде улик. Я почесался спиной о шишковатую кору дерева и уставился на дверь, за которой исчез священник. Дверь, ведущую в подвал церкви. Я вознамерился раздобыть эти веские улики и думал, что, когда вернутся мои друзья, они мне помогут.

Энгус пришел вместе с Каппи. А тот принес для меня картофельный салат в пакете из-под хлеба и пластиковую ложку. Я сделал из пакета плошку, свернув его верхний край, и стал наворачивать салат. В нем, помимо картошки, я нашел соленые огурцы и крутые яйца, а сдобрен салат был соусом из майонеза и горчицы. Наверное, этот салат сделала кто-то из тетушек Каппи. Мама такой салат готовила так же. Я тщательно выскреб ложкой пакет изнутри. А потом рассказал Каппи о подслушанном мной вчера вечером разговоре дома и о том, что отец подозревает священника.

– Отец говорит, что священник был в Ливане!

– Ну и что? – отозвался Каппи.

– Он служил в морской пехоте.

– Мой отец тоже, – заметил Каппи.

– Думаю, нам надо выяснить, не пьет ли отец Трэвис пиво «Хэммз», – сказал я. – Я как раз собирался его об этом спросить. Но потом решил, что так выложу все свои карты. Зато я выяснил, что у него есть алиби. Но его алиби надо проверить.

– Его что? – не понял Энгус.

– Оправдание. Он сказал, что днем в то воскресенье проводил богослужение. Теперь надо просто спросить у тети Клеменс, правда ли это.

– А может, оставить пару банок «Хэммза» у него на крыльце и посмотреть, станет ли он их пить? – предложил Энгус.

– Да кто ж откажется от дармового пива? Особенно ты, Суперстар! – усмехнулся Каппи.

– Надо застать его пьющим «Хэммз» дома. За ним стоит последить.

– Что, заглядывать священнику в окна?

– Да! – твердо заявил Каппи. – Мы на великах объедем церковь и монастырь, доедем до старого кладбища. А потом проберемся сквозь ограду вместе с великами и пройдем между могил. Дом священника стоит рядом с кладбищем, ворота ограды на замке, но там можно протиснуться. Когда стемнеет, подкрадемся к его дому.

– У священника есть собака? – спросил я.

– Собаки нет, – помотал головой Энгус.

– Хорошо, – кивнул я. Но в тот момент меня, честно говоря, пугало не то, что священник нас поймает. Меня нервировало кладбище. Я же недавно видел призрака. И одного раза мне было достаточно. К тому же отец рассказывал, как призраки появлялись на кладбище, где он работал землекопом. На том кладбище был похоронен отец Мушума, который сражался при Батоше вместе с Луи Риэлем[19]19
  Луи Риэль (1844–1885) – один из лидеров борьбы за права коренных американцев в Канаде и США. Битва при Батоше (1885) – неудачное восстание под его руководством, после которого он сдался канадским властям и был казнен.


[Закрыть] и через несколько лет погиб, упав с лошади. Там же захоронили Северина, брата Мушума, который недолго служил в церкви священником, и его могилу отметили особым кирпичом, выкрашенным в белый цвет. И еще похоронили одного из троих, кого линчевали в Хупдэнсе: тело мальчика сняли с виселицы и предали земле, потому что ему было всего тринадцать. Как и мне. Мушум все это помнил. Другой брат Мушума Шаменгва, чье имя на языке оджибве означает «Бабочка Монарх», был похоронен тоже там. И первая жена Мушума, рядом с которой он завещал себя похоронить, лежала под плитой, поросшей серым лишайником. Там же была похоронена его мать, которая после смерти в младенчестве его младшего братика замолчала на десять долгих лет. И там же была похоронена вся семья моего отца, и семья моей бабушки, и семья ее матери, из которых кое-кто обратился в католичество. Мужчины были погребены в западной части кладбища рядом с приверженцами традиционных индейских верований. Все они исчезли в земле. Над их могилами воздвигли небольшие хижины, где могли обитать и питаться их духи, но эти хижины, не простояв очень долго, разрушились, обратившись в ничто. Я знал имена наших предков – о них мне рассказывал и Мушум, и отец, и мама.