Текст книги "Круглый дом"

Шаванобинесиик, Элизабет, Буревестник-с-Юга, Адик, Майкл, Карибу. Квиингвааджи, Джозеф, Росомаха. Машкики, Мэри, Шаман. Омбааши, Алберт, Подъятый-Ветром. Макунз, Медвежонок и Птица-Стряхивающая-с-Крыльев-Лед. Они жили и быстро умерли в те годы, когда наша резервация только создавалась, и все умирали прежде, чем кто-то мог записать их воспоминания или высказывания, да еще в таких умопомрачительных количествах, что было трудно всех упомнить, не проговаривая вслух их имен, как иногда делал мой отец, читая историю нашей резервации: «И вот в наши края пришел белый человек и положил их всех в сырую землю», – эта строка звучала словно пророчество из Ветхого Завета, а на самом деле была простой констатацией факта. И я страшился войти на кладбище ночью не потому, что страшился погребенных там любящих предков, а потому что боялся получить нокаут от нашей истории, которую я собирался постичь. Старое кладбище таило массу исторических осложнений.

Чтобы попасть на кладбищенские задворки, нам нужно было пройти мимо дома старушки, которая держала стаю собак. Никто не знал, что у нее за собаки и сколько их. Она подкармливала бродячих псов со всей резервации. Так что ее дом был совершенно непредсказуемым в смысле присутствия в нем собак. И мы всегда старались обходить его стороной. Приблизившись к нему, мы приготовились к обороне. Каппи запасся банкой молотого перца. Я вооружился тяжелой палкой, вспомнив, как Перл ненавидела такие палки. Хотя я не понимал, почему. Энгус отодрал от ивы несколько длинных веток и помахивал ими как кнутом. Мы совместно выработали план боевых действий и решили, что я пойду первым с палкой, а Каппи останется в арьергарде со своим перцем. Старушку звали Бинеши, и она была маленькая и сгорбленная, точь-в-точь как ее покосившаяся каркасная хибарка. Во дворе у нее ржавели две брошенные машины, в которых и обитали собаки. Мы решили, что нам на велосипедах удастся проскочить мимо без всякого ущерба, если мы разовьем приличную скорость. Но стоило нам свернуть на грунтовую дорожку, бегущую вдоль ее двора, как из полусгнивших машин выпрыгнули собаки. У двух, коротконогих, была серая шерсть, еще три были довольно крупные, а еще одна – просто исполинская. С неистовым лаем они ринулись к нам. Серая коротконожка, прыгнув вперед, вцепилась клыками в штанину Энгуса. Он мастерски отпихнул ее ногой и хлестнул по морде ивовыми прутьями, продолжая крутить педали.

– Они чуют страх! – крикнул Каппи. Мы расхохотались.

Собаки осмелели, как всегда бывает со стаей, когда кто-то первой проявит инициативу. Энгус издал истошный вопль. Грязно-белый пес вцепился ему в руку, он выронил ивовые прутья и врезал псу ногой по носу. Но это не смутило пса, и он снова прыгнул. И Энгус снова пнул его ногой. Но уворачиваясь от ноги, пес мотнул головой и умудрился цапнуть Энгуса за ногу, разодрав штанину.

– Отгоните его от меня!

Каппи резко затормозил ногами и развернул велосипед, взметнув веер пыли. Он остановился около Энгуса, достал банку с перцем, высыпал немного на ладонь и метнул псу в глаза. Тот взвизгнул – и больше мы его не видели. Но теперь нас окружили остальные собаки, прижав уши и разлаявшись не на шутку. Они явно жаждали крови, скалились и лязгали зубами, точно сухопутные акулы. Мы не могли бросить велики и пуститься наутек, потому что потом все равно пришлось бы за ними возвращаться. К тому же собаки бегали куда резвее и непременно догнали бы нас прежде, чем мы бы набрали скорость. Мы опасливо слезли с великов и, сбившись вместе, покатили их дальше. Каппи поперчил еще одну собаку. Я огрел палкой двух. Но получившие перца псы быстро пришли в себя и вернулись, роняя слюну, с намерением отомстить. Они окружили нас кольцом и стали медленно приближаться. Каппи выронил банку с перцем, и из нее на дорогу высыпался черный порошок.

