Текст книги "Срок"

Черный снег

Никогда

Я попыталась сжечь книгу. Я продавщица книг – это индивидуальность, образ жизни. Умышленно сжечь книгу, причем единственную в своем роде, оригинальное произведение, – это то, на что я могла решиться лишь в состоянии отчаяния. Тем не менее я была вынуждена признать, что в этой книге содержится предложение, которое меняется в зависимости от способности читателя его расшифровать и может каким-то образом убить его. Я не хотела выяснять, есть ли в моей ужасающей идее хоть какой-то смысл. Я просто хотела уничтожить книгу. После моего предсмертного опыта, после того как уронила книгу в тот день, я, по-видимому, сразу погрузилась в глубокий сон и проспала всю ночь. Пока я спала, вернулся Поллукс и лег в постель рядом со мной. Обычно я сплю чутко, но тут даже не пошевелилась. В ту ночь поднялась сильная буря и повалила более чем столетний вяз (на самом деле ему было 102 года) на нашем заднем дворе. Он упал совсем близко от дома, промахнувшись всего на несколько футов. На следующее утро я выглянула в перевернутый мир, полный ветвей. Если бы я полностью прочла то предложение, упало ли бы дерево прямо на нас, пронзив огромными ветвями крышу, убив меня и пригвоздив Поллукса? Возможно, оно действительно прикончило бы нас обоих своими сучьями. Было ли это предложение продолжением повествования, которое я, к счастью, пропустила? Я не собиралась это выяснять. Никакого расследования не требовалось, никаких дополнительных вопросов. Эта книга приговорила к смерти мою самую раздражающе преданную покупательницу. Она также пыталась убить и меня. На заднем дворе стоял гриль хибати[48]48
  Хибати (другой вариант произношения – хибачи) – традиционная передвижная японская печь для обогрева и приготовления еды, располагавшаяся в центре помещения.


[Закрыть], и я держала банку с жидкостью для розжига дров.

Это ужасно, когда вы не можете сжечь что-то явно легковоспламеняющееся. Книги, конечно, печально известны тем, что горят при температуре 451 градус по Фаренгейту. Я разожгла угли и попыталась поджарить книгу. Я пробовала сразу сжечь ее, однако кремовая суперобложка и прочная бумага остались нетронутыми огнем. Я была слишком раздражена, чтобы бояться. Наконец, потерпев неудачу, я села на ступеньки и уставилась на книгу, едва обгоревшую. Возможно, в тот момент я бы позвала на помощь Поллукса, но рано утром он отправился на озеро Нокомис из-за своей бабушки. Именно туда он отправлялся, чтобы побродить по берегу. Там ему хорошо вспоминалось о ней. Я уставилась на книгу, а затем опять посмотрела на нее чуть пристальнее.

Тесак?

Или топорик… У нас был подходящий для кемпинга. Я столкнула книгу с гриля и принялась рубить ее заточенным лезвием. Книга выдержала и это. Осталась едва заметная вмятина, ни царапины, ни полоски грязи, ни обгоревшей бумаги. Я никогда в жизни не сталкивалась с объектом, который до такой степени сопротивлялся бы законам природы. Поэтому я начала ругаться, костеря ее на чем свет стоит, пользуясь всеми ругательствами, которые знала или могла изобрести. Затем я взяла лопату и вырыла яму в той части двора, которая находилась за огромным поваленным деревом. Я провела остаток утра, роя, покуда хватило сил, положила в яму книгу и накидала поверх нее выкопанную землю. Конечно, когда вы роете яму, всегда остается разрыхленная почва. Я разбросала эту лишнюю землю по двору так аккуратно, как только смогла, а затем рухнула на диван с несколькими книгами Марка Данилевского. В чтении его книг был какой-то атлетизм, который мог отвлечь меня от того, что произошло. Я включила настольную лампу, позвонила Джеки, чтобы поболтать с ней о случившемся за день, и запланировала разморозить суп из бычьих хвостов. Я выполнила подъемы ног и приседания между эпизодами чтения текстов Данилевского в качестве тренировки. Хотя на самом деле я бы не назвала себя сильной. Сколько бы я ни качала пресс, у меня все равно слегка утолщенная талия женщины средних лет. Это приводит в бешенство. Может, все дело в пиве.

