Текст книги "Срок"

Суп из обжаренной кукурузы

– Что случилось?

Поллукс взял мою забинтованную руку и ткнул пальцем в повязку. Мне не слишком хотелось говорить ему, что я стала бешеным псом, кусающим себя за проявление сочувствия.

– Ой!

– О боже, прости меня!

– Я укусила себя за руку.

– Опять? О, девочка моя.

Он поднес мою руку к губам и поцеловал повязку. Это был бинт с рисунками из мультфильма «В поисках Немо» со дна ящика с бинтами.

– Бедный маленький Немо, – проговорил Поллукс.

Я обняла его слишком крепко, и он понял намек, тоже обнял меня и погладил по волосам.

– Что все это значит?

Я быстро пересказала Поллуксу неприятную историю Катери, связанную с телом ее матери. Он замер, и когда посмотрел мне в лицо, его глаза были широко раскрыты. Помимо неприязни к призракам Поллукс испытывает крайнее отвращение ко всему, что связано со смертью. У него есть определенные взгляды на загробную жизнь. Он уверен, что после смерти мы попадем на небеса, во что бы мы ни верили, – в своем сознании он построил сложный грядущий мир. У меня такого нет, но тот, в который верит он, включает и меня, так что я застрахована. Его уверенность в этом вопросе вселяет в меня удивительное спокойствие. Однако едва он начал реагировать на свалившуюся на него новость, как в дверь постучала Джеки.

Я пошла открывать. Может быть, я выглядела раздраженной или расстроенной.

– Ну, как удался вечер? – крикнул Поллукс. – Я готовлю суп из обжаренной кукурузы по твоему рецепту, помнишь?

Я притянула Джеки к себе и рассказала ей все, что только что поведала Поллуксу. Ее собака, Друджи, вошла следом. Она была неуклюжей, ленивой, очень ласковой каштановой метиской, помесь ротвейлера, пуделя и хаски. Джеки втащила большой пакет.

Ее друг закончил возиться со своим диким рисом, называемом на оджибве манумин, и передал пакет. Рис был хорошо очищенный, насыщенного зелено-коричневого цвета. Я сунула здоровую руку в пакет. Осязание риса, источаемый им аромат прохладного озера действовали успокаивающе. Мы вытащили несколько зерен и восхитились их длиной. Местные коренные жители питают к дикому рису особую неприязнь. Я видела, как каменеют их лица, когда при них упоминают одомашненный необрушенный рис, равномерно коричневый, выращенный в коммерческих целях, называемый диким или подаваемый не так, как следует. Люди ссорятся из-за этого. Настоящий дикий рис растет в дикой природе, собирается индейцами и имеет вкус озера, откуда он родом. Присланный рис был добротным. Я герметично закрыла пакет, чувствуя себя уже лучше. Когда я предложила заплатить, Джеки сказала, что это специальный подарок мне как работнице книжного магазина. Льготы, связанные с моей работой, нигде не определены точно. Однажды книжный магазин купил выращенного на ферме ягненка, и мы разделили сделанные из него крошечные отбивные. В другой раз мне перепали домашние маринованные огурцы. Собака Джеки не любит деревянных полов. Друджи любит наш дом, ведь ковры в нем начинаются у самой входной двери, и опасности оказаться в ловушке, то есть окруженной морем голого пола, нет, потому что ковры лежат по всему дому. Итак, Друджи вошла со счастливым видом, но теперь приняла настороженную позу, наблюдая за нами. Она следила за нашим разговором глазами, интересуясь тоном голосов, возможно, ожидая, что кто-нибудь из нас произнесет несколько слов, которые она знает. У Друджи большой словарный запас.