– Вот черт, – шепнул он сквозь зубы. – Теперь мы все умрем.

– Нам нужен огонь! – прокричал Энгус.

Я снова пустил в ход палку. Буквально из ниоткуда на меня выпрыгнула здоровенная собака. И вдруг все звери как по команде навострили уши и повернули головы. Вся стая отпрянула от нас. Мы услышали, как хлопнула дверь хибарки.

– Наверное, старушка вышла их покормить, – предположил Каппи.

– Бежим! – завопил Энгус.

Мы запрыгнули на велики и пулей промчались остаток дороги, даже не заметив, как одолели подъем в гору. Потом мы покатили велосипеды через лес и перебросили их через проволочную ограду. На кладбище нам уже ничего не угрожало. Сгустились сумерки. Сквозь сосновые ветви мы могли видеть освещенные окна в доме священника. Мы покатили велики к дому. Испытанное мной чувство облегчения подавило страх оказаться на кладбище. Могилы, в отсутствие собак, казались мне самым безопасным местом на свете. Уже почти совсем стемнело, но мы никуда не торопились и по пути показывали друг другу знакомые надгробия. У нас были общие предки, которые лежали на этом кладбище. Подул слабый ветер, из синей чащи вдалеке монотонно засигналила кукушка, предсказывая дождь.

– Пора! – шепнул Каппи, когда мы дошли до цели.

Створки ворот ограды кое-как держались на цепи с навесным замочком. Мы раздвинули их и протолкнули велосипеды внутрь. Трясясь от страха, мы тихонько двинулись к дальнему краю церковного двора. Трава была скошена, и уже выпала вечерняя роса. Мы прошмыгнули мимо небольшого коттеджа, а вернее сказать – осовремененной одноэтажной хижины, где жил в одиночестве отец Трэвис. Мы забрались в косматые кусты, растущие около дома. Изнутри доносилось приглушенное бормотание работающего телевизора. Мы прокрались вдоль задней стены к окну, откуда звук доносился громче всего.

– Я хочу заглянуть! – прошептал Энгус.

– Он тебя увидит! – предупредил я.

– Там шторы, – возразил он и поднял голову к окну. И тут же пригнулся. – Сидит смотрит телик!

– Он тебя заметил?

– Не знаю.

Мы обогнули дом и прокрались к задней стене, утонувшей в ночной тьме. В доме раздались шаги, и внезапно в окошке прямо у нас над головой вспыхнул свет. Наступила тишина. За шторой темнел силуэт священника. Мы прижались к стене, затаив дыхание. И тут послышалось тихое журчание.

Каппи одними губами спросил:

– Писает?

Я пожал плечами. Журчание больше напоминало звук жидкости, сливаемой из бутылки в унитаз. Журчание продолжалось довольно долго и сопровождалось паузами. Потом раздался шум сливаемой воды. Кто-то отвернул и потом завернул водопроводный кран. Свет за окном погас, хлопнула дверь.

– Что-то у него писалка слабо работает, – рассудил Каппи.

– Ну, он же священник, – сказал Энгус.

– А они что, как-то по-особенному писают?

– У них же нет секса, – напомнил Энгус. – А без регулярного использования кран может заржаветь.

– Тебе-то откуда знать? – удивился Каппи.

– Вы оставайтесь тут! – шепнул я, пополз вперед, завернул за угол и направился прямо к окну, озаренному голубоватым сиянием телевизионного экрана. Любой, кто находился бы во дворе или прошел бы под темными соснами, мог меня заметить. Я встал во весь рост сбоку от окна и медленно наклонился к оконной раме. В раскрытое окно задувал июньский ветерок. Я видел затылок отца Трэвиса. Он сидел перед теликом в складном шезлонге, и около его локтя стояла бутылка пива «Майкелоб». Сначала я не разобрал, что он смотрит, а потом понял, что фильм. Но не по телевизору.

Я упал на колени и пополз обратно.

– У него там видак!

– И что он смотрит?

На сей раз Каппи пополз в разведку. Он довольно скоро вернулся и сообщил, что это «Чужой». Его показывали только в одном кинотеатре, куда надо было ехать часа два от нашей резервации, и мы удовольствовались обалденными пересказами его сюжета, потому что сами мы до этого кинотеатра, где он шел, доехать не могли, да и возрастом не вышли для такого фильма. И пунктов видеопроката у нас в резервации тогда еще не было.