102 года

Мое любимое дерево росло больше века, а теперь повалено прямо рядом с домом, как будто нарочно промахнувшись мимо него. Его обширная крона из замысловатых голых ветвей застилала окна. Я погладила покрытую лишайником рифленую кору. Было очень странно, что дерево упало, не обремененное тяжестью листьев, когда земля если и не замерзла, то была, по крайней мере, тверже, чем во время летних ливней. Да, я определенно винила книгу. Основание дерева, открывшееся на бульваре, представляло собой одновременно и завораживающее и печальное зрелище. Из-за того, что корни обломились и лопнули под землей, корневая система казалась сильно разреженной, но, когда Поллукс вернулся домой, он заверил меня, что корневая система была под стать кроне. Корни уходили под улицу, прятались под дерном, проникали во двор и, возможно, окружали весь дом.

– Как вверху, так и внизу, – пробормотала я.

Мы уставились друг на друга.

– Мир нижний питает мир верхний, – сказал муж. – Это просто.

И Поллукс завел речь о кирпичах дома, стоящего дальше по улице, столбах каменных ворот, упомянул газовые баллоны и корни, скрытые водоносные слои, металлы.

– Все это из-под земли, верно? Мы слишком долго черпали там необходимое для нашей жизни, – вздохнул он.

– Ты вот-вот начнешь говорить об ископаемом топливе.

– А как же? Ведь мы качаем нефть и добываем в шахтах полезные ископаемые.

– Началось.

– Все наладится, когда мы начнем жить тем, что есть наверху, овеваемые ветром и освещаемые солнцем.

– Закончил?

Я не хотела спорить с мужем. Вместо выяснения отношений меня занимало дерево. Поллукс приготовил нам по кружке кофе, мы забрались по ветвям и уселись наверху. Свет был ясным, теплый воздух казался водянистым. Утренний иней таял на поразительно зеленой траве. Мы втиснулись в крону дерева, такого грациозного и мощного, такого манящего, пусть и лежащего на боку. Я вдруг почувствовала – хотя и была лишена своего дерева – огромную радость оттого, что сижу там, в кроне 102-летнего вяза, и пью не простой кофе, а эфиопский, который мне подарила Пенстемон, утверждая, что его аромат напоминает землистый запах перегнивших цветов. Похоже, она была права. Поллукс поудобней устроился на ветке и закрыл глаза.

Асема приехала, потому что я отправила ей сообщение о моем дереве и его предполагаемом возрасте. Она любительница деревьев.

– Я бы хотела, чтобы ты просто оставила его здесь, как оно лежит, – произнесла она, опершись на ствол.

Я взглянула на то место, где закопала книгу, и обрадовалась, заметив, что земля выглядит нетронутой. Его почти нельзя было обнаружить. Мне стало интересно, будет ли книга выглядеть так, как прежде, если я ее откопаю. Покоробилась ли обложка, потрескалась ли отделка, пропитались ли влагой страницы, сделав смертоносный текст нечитаемым? Образ бледной книги всплыл в моем сознании. Я выбросила ее из головы, прислонилась к ветке со своим горячим кофе и закрыла глаза.

– Ваше дерево такое красивое, такое дружелюбное. Оно сейчас похоже на великана, положившего руку на землю, чтобы убаюкать мышь.

Образ книги снова возник в моих мыслях, страницы медленно переворачивались и трепетали, словно на ветру.

– Может, нам не стоит здесь сидеть, – сказала я.

– Нет, мы должны, – возразил Поллукс. – Ты боишься, что соседи подумают, будто мы странные? Не волнуйся. Они уже это знают.

Дело было в другом. Я чувствовала себя не в своей тарелке из-за того, что образ книги постоянно появлялся в моих мыслях, и я опасалась, что очень близко нахожусь к месту ее захоронения.

– О, забудь об этом, – проговорила я.