В течение последнего года Поллукс совершенствовался в приготовлении моего самого любимого супа из тех, что некогда меня спасли, – кукурузного супа. Сначала он карамелизует свежесрезанную сладкую кукурузу, медленно поджаривая ее на тяжелой сковороде, добавляя лук. Затем слегка обжаривает в сливочном масле нарезанный кубиками картофель до хрустящей корочки. Потом добавляет все это в чесночный куриный бульон с нарезанной морковью, фасолью каннеллини, свежим укропом, петрушкой, щепоткой кайенского перца и жирными сливками. Этот запах сводит меня с ума. До сих пор.

– Я должна еще немного поговорить о Флоре, – сказала я.

Джеки и ее собака склонили головы набок под одним и тем же углом и с одинаковым выражением глаз. Эффект получился комичным, но я не рассмеялась.

– Давай, – согласилась Джеки. – Не так давно ты сказала, что должно было состояться вскрытие. Я думала, это был инсульт.

– Нет, это было сердце.

– У нее не было сердца, – ввернула Джеки.

– Жесткие слова, – произнесла я через мгновение.

– Я умоляла ее вернуть кое-что очень важное, – сказала Джеки. – На самом деле пропажа принадлежала Асеме. Флора отказалась.

Это было так не похоже на Джеки – затаить обиду на мертвого человека.

– Никакого вскрытия, ха, – пробормотала Джеки, посмотрела на меня и нахмурилась. – Что ты собиралась рассказать мне о Флоре?

Я рассказала Джеки о том, как Катери вернули прах Флоры, но потом обнаружилось ее настоящее тело. Так что, очевидно, прах был чужой.

Джеки кивнула. Странно, но она не была удивлена. Она скрестила руки на груди, посмотрела из-под бровей на собаку, которая ответила ей долгим взглядом, а затем опустилась на ковер, положив голову на лапы. Джеки выглядела такой неприступной, что мне не хотелось вторгаться в ее мысли. Наконец она заговорила:

– На мой взгляд, все это слишком просто.

Теперь я уставилась на нее, разинув рот. Действительно? Слишком просто? Это уже казалось мне чересчур сложным. У меня начала болеть голова.

– Некоторые люди такие скользкие, – продолжила Джеки. – С ними трудно иметь дело после смерти. Они не ведут себя как мертвецы. Они сопротивляются смерти.

Я сделала глубокий вдох. Значит, было какое-то объяснение? Мой мозг почувствовал такое облегчение, что, когда Джеки неожиданно для меня перешла к дальнейшему разговору о диком рисе и Поллукс позвал нас на кухню, я не стала задавать вопросов. Мне просто нравилось чувствовать себя в здравом уме.

Вино, суп, хлеб, салат. Потом Джеки сказала, что обжаренная кукуруза – верх совершенства, но ей нужно идти домой. К ее внучке-подростку пришла в гости подружка и собиралась остаться на ночь. Они делали уроки, и, по словам Джеки, она была им нужна, потому что ее присутствие их раздражало, но, как ни странно, в то же время успокаивало.

– О-о, они прислали эсэмэску. Снова варят лапшу. Я должна вернуться, пока они не сожгли кастрюлю.

Без церемоний она встала и ушла.

После того как Джеки удалилась, я решила, что единственной возможной терапией будет надеть синие резиновые перчатки и помыть посуду. Я опустила руки в супергорячую воду и принялась за работу. Я использовала много жидкого мыла с ароматом лаванды. Поскольку посуда всегда за мной, когда Поллукс готовит, я решила сделать рутинную работу более чувственной, что может показаться абсурдным применительно к мытью кастрюль. Но Поллуксу нравится меня обнимать, когда я стою у раковины в пене и в облаках пара.

– Привет, детка, – прошептал он, дыша мне в волосы. – Твои резиновые перчатки такие сексуальные.

– Ты интересный мужчина, – отозвалась я. – Не в том смысле, в каком ты думаешь.

Я обернулась и стряхнула воду с синих пальцев:

– Это что, ухмылка?

– А ты ждала именно ее?

– Я все время встречаю в книгах упоминания об ухмылках. Мужчины там всегда ухмыляются. Мне давно интересно, как выглядит такая ухмылка.