– Наверное, это его собственная кассета, – громко предположил я, позабыв о раскрытом окне над головой.

– Его собственная копия? Как это?

– Ребята, потише! – прошептал Каппи. – Он же все услышит!

Энгус присел у стены и подобрал колени к подбородку. Мы приникли головами друг к дружке и продолжали беседу шепотом.

– А ты хорошо разглядел?

– Хорошо! У него телик с тридцатидюймовым экраном!

Вот как мы наконец посмотрели «Чужого» – стоя у окна за спиной у молодого священника, которого подозревали в совершении ужасного преступления. Отец Трэвис даже усилил звук, и мы смогли слышать каждое слово персонажей. Когда по экрану поползли финальные титры, он выключил телевизор, а мы метнулись в темноту и поползли вокруг дома туда, где предположительно находилась его спальня. Мы еще находились в состоянии сладкого шока от фильма. Энгус завалился на землю, тыча кулаком вверх и дрыгая ногами в воздухе. В санузле снова зажегся свет и послышалось журчание. Потом, судя по звукам, отец Трэвис почистил зубы и откашлялся. А потом зажегся свет в спальне. Мы тихонько двинулись вдоль стены. Медленно поднялись к окну. Здесь помимо штор были еще и занавески. Но между шторой и подоконником зиял прогал, а занавески оказались прозрачные. И мы все отлично смогли рассмотреть. Мы наблюдали, как отец Трэвис снял сутану, похожую на облачение колдуна, и повесил на вешалку. У него были широкие сильные плечи и могучая грудь, а мускулистый живот рассекали надвое трещины шрамов. Он скинул трусы и остался стоять с нагими ягодицами. Потом повернулся к окну. Ветвистые шрамы сходились в тугой клубок вокруг его пениса и мошонки.

«Все его причиндалы на месте, но их туда явно пришили», – уверенно заявил Энгус, когда потом восторженно описывал Заку увиденное. Это были сплошь зарубцевавшиеся шрамы, бугристые и блестящие, серо-пурпурного оттенка.

Мы в испуге расползлись кто куда. Свет погас. Мы рванули к своим велосипедам, но отец Трэвис непостижимым образом уже выбежал из двери и одним прыжком преградил путь Энгусу. Мы с Каппи дали деру.

– Вернитесь, вы оба! – ровным голосом громко произнес отец Трэвис. – Или я оторву ему башку.

Энгус завопил.

Мы сбавили ход и обернулись. Священник держал Энгуса за горло.

– Он не шутит!

– Читай «Богородицу»!

– Богородица Дева… – просипел Энгус.

– Про себя! – сказал отец Трэвис.

Губы Энгуса зашевелились. Мы с Каппи повернулись и поплелись назад.

Подул ночной ветер, и сосны вокруг нас величаво задышали. Тусклый свет фонарей, освещавших церковную парковку, не добивал сюда, под темные деревья. Отец Трэвис, одной рукой удерживая Энгуса перед собой, повел его к дому. Мы шли впереди. Священник приказал Каппи открыть дверь и войти в дом, и как только мы оказались внутри, он задвинул засов и подпер дверь стулом.

– Как вам известно, задней двери в доме нет! – сказал отец Трэвис. – Так что устраивайтесь поудобнее.

Он швырнул Энгуса на кушетку, а мы бросились туда же и уселись с обеих сторон от Энгуса, сложив руки на коленях. Отец Трэвис накинул на себя клетчатую рубашку и взял свой шезлонг. Развернул к нам, сел. На нем были трусы. Рубашку он не застегнул. У него была мощная, точно высеченная из гранита грудь. Я заметил в углу на полу несколько гантелей и пару гирь.

– Давно не виделись, – бросил он нам с Энгусом.

Мы оцепенели от ужаса.

– Ну что, насмотрелись? Тупые уроды. И что думаете?

Он лягнул меня чуть ниже коленки, и, хотя он был босой, моя нога онемела от удара, и я завалился назад.

– Скажите хоть что-нибудь.

Но мы потеряли дар речи.