Я начала рассказывать о магазине. Какие книги продавались, какие нужно купить. А сама забралась на дерево и начала трогать потрескавшиеся сучья, подбирать куски отслоившейся коры и опасно карабкаться по ненадежным, прогибающимся ветвям. Поллукс закрыл глаза, чтобы вздремнуть. Вскоре я обнаружила, что разговариваю сама с собой, а Асема исчезла. Я в тревоге вскочила и увидела, что она смотрит на то самое место, где я закопала книгу. Все случилось в мгновение ока. К тому времени, как я подошла, она успела поддеть землю, а затем утрамбовать ее туфлей.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Ничего, – ответила она.

– Что заставило тебя стоять там, где стоишь, и ковырять землю туфлей?

Асема удивленно нахмурилась, глядя на меня.

– Я была погружена в свои мысли, – смутилась она, – а верней, даже не думала ни о чем конкретном. Извини, что испортила твою траву.

– Дело не в этом. Я имею в виду, что заставило тебя встать именно в этом месте?

– А в чем дело? Здесь кто-то похоронен?

– Да, – потупилась я. – Не человек. Собака.

– Чья собака?

– Бродячая собака.

– Ты похоронила бездомную собаку?

– Она умерла во дворе однажды ночью.

– Ты никогда мне об этом не рассказывала.

– Рассказывать особо нечего. Хотя мне было достаточно грустно.

– Тогда почему ты так беспокоишься о ее могиле? Эта собака была похожа на Куджо? Или на собаку из «Кладбища домашних животных»?

– Вроде того, – пробормотала я. – Она вспоминается мне до сих пор.

– Бедняга, – произнесла Асема, внезапно огорчившись вместе со мной.

Когда Асема объявила, что ей пора уходить, Поллукс проснулся, обнял меня и повел обратно в дом. Внезапно мне показалось, что муж едва ли не волочет меня за собой. Но Поллукс усадил меня и велел, чтобы я не двигалась, пока он не сделает мне открытый сэндвич с яичницей и зеленым перцем чили. Он пообещал подать их на огромной поджаренной оладье. Поэтому я повиновалась. Я не могла признаться ему, что меня мучают гнетущие мысли и мрачные кошмары, связанные с призраком, а теперь еще и с книгой. Он знавал меня при обстоятельствах, когда подобные мысли навеваются пристрастием к всевозможным занятным наркотикам, включая «вино мертвых». Весть о них прозвучала бы как серьезный рецидив.

– Ты потеряла свое дерево, – сказал Поллукс, принеся сэндвич на глиняной тарелке. – Оно было твоими приютом и другом.

– Да, именно так. Мое дерево. Моя прекрасная душа.

Поллукс положил руку мне на плечо, сжал в знак сочувствия, а затем убрал. После того как я доела сэндвич, он, похоже, вспомнил, что слышал во сне, и выпалил:

– Ты похоронила собаку? Что за история?

– Асема действовала мне на нервы, – посетовала я, теперь уже сытая и счастливая. – Она ко всему цепляется. Не было никакой собаки.

– Она просто стояла на нашей так называемой лужайке, – возразил Поллукс. – Что в этом плохого? Зачем было выдумывать собаку?

– Просто так! Давай жить настоящим моментом!

– Никогда не слышал ни о чем более безумном.

– Это твой сэндвич безумно вкусный! – восхищенно произнесла я, уставившись на пустую тарелку.

– Еще один?

– Было бы здо́рово. Давай помогу, поболтав с тобой, пока ты его готовишь.

Синий цвет

Несмотря на то что я закопала книгу, Флора продолжала меня навещать. У нас начинался предпраздничный аврал, но обычно перед обедом наступало затишье. Флора по-прежнему была пунктуальна. Ровно в одиннадцать утра я слышала звон браслетов на ее запястьях, доносящийся из уголка художественной литературы. Теперь, похоже, на ней был ее длинный нейлоновый пуховик, потому что он слегка шуршал по прилавку, переделанному из яхты. Старое мексиканское одеяло, накинутое на кресло, стоящее у стенда «Мемуары», часто оказывалось на полу. Флора всегда утверждала, что мы должны обить это кресло заново. Она шуршала и в туалете, хотя разбрасывать бумажные полотенца ей удавалось редко, а затем она, как всегда, проскальзывала в исповедальню, не открывая ее низкую дверь.