– Может, тебе стоит снять перчатки. Тогда я одарю тебя настоящей ухмылкой.

– Думаю, ты и сейчас ухмыляешься. Хватит ухмыляться, глядя на меня.

– Это просто выражение лица, – возразил Поллукс.

– И что оно выражает?

– Надежду. Печальную, мужскую надежду.

– Печальную, это понятно. В любом случае я всегда хотела мужчину, который выражал бы свою похоть не лицом, а руками.

– Вот так?

– Еще больше.

– О.

И позже:

– Можешь все-таки снять перчатки? Можешь поскорей снять перчатки, пожалуйста?

– Уверен?

– Боже! Подожди. Ладно. Не снимай.

И еще позже:

Я зарываюсь в подушки. Утешенная Поллуксом, обвиваюсь вокруг него. Волнения дня, странное поведение Катери, ужасная настойчивость Флоры, эти вопросы и эта книга, теперь все время эта книга. Все это не выходило у меня из головы. Земля затаила дыхание. Последовал медленный спуск, а затем наступила мягкая расслабляющая тишина. Я выключила лампу, и мои мысли затуманились. Начинал идти снег. Наконец-то на нас падал чистый и легкий снег, отделяя воздух от грязи, живых от мертвых, читателя от книги.

Костер в честь дня зимнего солнцестояния

Хетта

Поллукс поехал в аэропорт за Хеттой, и пока его не было, я сварганила на скорую руку партию овсяного печенья. Выражение «на скорую руку» заставляет меня чувствовать себя настоящим экспертом по его приготовлению. Правда же в том, что единственное, чего я не умею делать на кухне, так это печь. Рецепт я нашла на обратной стороне коробки из-под овсяной муки, прищурилась, нахмурилась, попыталась размешать холодное масло, просыпала муку на ноги и положила в миску двойную или, может быть, тройную порцию коричневого сахара. У нас не было изюма, поэтому я взяла сушеную клюкву и достала из морозилки доисторический пакетик крошки из белого шоколада. Я бросила замороженный шоколад в миску, затем поняла, что некоторые крошки образовали комки. Я разбила их молоточком. Ну, что ж. Потом включила духовку и выложила тесто для печенья ложкой на противень, тыкая пальцем и прихлопывая холмики теста, чтобы получилось печенье более или менее однородной формы. Наконец сунула печенье в духовку и принялась ждать. Примерно через пять минут я установила таймер. Я хотела налить бокал вина, но побоялась. Хетта учует запах алкоголя и подумает, что я пьяница. Я просто сидела в ужасе, уставившись в никуда. Быть преследуемой привидением, а к тому же еще иметь в доме Хетту казалось несправедливым ударом судьбы, злой шуткой. Я казалась себе игрушкой злого рока, обреченной на неприятные посещения подобного рода. Наконец я позвонила Джеки, которая знала о моих непростых отношениях с Хеттой.

– Бужу[50]50
  Бужу – здравствуйте (оджибве). Говоря это, индейцы спрашивают человека: «Ты Нанабужу?» Нанабужу (Нанабожо) культурный герой, а также трикстер оджибве. Приветствуя друг друга, оджибве хотят знать, может ли встреченный быть Нанабужу. Оджибве все еще ищут этого духа Нанабужу.


[Закрыть], учительница.

– Ой-ой! Ты всегда называешь меня учительницей, когда у тебя что-то не так.

– Ты меня раскусила. Я сижу дома и жду, когда Поллукс привезет Хетту. Видишь ли, она приехала отмечать зимнее солнцестояние, которое празднует вместо Рождества.

– Солнцестояние послезавтра, двадцать первого, верно?

– Пеку печенье.

– Оно еще в духовке?

– Да.

– Ты установила таймер?

– Конечно.

– Не надо говорить мне «конечно». Ты помнишь, когда зажгла духовку?

– Да. И теперь я знаю, что ты добавляешь бренди во фруктовый пирог после того, как он зарумянится.

– Испечется.