– Так, вот ты, салага, – обратился он к Каппи. – Скажи мне, зачем вы за мной шпионили? Этих двух я знаю, а тебя нет. Как тебя зовут?

– Джон Ловкая-Нога.

Я прям обалдел от восторга. Какой же Каппи молодец: с ходу придумал вымышленное имя.

– Длинная-Нога. Что это за дурацкое имя такое?

– Это старинное индейское имя, сэр!

– Сэр? Кто тебя этому научил?

– Мой отец служил в морской пехоте, сэр!

– Тогда ты его позоришь! Ах ты ловкий дуралей! Сын морского пехотинца шпионит за священником! И как зовут твоего отца?

– Так же, сэр!

– Значит, ты – Ловкая-Нога-младший?

– Да, сэр!

– Так, Ловкая-Нога-младший, а как тебе такое?

Отец Трэвис подался вперед и молниеносным движением ноги стряхнул Каппи с кушетки. Каппи с грохотом рухнул на пол, но не издал ни звука.

– Ловкая-Нога, говоришь? Это так вот ты получил свое дурацкое имя?

Он нагнулся над Каппи, а тот прикрыл голову двумя кулаками, но священник просто схватил его и бросил обратно на кушетку.

– Хорошо, Ловкая-Нога, как твое настоящее имя?

– Каппи Лафурнэ.

– Доу – твой отец?

– Угу.

– Он хороший человек. – Священник ткнул пальцем в Энгуса. – А я знаю твою тетку!

Потом он ткнул пальцем в меня. Я был ни жив ни мертв.

– Я знаю твоего отца. И думаю, знаю, зачем вы, несчастные ублюдки, пришли сюда шпионить за мной! Я обдумал твой сегодняшний вопрос. Почему ты спросил, что я делал в воскресенье, пятнадцатого мая, в такое-то время. Как будто ты выяснял, есть ли у меня алиби. Сначала мне это показалось странным. Но потом я вспомнил, что случилось с твоей матерью. И все стало ясно.

Наши коленки, ступни, обувь вдруг обрели для нас важное значение. Мы не сговариваясь стали их изучать. Но при этом чувствовали на себе тяжелый взгляд его водянистых глаз.

– Значит, ты считаешь, что я навредил твоей матери? – тихо продолжал он. – Да? Отвечай!

И снова пнул меня в голень. Тупое онемение сменилось острой болью.

– Да. Нет. Я думал, это возможно.

– Возможно… Но теперь ответ, так сказать, стал сам собой очевиден, да? Не-воз-мож-но! Теперь ты это точно знаешь. И кстати. Для вашего сведения, вонючие крысята, грязные щенки, безмозглые идиоты, я бы не стал таким образом использовать свой член, даже если бы был на это способен, молокососы вы жалкие, потому что у меня есть мать и есть сестра. И еще у меня была девушка.

Отец Трэвис откинулся на спинку шезлонга. Я взглянул на него. Он наблюдал за нами исподлобья, сложив руки на коленях. В его глазах появился тот самый отблеск, как у киборга, а скулы заострились так, словно вот-вот были готовы прорваться сквозь кожу. У него не только была собственная видеокассета с «Чужим», у него не только были живописные и жуткие раны, но он еще обозвал нас всякими унизительными словечками, избежав привычных ругательств. Кроме того, он обладал умопомрачительной ловкостью, позволившей ему поймать Энгуса, и у него были гантели и гири около телевизора, и он пил крутое пиво «Майкелоб». Всего этого было довольно, чтобы заразить мальчишку моего возраста мечтой стать католиком.

– У вас была девушка?

Лицо отца Трэвиса напряглось и побелело. Меня поразило хладнокровие Каппи. На мгновение мне даже почудилось, что он уже мертв. Но Каппи спросил вовсе не ради хохмы и без всякого сарказма. В этом был весь Каппи. Ему просто стало интересно. Он задал свой вопрос с такой интонацией, с какой – сейчас я это понимаю – хороший адвокат должен допрашивать потенциального свидетеля. Чтобы узнать побольше о человеке. И услышать его версию событий.

Отец Трэвис ответил не сразу, но молчание Каппи красноречиво выражало его готовность слушать.