Когда это помещение было отремонтировано, друзья нашего книжного магазина развесили по стенам священный табак, душицу, можжевельник и шалфей. Затем они покрасили переднюю и заднюю двери в синий цвет, чтобы уберечься от негативной энергии. Во всем мире – в греческих деревнях, на американском Юго-Западе, у туарегов – везде синева отталкивает зло. Синие стеклянные бутылки на подоконниках отгоняют бесов и так далее. Отсюда и парадные двери, выкрашенные в ярко-синий цвет, и ярко-синие навесы над окнами.

Какой синий лучше всего? Есть тысячи его оттенков.

Я знаю книжный магазин как место, куда, помимо толп читателей, иногда забредает раздражение. Но ни одно зло, насколько я могу судить, никогда не проходило через синюю дверь. Флора была назойливым призраком, беспокойным и несдержанным. И все же синяя дверь должна была удержать ее снаружи. Возможно, она протискивалась через трещину в полу. За исключением одного случая, когда я велела ей уйти и ощутила на себе всю энергию ее негодования, я снова и снова говорила себе, что она достаточно безобидна.

Не так, конечно, обстояло дело с книгой.

Книга пребывала на самом дне моих мыслей, затаившись, как старое горе или не вырвавшийся наружу гнев. Она была там, под спудом, как будто со мной сделали что-то ужасное в детстве. Иногда мысль о книге приходила снова и снова, как назойливая мелодия, которую ты не можешь отключить в голове. Я страстно желала, чтобы выпал снег, надеясь, что его холодный белый щит поможет мне. Потому что с тех пор, как я сидела на дереве, с тех пор, как я наблюдала за Асемой, идущей прямо на книжную могилу, меня не оставляло неприятное чувство, будто сама книга не была неодушевленной вещью. Я похоронила что-то живое.

Однажды утром, когда магазин был пуст, если не считать шуршания юбки Флоры по краю прилавка, я спросила вслух, не книга ли ее убила:

– Флора?

Я почувствовала, что она слушает.

– Вы дочитали предложение до конца? Да?

Я немедленно почувствовала сосредоточенность. Ранее, когда книга была в магазине, мне показалось, что я слышала голос Флоры. Хотя вероятность того, что она может заговорить, нервировала, мое беспокойство по поводу книги было еще сильнее. Мне был нужен ответ. И я чувствовала, что Флора хочет ответить. Я ощущала, что она пытается это сделать, ощущала ее волю, раздвигающую тонкую завесу, разделяющую нас. Живые и мертвые, чем они различаются? Мы казались такими близкими. Я едва могла дышать. Я излучала какую-то всепроникающую силу, направленную в сторону Флоры. Мы были поглощены попытками общаться через заряженный воздух поверх хорошо знакомых нам книг. Волны силы меж нами то усиливались, то отступали, то накатывали снова. Затем вошел покупатель.

Облом

Это был мистер Облом – сутуловатый, но жилистый и спортивный чернокожий мужчина лет семидесяти. Мы часто видим, как он медленно бегает вокруг озера, и все же, когда он входит в магазин, его спортивный костюм безупречен. Сегодня он был одет в темно-синие брюки с оранжевыми лампасами и черную парку поверх тонкой жилетки. Это была повседневная одежда, но он носил ее элегантно. Как всегда, он изобразил возмущение – не менее элегантное:

– Что нового?

Он стоял у входа – свирепый, воинственный. Я злобно посмотрела на него в ответ, разъяренная тем, что он прервал мое общение с Флорой. Вон! Отвали! Я разговариваю с мертвой клиенткой!