– Хорошо. Я не очень хороший пекарь, но многому успела научиться. Дело было не в таймере.

– Не бери в голову. Чем могу помочь?

– Уговори меня успокоиться.

Тишина. Наконец в трубке раздается голос:

– Твоя реакция на ситуацию вполне уместна, так почему я должна тебя уговаривать, чтобы ты не принимала ее близко к сердцу? Хетта – чудовище. Ну, хорошо, внесу поправку. Иногда она немного, как бы сказать… вся такая чересчур?

– Немного чересчур, – рассмеялась я. – Попророчествуешь немного?

– Она скажет что-нибудь саркастическое о твоем печенье в течение, ну, трех минут после того, как войдет в дверь.

– Уж это как дважды два.

– Она будет одета во что-то облегающее, прикрытое чем-то прозрачным.

– Известное дело.

– Она будет говорить только о себе, ни разу не спросив о тебе.

– Разумеется.

– Она будет мила с отцом, чтобы получить от него деньги.

– На это всегда больно смотреть.

Мы замолчали.

– Давай снова начнем смеяться, – предложила моя собеседница.

– В этом нет ничего смешного. Я не могу этого вынести.

– Хорошо, тогда давай отнесемся к этому философски. У тебя есть Поллукс, ты его любишь, он любит тебя. Редкий случай. Она – ложка дегтя в бочке меда. Или, как еще говорят, муха в благовонном масле. И кстати, откуда эта фраза? Одну секунду. Сейчас посмотрю в словаре идиом.

Я услышала, как она положила трубку. Раздался звук шагов, удаляющихся по старым скрипучим половицам. Чтобы набрать очки в тюремной системе и получить надежду на досрочное освобождение, я посещала группу по изучению Библии. Я практически выучила наизусть «Библию короля Якова»[51]51
  Библия короля Якова – авторизованная версия, представляет собой английский перевод христианской Библии для Англиканской церкви, который был заказан в 1604 году и опубликован в 1611 году при поддержке короля Якова VI и I. Библия короля Якова внесла в английский язык 257 фраз – больше, чем любой другой источник, включая произведения Шекспира.


[Закрыть], так что уже знаю, что это Экклезиаст 10:1: «Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника»[52]52
  Синодальный перевод Библии.


[Закрыть]. Эти слова заставили меня вспомнить о печенье. Оно было готово, источая небесное благоухание. Я положила трубку и бросилась к духовке, чтобы вынуть его. Ах и ох, оно было идеальным! Я поставила противень на решетку, чтобы остудить. Подождите, расскажу обо всем еще раз, потому что, если я это сделаю, все прозвучит так, будто я знаю, как печь. Итак, я поставила противень на решетку, чтобы остудить. Когда я снова подняла трубку, связь уже оборвалась. Но я все еще чувствовала триумф. Может быть, я смогу делать все, что угодно. Может быть, займусь вязанием, размышляла я, или научусь играть на флейте. Может быть, съем печенье. Я взяла одно, отломила кусочек, дала ему еще немного остыть, а затем отправила в рот. У меня заболели зубы, прежде чем включилось чувство вкуса. Тройная порция сахара. Черт. Но я все равно проглотила кусочек, потому что услышала, как подъехал Поллукс. Я хотела казаться приветливой, а потому бросилась к двери и открыла ее. Помахав рукой, я поняла, что мне следовало соскрести печенье с противня в мусорное ведро. Слишком поздно.

И вот появилась она, вся такая чересчур.