– Да, – наконец вымолвил отец Трэвис. Его голос стал спокойным, глухим. – Вы, мелюзга, еще ничего не знаете о женщинах. Вы думаете, что знаете, но это не так. Я был помолвлен с настоящей женщиной. Невероятно красивой. Верной. Все у нас было просто идеально, без сучка и задоринки. Даже когда меня ранили. Она бы осталась со мной. Я был для нее тем, кто… Вам, мальки, нравятся девчонки?

– Мне – да, – отозвался Каппи. Кроме него никто не осмелился подать голос.

– Не тратьте время на шлюх, – сказал отец Трэвис. – Вы же ходите в среднюю школу?

– С нового учебного года будем ходить, – ответил за всех Каппи.

– Тем лучше. Всегда есть красивая девочка, которую никто еще не заметил. И ты станешь первым, кто ее заметит.

– Понятно, – согласился Каппи.

– Так вот, – продолжал отец Трэвис. – Так вот…

Он развел руки над подлокотниками шезлонга. Он молча смотрел на нас, пока мы наконец не подняли глаза и не встретили его немигающий взгляд. – Вам хочется узнать, как это произошло. И как я с этим справляюсь. Вы хотите узнать о вещах, о которых вы не вправе знать. Но вы не плохие мальчики. Теперь я это вижу. Вы просто хотели узнать, кто надругался над вашей матерью. Над его матерью. – С этими словами он взглянул на меня. – Я служил в американском посольстве в восемьдесят третьем. Мне повезло, ведь я здесь, верно? Мой шпингалет фурычит. Мне нужно тщательно ухаживать за ним. А иначе инфекции. Бывают у меня и сексуальные желания. Но все сублимируется. До того, как пойти в морскую пехоту, учился в семинарии. Пережил приступ гнева. Домой вернулся таким. Это был знак. Окончил семинарию. Посвящен в сан. Направлен сюда. Вопросы есть?

Я сказал ему, что еще ни один священник в наших краях не стрелял сусликов.

– Монахини травят их газом. Вам бы понравилось, если бы вас травили газом в туннелях? Уж лучше помереть без мучений на воздухе. Они дохнут вот так! – Он щелкнул пальцами. – Опрокидываются на спину и глядят в небо. Ясно? На облака.

Отец Трэвис не смотрел на нас. Он вообще никуда не смотрел. Он махнул рукой, давая нам понять, что мы свободны. Мы привстали. Он был где-то далеко. Сложил пальцы домиком и приложил к ним лоб. Мы тихо прошли мимо него к двери, тихо убрали стул и отодвинули засов. Потом осторожно затворили за собой дверь и пошли к своим великам. Ветер усилился и сильно раскачивал фонарь на столбе. От этого свет плясал как безумный. Сосны стонали. Но воздух был теплый. Дул южный ветер, прилетевший на крыльях шаванобинеси, буревестника с юга. Дождевой птицы.

Глава 6

Секретные данные

Ветер гнал огромные горы облаков, которые неслись и неслись, пока небо не очистилось. Как ни в чем не бывало, словно никакой размолвки между нами не произошло, мы с отцом разговорились. Он сообщил, что у него состоялся интересный разговор с отцом Трэвисом. Я похолодел. Но оказывается, они беседовали о Техасе и о военных делах. Отец Трэвис на нас не настучал. И если отец тем вечером поведал Эдварду о своих подозрениях, то со мной он ничем таким не поделился – наверное, просто не захотел. Я поинтересовался, общался ли он с Сореном Бьерке. И сразу взял быка за рога:

– Про канистру спрашивал?

Теперь, когда отец Трэвис был вычеркнут из списка подозреваемых, я снова вспомнил про папки с судебными делами, которые мы с отцом привезли тогда домой. И еще спросил, допросил ли Бьерке брата и сестру Ларков.

– Он поговорил с Линдой.

Отец сильно нахмурился. Он же дал себе обещание не впутывать меня в расследование, не посвящать в его подробности и тем более не проводить расследование совместно со мной. Он понимал, куда это может зайти, во что я могу ввязаться, но в то же время он сам мало что знал. И его обуревало – чего я не понимал тогда, но о чем знаю сейчас, – чувство одиночества. Я был прав: это дело заботило только нас троих. Или, точнее, двоих. Так, как нас с отцом, мамино состояние не волновало больше никого – ни тетю Клеменс, ни даже маму. Никто не думал о ней день и ночь. Никто не знал, что с ней происходит. Никто, кроме нас двоих, отца и меня, не мечтал вернуть нашу жизнь в привычное русло, вернуть все к тому, как Было Раньше. Поэтому у отца просто не было выбора. И в конце концов ему ничего не оставалось, кроме как поговорить со мной.