Но я промолчала. Я смягчилась. Из-за того, что ему было невозможно угодить, мистер Облом являлся одним из моих любимых клиентов. Кроме того, я не хотела выслушивать в очередной раз, что ему осталось читать всего десять лет или около того. Он всегда спешил и хотел, чтобы я бросила все дела и занялась им. Он – один из проклятых смертных, сущий Тантал, чей литературный голод невозможно утолить. Он прочитал все книги по крайней мере по разу. Поскольку он начал читать запоем с шести лет, сейчас художественная литература, которая могла бы его порадовать, у него заканчивается. Мне нравится нелегкая задача продавать ему книги, и я сначала, как обычно, попыталась заинтересовать его историей, политикой и биографиями. Я знала, что он согласится только на художественную литературу, но спор для него – шанс выплеснуть беспокойство по поводу того, что он может прочитать дальше. Он огрызнулся и принялся отмахиваться от предлагаемой мною литературы, основанной на фактах.

Вошла Асема и попыталась помочь.

– Ну хорошо, – твердо сказала она ему, – но вот это вы непременно должны прочитать.

И прежде чем я успела ее остановить, она протянула покупателю «Узкую дорогу на дальний север» Ричарда Флэнагана. Мучительное чтение о военнопленных, работавших до смерти, чтобы построить железную дорогу через непроходимые джунгли. Мистер Облом не просто отмахнулся от романа, он поднял руки, чтобы защититься от него.

– Это уже чересчур, – проревел он.

– Ну а как насчет такой книги?

И с этими словами Асема протянула ему роман «Каждый умирает в одиночку» Ханса Фаллады.

– Это скорее история Второй мировой войны, – сказал он, возвращая книгу.

– Да, – согласилась Асема, – но это то, о чем мы все должны знать, верно?

Он пристально посмотрел на Асему, а затем произнес с недоверчивым презрением:

– Вы что, издеваетесь надо мной? Дорогая, я был там.

Асема посмотрела на него с внезапным напряжением.

Он кивнул ей в ответ и сверкнул глазами.

Она ответила тем же.

– Где «там»?

– Мой отец был солдатом, а моя мама была немкой. Они влюбились друг в друга. Я родился. Когда она пробиралась через завалы после войны, я ехал на ней верхом. В конце концов отец женился на маме, и мы переехали сюда. Теперь довольны?

– Более чем, – пробормотала подавленная Асема.

Дело не в том, что он хочет вымышленных историй со счастливым концом. Он ненавидит счастливые концовки. Вот и сейчас он повернулся ко мне, отпуская Асему щелчком пальцев. Мистер Облом носит очки с толстыми стеклами, у него блестящие молодые золотисто-карие глаза, длинное угловатое лицо с широкой челюстью, мрачная линия рта. У него густые седые волосы, подстриженные очень коротко. Его руки необычны – длинные и узкие, с тонкими запястьями. Когда он с жадной целеустремленностью перебирает книги, его пальцы проворны и голодны. Взяв книгу, он задерживает дыхание и либо резко выдыхает после прочтения первой страницы, что является сигналом неодобрения, либо вообще без звука переворачивает ее. Как правило, если первые страницы его удовлетворяют, он проглотит всю книгу. Он не бросит читать, даже если возненавидит книгу.

Теперь я стояла рядом с ним, подсчитывая успехи и неудачи последних нескольких месяцев. Тони Кейд Бамбара и Исигуро, да, весь Мураками, да, а также Филип Рот, Джеймс Болдуин и Колсон Уайтхед. (К черту. Читал это сто раз.) Яа Гьяси, да, Рэйчел Кушнер, да, и В. Г. Зебальд, но больше никаких загадок, ибо он жалуется, что становится из-за них маньяком. Месяц назад я подсунула ему «Ангелов» Дениса Джонсона, которые ему очень понравились. Он попробовал «Дерево дыма» и отчитал Джонсона за то, что тот изнуряет его доказательствами тщательных исследований, хотя, по его словам, он заметил места, где книга на самом деле была довольно хороша. Затем я вложила в его руки «Сны поездов» того же автора. Он вернулся и посмотрел на меня, стиснув зубы.

– Что еще у вас есть из написанного этим парнем?

Это говорило о том, что он чрезвычайно тронут. Так продолжалось неделю. Теперь он закончил всего Джонсона. Мы в беде. Если я продам ему книгу, которая не понравится, мой любимый клиент вернется с обиженным видом, а его голос будет обманутым и скрипучим.

Что же ему понравится?