Вернее, они вышли из машины вдвоем. Поллукс посмотрел на меня со стороны водительской двери и слегка помахал рукой, отчего мое сердце екнуло и превратилось в железный шар. И тут произошло что-то особенное. Хетта вышла из пассажирской двери и наклонилась к заднему сиденью. Прежде чем я успела перевести дух, она обернулась и подняла с заднего сиденья что-то вроде корзины. Потом, идя к дому по дорожке, Хетта держала ее на сгибе руки. Я поприветствовала ее и с подозрением заметила, что она держит детскую переноску. Должно быть, Хетта пользовалась ею, сразу пришло мне в голову, чтобы перевезти какую-то контрабанду. Но потом она откинула с переноски одеяльце и показала сверток… О нет, это был настоящий ребенок. Мой мозг застыл. Я чуть не взвизгнула. Но от сладкого у меня перехватило дыхание. Я поперхнулась, закашлялась. Мои глаза наполнились слезами. Таким образом, когда Хетта повернулась, мои блестящие глаза и слезы, катящиеся по щекам, дали Хетте повод подумать, что я тронута.

– Ух ты, Туки. Я думала, ты кремень. А ты стала совсем сентиментальной, – усмехнулась она. Но ее усмешка была нерешительной, а комментарий показался мне таким снисходительным и беззубым, что я удивленно взглянула на нее. Она сняла тяжелое серебряное кольцо с носовой перегородки и надела только одну пару сережек. Мгновение спустя она спросила:

– Это печенье? Пахнет так, как будто кто-то пытается вести себя по-матерински. Выступая как единственный человек здесь, который сам родил ребенка, я бы сказала…

Хетта подошла к печенью, взяла одно и откусила огромный кусок. Потом еще один. Ее лицо озарилось удивлением.

– …что тебе это удалось! Оно восхитительно!

Она схватила еще два печенья, сообщив нам, что кормит грудью и нуждается в питании. Поллукс пошел к холодильнику за молоком. Вам нужно молоко, чтобы вырабатывалось грудное молоко, верно? Я могла считывать его мысли. Он наполнил стакан и поднес его дочери. Хетта села, продолжая жевать, и распеленала лежащее на ее руках маленькое чудо.

Я уставилась на ребенка. Он был пугающе новорожденный. Я не могла вспомнить, когда видела такого крошечного. И у него была великолепная копна темно-каштановых волос. Черты лица довольно наглые, подумала я. Для малыша. Но что я знаю? Казалось, для такого крохи у него было слишком много волос. Я так и сказала.

– Да, это так, – согласилась Хетта со слепым обожанием. Она туго запеленала ребенка и положила к себе на колени, чтобы полюбоваться. – У его отца такие же густые волосы.

Я посмотрела на Поллукса. Он скривил губы и приподнял бровь. Тем самым дав понять, что он понятия не имеет, кто этот отец, еще не спрашивал или еще не получил ответа. Поскольку я Туки, то сразу же ухватилась за упоминание отца и попыталась превратить свой комментарий и в комплимент и в вопрос. А еще я проявила нехарактерное для себя гостеприимство.

– Он, должно быть, совершенно особенный, этот парень с великолепными волосами. Он тоже приедет? У нас достаточно места.

Что это было? Хетта смотрела на меня с выражением, которого я никогда раньше не видела на ее лице. Ее глаза были теплыми, они сияли, причем явно для одной меня. Я присмотрелась повнимательнее. Может, дело было в размазанной подводке для глаз? Или такое чудо сотворил излишек сахара? Ах, если бы я только знала. Жесткие края геометрических татуировок на ее руках смягчились, когда она погладила и покачала крошечный сверток, слегка поводя коленями. В ней чувствовались усталость и радость одновременно. И еще меланхолия. Я никогда не видела, чтобы ее чувства проявлялись так открыто, за исключением, конечно, ярости, цинизма, обиды и так далее. Все в ней изменилось, даже строго продуманные детали. Возможно, забота о ребенке не оставляла ей времени на то, чтобы наносить средство для укладки волос, потому что они самым естественным образом ниспадали на одну сторону гламурной челкой, а их концы были окрашены хной нежно-оранжевого цвета. Ее следующие слова шокировали меня не меньше, чем ребенок.

– Спасибо, – произнесла она, а потом добавила, совершенно меня ошеломив: – Как дела, Туки? Что происходит?

* * *

Позже, после того как Хетта съела сэндвич «рубен»[53]53
  «Рубен» – сэндвич из ржаного хлеба, сыра, солонины и кислой капусты.