– Мне надо съездить к Линде Уишкоб, – сказал он вдруг. – Она отказалась беседовать с Бьерке. Может быть, ты… хочешь со мной?

Линда Уишкоб привлекала внимание своей уродливой внешностью. Болезненно бледное треугольное лицо торчало над прилавком местного почтового отделения. Глаза навыкате таращились с идиотским выражением. Красные влажные губы смахивали на два мясных обрезка. Ее похожие на ворох коричневых ниток волосы торчали в разные стороны и заколыхались, когда она выложила на прилавок набор юбилейных марок. Она их достала специально для отца. Всем своим видом, вплоть до пухлых пальчиков с длинными ногтями, Линда напомнила мне пучеглазого дикобраза. Отец выбрал блок из пятидесяти марок, посвященных каждому штату, и предложил угостить ее чашкой кофе.

– У нас тут есть кофемашина, – отрезала Линда. – И я могу пить кофе бесплатно! – Она отнеслась к визиту отцу настороженно, хотя знала про происшествие с мамой. Все знали об этом, но никто не знал, что можно говорить, а что нет.

– Забудем про кофе, – сказал отец. – Я бы хотел с тобой потолковать. Может, тебя пока кто-нибудь подменит? Ты же не слишком занята.

Линда разомкнула влажные губы с явным намерением отказаться, но не смогла сразу придумать предлог. Она быстро договорилась с начальницей и вышла из-за прилавка. Из почты мы направились к закусочной «Здоровяка Эла» – крошечной забегаловке на другой стороне улицы. Я засомневался, что отец будет расспрашивать ее в «Здоровяке Эле», где в тесном помещении стояли шесть столиков впритирку. И не ошибся. Он не стал задавать Линде никаких вопросов, а завел бессодержательную беседу о погоде.

Разговорами о погоде отец мог заболтать кого угодно. Очень часто бывало так, что погода оказывалась единственной темой, обсуждая которую, люди полностью расслаблялись и мололи языком без умолку, а отец мог говорить о погоде до бесконечности. Закончив обсасывать текущую погоду во всех мыслимых подробностях, он переходил к обсуждению необычных погодных явлений за последние сто лет, о которых его собеседники знали по личным воспоминаниям, или по рассказам родственников, или из сводок новостей. Вспоминались погодные катаклизмы самых разнообразных видов. Но когда и эта тема исчерпывалась, приступали к погодным феноменам, возможным в будущем. Как-то раз, помню, отец увлеченно размышлял о погодных особенностях загробной жизни. Вот и сейчас они с Линдой Уишкоб долго и увлеченно толковали о погоде, а потом она встала и ушла.

– Пап, ну ты ее просто измочалил этим разговором.

На доске мелом было написано сегодняшнее меню: суп с гамбургером – заплати и ешь, сколько сможешь. Мы приступили ко второй плошке дымящегося супа, сваренного по простому рецепту: мясной фарш, макароны, консервированные помидоры, сельдерей, лук, соль и перец. В тот день суп был особенно хорош. Еще отец заказал фирменный кофе, который он называл «испытанием для стоика». Кофе тут был всегда пережжен. После супа отец без всякого удовольствия потягивал этот кофе.

– Просто хотел выяснить, чем она дышит, – объяснил он. – Линда и без меня порядком измочалена.

Я не понимал, какую цель он преследовал, затеяв эту беседу, но у них с Линдой явно произошел какой-то тайный обмен информацией – какой, я тогда не смог уловить.

В тот день отец смилостивился и позволил наконец позвать в гости Каппи. Стояла изнуряющая жара, поэтому мы с ним сидели в доме и, стараясь не шуметь, играли в «Коммандо-Бионикла». Монотонно гудел вентилятор. Мама, как обычно, спала.