Я достаю с полки «Начало весны» Пенелопы Фицджеральд. Он ворчливо покупает. Гораздо позже в тот же день, как раз перед закрытием магазина, мистер Облом возвращается. В конце концов, «Начало весны» – короткая книга. Он яростно сжимает в руках экземпляр шедевра Фицджеральд под названием «Голубой цветок» и уносит его прочь.

Перепутали

Катери позвонила в мой выходной день. Наш городской телефон не указан в телефонном справочнике, но именно его номер она и набрала. Вероятно, нашла в записной книжке своей матери. Как я поняла, Катери не ведет светских бесед. Но ее внезапно возникшее настойчивое желание тесно пообщаться стало неожиданностью.

– Что-то случилось, – сообщила она.

– Вы, должно быть, ошиблись номером.

– Нет, это Катери. Что-то случилось.

– И вам привет, – откликнулась я.

– Привет. Что-то случилось.

Я промолчала.

– Дело в маме.

– А что с ней не так?

– Я еще не уверена. Скажу, когда подъедете.

– Сегодня мой выходной, и я занята. Хлопочу по дому. И вы это знаете, потому что позвонили по номеру, отсутствующему в списке.

Катери сделала паузу, корректируя свою атаку.

– Послушайте, – продолжила я, – я готова помочь. Когда люди, занятые в розничной торговле, не на работе, они ничего ни для кого не делают, если только их не попросят по-хорошему.

– Вот как. Знаете, учительницей средней школы вам не стать. Извините, что я так резка, – добавила Катери. – Это не похоже на меня – расстраиваться, но я кое-чем очень расстроена. Это связано с мамой. Я знаю, что вы с ней были лучшими подругами.

– Что вы имеете в виду под «лучшими подругами»?

Молчание парализовало нас обеих. «Лучшие подруги». Эти не соответствовавшие действительности слова наполнили меня тревогой. Во всяком случае, для меня. Нас с Флорой связывали только книги.

– Она говорила…

Катери запнулась. В ее голосе слышалось огорчение.

Во мне шевельнулся червячок вины. Что, если Флора действительно думала обо мне как о близком человеке? Что, если она все еще пыталась, как неуклюжий призрак, сделать так, чтобы мы оставались подругами?

– Слушайте, – продолжила Катери, – книги значили для моей матери все. Она жила ими! И у вас есть то же самое…

– Все не так уж плохо, – промямлила я, – однако плохо. Мы были погружены в «По направлению к Свану», когда…

Катери не ответила.

– Вы все еще слушаете? – спросила я.

– Да. Вы говорили совсем как она. Я так по ней скучаю. Пожалуйста, не могли бы вы приехать?

Я не хотела тащиться к ней в гости, но не могла сказать «нет»: она так проникновенно говорила о книгах и так просила. В ее голосе чувствовалась нотка мольбы, совершенно чуждая той Катери, с которой я некогда познакомилась, и той женщине, какой она была в начале нынешнего телефонного разговора.

– Хорошо, я приеду. Где вы?

– В полицейском отделении, пятый участок.

– Ради бога, нет.

– Мне пришлось поговорить с полицией. И теперь я слишком расстроена, чтобы ехать домой. Вы меня сразу увидите, как только войдете.

Пока она диктовала адрес, который я уже знала и по которому мне совсем не хотелось ехать, я выглянула в окно. Мое умирающее дерево тянулось к небу, лежа на земле. Его ветви были похожи на умоляющие руки. Жизнь покинет их не сразу. Я почувствовала беспомощность, безволие, фрустрацию, испытываемые деревом. Оторванность от корней, неспособность ощутить вкус звездного света.

Здание представляло собой безобидную коробку из кирпича и стекла с дверным проемом в стиле стрип-молла[49]49
  Стрип-молл – тип торгового центра, распространенный в Северной Америке, где магазины расположены в ряд, а перед ними находится тротуар.