Раздался тихий стук в дверь. Я открыл – на пороге стояла Линда Уишкоб: глаза навыкате, синяя униформа в обтяжку, потное бледное лицо без намека на косметику. Ее длинные ногти на коротких толстеньких пальцах вдруг показались мне зловещими, хотя и были выкрашены безобидным розовым лаком.

– Я подожду, пока твоя мама проснется, – сказала Линда.

К моему удивлению, она без спроса шагнула мимо меня в гостиную, кивнула Каппи и села позади нас. Каппи только пожал плечами. Мы давно не играли в нашу любимую игру, поэтому не собирались прерываться по такой малозначительной причине, как приход Линды. И продолжили сражение. Долгие годы наш народ сопротивлялся бесчисленным посягательствам непредсказуемых алчных существ. От нашей армии осталась лишь горстка отважных воинов, мы были голодными и практически без оружия. Мы ощутили вкус неминуемого поражения. Но глубоко в подземных лабораториях нашего города ученые уже проводили испытания беспрецедентного наступательного оружия. Наша бионическая рука добиралась куда угодно, она крушила, разбивала, сминала любую преграду. Она пробивала броню, и ее тепловые сенсоры могли распознавать любого врага в укрытии. Бионическая рука обладала мощью целой армии, и ею мог управлять один-единственный солдат, успешно прошедший все тесты. Таким солдатом был я. Или Каппи. «Коммандо-Бионикл». Наша боевая задача: перенестись на территорию, где за нами следит тысяча неприятельских глаз, где за каждым углом, за каждым окном нас подстерегает смерть. Наша цель: вражеский штаб, сердце неприступной крепости нашего ненавистного врага. Наша миссия: невыполнима. Наша решимость: несгибаема. Наша отвага: неистощима. Наша аудитория: Линда Уишкоб.

Линда наблюдала за нами молча, так что мы про нее и думать забыли. Она буквально не дышала и не шевелилась. Когда мама открыла дверь спальни и зашла в туалет на втором этаже, я этого даже не услышал. В отличие от Линды. Она шагнула к лестнице, и не успел я слова сказать или сдвинуться с места, как она, позвав маму, стала подниматься наверх. Я оторвался от игры, но Линда уже вознесла свое круглое мягкое туловище наверх и поздоровалась с мамой, не обращая внимания на то, что та опешила и явно возмутилась столь бесцеремонным вторжением. Но Линда Уишкоб вроде бы и не заметила маминой нервозности и с простодушной невозмутимостью проследовала за ней в спальню. Дверь осталась раскрытой. До моего слуха донесся скрип кровати. Потом Линда пододвинула стул. Потом послышались их голоса: у них завязался разговор.

* * *

Через несколько дней зарядил обложной дождь, и я остался дома второй раз за все лето, играл в любимые игры и рисовал комиксы. Энгус с утра трудился над вторым портретом Уорфа, но потом тетя Стар отправила его к Каппи за канализационным тросом-змейкой прочистить трубу. И теперь оба, наверное, торчали в квартире Энгуса, попивали «Блатц» Элвина и выковыривали из вонючего слива склизкое гнилье. Картинки мне наскучили. Я решил втихаря стянуть «Справочник» Коэна, но недавнее чтение с отцом его судебных дел и комментариев повергло меня в такую грусть, что я передумал. В такой сумрачный день самое милое дело – подняться наверх, запереться в своей комнате и полистать припрятанную папку с «домашними заданиями». Но вечное присутствие мамы рядом в спальне напрочь убило эту привычку. Я мысленно начал выбирать, что сделать – то ли сбежать к Энгусу, то ли взять третий и четвертый тома Толкина, подаренные мне отцом на Рождество. Но я не был уверен, что мне хватит отчаяния сделать то или другое. Дождь лил не переставая, уныло барабаня по крыше. От такого ливня в доме всегда становилось зябко и грустно – даже если забыть, что наверху в спальне медленно чахнул мамин дух. Я побоялся, что ливень смоет новую рассаду из грядок, что, правда, едва ли бы огорчило маму. Я отнес ей сэндвич, но она спала. Тогда я достал книги Толкина и уже приступил к чтению, как вдруг из стены ливня, сопровождавшегося нескончаемой барабанной дробью капель, на пороге выросла Линда Уишкоб, похожая на промокшего хоббита. Она снова заявилась проведать маму.

Мельком взглянув на меня, Линда отправилась прямехонько наверх. В руке она держала небольшой сверток, наверное, свой банановый кекс – она покупала почерневшие бананы и пекла из них кексы. Сверху послышалось двухголосое бормотание, и я сгорал от любопытства, гадая, о чем они беседуют. Задумавшись, с какой стати мама решила разговаривать с Линдой, я мог бы забеспокоиться или встревожиться, в любом случае – удивиться. Но я не отреагировал никак. Зато отец отреагировал. Когда он вернулся домой и узнал, что у нас Линда, он тихо сказал мне:

– Давай заманим ее в ловушку!

– Это как?

– Ты будешь приманкой.

– Ну, спасибо!

– С тобой она поговорит, Джо. Ты ей нравишься. Мама ей нравится. А меня она побаивается. Слышишь, как они там расчирикались.

– А почему ты хочешь ее разговорить?

– Нам сейчас нужна любая информация. Надо выяснить, что она может рассказать про семью Ларков.

– Но она же Уишкоб.

– Она – приемыш, Джо, не забывай. Ты же помнишь то дело, которое мы привезли домой?

– Едва ли оно релевантно в данном случае.

– Милое слово!

Но в конце концов я согласился, а отец еще и очень кстати купил мороженого.

– Линда обожает мороженое.

– Даже в дождливый день?

Отец улыбнулся:

– Она холоднокровная.

Словом, когда Линда, поговорив с мамой, наконец спустилась вниз, я спросил, не хочет ли она мороженого. Она спросила, какое. Я сказал, что с шоколадными полосками.

– А, «Неаполитано», – сообразила Линда и соизволила принять плошку с мороженым.

Мы сели втроем на кухне, и отец как бы невзначай прикрыл дверь, заметив, что маме надо побольше отдыхать. И добавил, какая Линда молодец, что приходит ее навещать и как всем нам понравились ее банановые кексы.

– Специи очень вкусные! – встрял я.

– Я кладу только корицу, – заметила Линда, и ее выпученные глаза осветились радостью. – Настоящую корицу я покупаю в стеклянных баночках, а не в жестянках. Она продается в секции импортных продуктов в бакалее «Хорнбахера» в Фарго. Это не та дрянь, которую тут продают. Иногда я добавляю немного лимонной цедры или апельсиновые корки.

Она страшно обрадовалась тому, что мы оценили ее банановый кекс, и отец, возможно, даже и без меня смог бы ее разговорить. Но он обратился ко мне:

– Вкусно же было, Джо?

И я пустился расписывать, как ел этот кекс на завтрак и как стянул лишний кусок, потому что мама с папой чуть не весь его слопали.

– В следующий раз принесу вам два кекса! – заботливо проворковала Линда.

Я сунул в рот ложку с мороженым и решил, что сейчас отец начнет у нее выпытывать, что ему нужно, но он бровями сделал мне знак.

– Линда, я тут слыхал… ну, мне стало интересно… я хочу задать вам личный вопрос…

– Давай! – подбодрила меня Линда, и ее бледные щеки и лоб порозовели. Может, никто еще никогда не задавал ей личных вопросов. Я собрался с мыслями и выпалил:

– У меня есть друзья, чьи родители или близкие родственники росли в приемных семьях. В семьях не из племени. Им пришлось довольно трудно, они сами рассказывали. Но никто не рассказывает о том, как живется тем…

– Кого принимают в индейские семьи?

Линда обнажила крысиные зубки, состроив мне наивную и, как мне показалось, ободряющую улыбку, так что я совсем осмелел. Больше того, мне вдруг стало реально интересно об этом узнать. Мне захотелось услышать историю ее жизни. Я отправил в рот еще одну ложку мороженого и повторил, что мне правда понравился банановый кекс, и это удивительно, потому что, мол, до этого я терпеть не мог банановые кексы. Разговорившись с Линдой, я как-то забыл о сидящем рядом отце и уже не обращал внимания на ее выпученные глаза, и зловещие ручонки, похожие на дикобразьи лапки, и всклоченные волосенки. Я видел перед собой просто Линду, и мне очень хотелось узнать побольше о ее жизни. Вот почему, наверное, она и поведала мне свою историю.