[Закрыть], увешанную белыми праздничными гирляндами. Катери вышла вперед, чтобы поприветствовать меня. Мне было крайне неприятно находиться в полицейском участке, но девушка, похоже, этого не замечала. Она взяла меня за руку. Я заметила стол позади нее. На чистой поверхности расставлены скудные украшения – фотография собаки в рамке и дешевая ваза из прозрачного стекла, с пятнышками у основания, с хрупкой побуревшей розой. Я суеверно отношусь к хранению увядших цветов.

– Спасибо, что приехали. Правда, я серьезно. Мне нужно рассказать кому-нибудь о случившемся. Вы поймете, почему разговор не телефонный.

Мое сердце стало сжиматься. Ладони вспотели. «Ладно, Туки, – подумала я, – теперь, по крайней мере, ты знаешь, что у тебя все еще осталась физическая аллергия на пребывание в полицейском участке».

– Просто расскажите, – попросила я.

Катери прикусила губу. Она положила руки на сердце и глубоко вздохнула.

– Ладно. Хорошо. Во-первых, они перепутали прах. Я забрала не тот пепел.

Теперь у меня начала кружиться голова.

– Затем, как будто этого было недостаточно, ее тело обнаружили вчера в окружном морге.

– Как могло…

– Знаю. В крематорий привезли не то тело. У служащей морга похоронного бюро выдался плохой день. Она извинилась. Иногда, ну, в общем, довольно часто, у них бывают плохие дни. Она вошла в перегретое помещение, чтобы убрать большое тело, которое, по-видимому, находилось там некоторое время, а затем, когда ее коллега отпустила ноги, на нее брызнуло то, что они называют «соком разложения». В тот день поступило много тел, и пепел, который у меня есть, по-видимому, часть того большого мужчины. Вскрытия не было. Мне жаль говорить вам все это. Служащая слишком подробно описала то, о чем я рассказываю сейчас, и я ужасно, ужасно… Ах, мое сердце разбито!

Катери опустила коротко остриженную голову на руки. Все, что она сказала, было слишком экспрессивно, а потом еще эта последняя фраза. Она была чудно́й, какой-то викторианской. Но с другой стороны, Флора также иногда использовала странные, анахроничные обороты речи.

– Я только что вернулась с опознания матери. И я не знаю, как передать…

Теперь Катери обхватила голову руками и не закончила фразу.

– Я не знаю, как сюда добралась, – продолжила она. – А теперь боюсь ехать одна, потому что меня трясет. Видите? До меня только сейчас начинает доходить.

Катери протянула руку. Но та не дрожала.

– Ну, все равно, – сказала она. – Думаю, дрожь у меня внутри.

Мне потребовалось сделать над собой усилие, чтобы сдержать собственные мысли. Я была подавлена ими, и у меня начало сводить челюсть.

– Поехали, – только и сумела выдавить я.

Она встала и последовала за мной к двери. Я плавно тронулась с места и выехала на улицу, несмотря на ощущение внутренней дрожи и пронзительный завывающий голос, звучащий в голове. Стараясь задерживать дыхание, я успокоилась достаточно, чтобы почувствовать, что безопасно веду машину. «Дыши ровно, дыши ровно», – твердила я себе. Увы, это не помогало. Я стала выбирать окольный путь, легкие улицы. Поездку окутала аура нереальности. У двери в отделанный камнем дом Флоры мне пришлось сдерживаться, прижав кулак к зубам, чтобы не заговорить. Очевидно, сейчас было не время рассказывать Катери о ее матери, но теперь я по-настоящему чувствовала себя больной. И когда я попыталась отгородиться от мыслей о ней, давление усилилось. Я действительно почувствовала, что могу сойти с ума, если стану и дальше держать все это в себе. Однако Катери опередила меня, задав вопрос:

– Вы когда-нибудь слышали о том, чтобы чье-то тело выглядело моложе после смерти? Я имею в виду не просто разгладившиеся морщины, а на самом деле намного моложе?

Я посмотрела на Катери, когда она задала этот удивительный вопрос, и заметила, что вокруг ее рта появились новые мелкие морщинки, обрамляющие губы, как круглые скобки. Она вышла из машины. Наблюдая, как девушка неуверенно идет по дорожке, я так сильно прикусила костяшки пальцев, что почувствовала вкус собственной крови.