[Закрыть], индейку и креманку имбирного мороженого, ребенок зашевелился, и она направилась в обычно служившую кабинетом Поллукса заднюю спальню, которой всегда пользовалась. Я тащила за ней большую сумку. Войдя в комнату, она вздохнула и сказала:

– Как хорошо быть дома.

Я оглянулась через плечо на Поллукса и притворилась, что бьюсь головой об стену от изумления. Опять же, действительно ли я это расслышала? Он подозрительно пожал плечами и пошел прочь. Секунду спустя я задала вопрос, который должна был задать в самом начале:

– Полагаю, отцу ты сказала, но я была так взволнована, что забыла спросить. Как зовут ребенка?

– Джарвис, – сказала она, – в честь прадеда.

– Это классика, – отозвалась я.

Однако на мой вкус это было очень взрослое имя. Было трудно соотнести его с таким малышом.

Я неловко стояла в дверях, кивая и пытаясь выглядеть приветливой. Хетта спросила, не подержу ли я ребенка, пока она будет готовиться ко сну. Когда я сказала ей, что не знаю, как его держать, она правильно сложила мне руки и все равно отдала сына. Она пошла в ванную, и мы остались вдвоем. Джарвис и я. Я очень сильно нервничала и пыталась контролировать свое прерывистое дыхание, сознавая, что как-то неестественно горблюсь. Я слышала, как включился душ. Хетта всегда принимала его так долго, что успевала израсходовать всю горячую воду. Зная, что мне придется держать Джарвиса еще долго, я попыталась выпрямиться и сесть.

– Прости, малыш, – прошептала я, перенося свой вес на другую ногу.

Джарвис приоткрыл крошечный, темный, дерзкий глазик. Он пристально посмотрел на меня, не расплываясь в улыбке, но и не плача. Какой классный парень, подумала я. Он изучал меня. Это нервировало, но в то же время я была заинтригована тем, что у меня на руках лежало столь тонко мыслящее существо. Может быть, ему действительно выпадет горькая, но достойная судьба Джарвиса. Позвольте сказать без утайки, Джарвис был восхитителен. Сколько ему было, три недели от роду? Он не располнел. Черты его лица были такими изящными, словно их линии нанесли тончайшим маркером. Отчетливая линия верхней губы, изгиб бровей – так красиво! Кончик его носа был невероятно аристократичным, не по годам красиво очерченным, смутно подумалось мне. Это был первый ребенок, которого мне выпала честь изучать. А он и глазом не моргнул, как главарь тюремной банды. Выражение его лица не изменилось. Так что мы изучали друг дружку с взаимным интересом. Он видел меня насквозь. Он смотрел прямо в мое сердце и, казалось, его совсем не заботило, что оно пронизано трусостью, высокомерием, глупостью и сожалением. Эти вещи ничего для него не значили. Он знал: то, что осталось от моего сердца, – доброе и любящее. Он верил, что я не напугаю его, не уроню. Я моргнула, чтобы сдержать слезы. Ребенок забеспокоился, и выражение его лица изменилось, что встревожило меня. Я почувствовала, как мои руки задвигались автоматически, и поняла, что укачиваю его, но не размашистыми движениями, более привычными для Туки, а осторожными, едва заметными, явно нравящимися малышу. Его лицо вытянулось, глазки закрылись. Он снова спал, издавая звуки, напоминающие посапывание котенка. Сколько могло выдержать мое сердце? По-видимому, довольно много, поскольку Хетта еще только начала принимать душ.

Еще позже, фактически посреди ночи, я лежала без сна, прислушиваясь к высоким безутешным воплям, доносящимся снизу. Хетта успела сказать мне, что отец ее ребенка родом из Миннеаполиса, вернее, из пригорода, и что он уже в Городах. Сначала он будет жить с родителями, но собственную квартиру он выбрал и уже внес задаток. Жилье располагалось неподалеку, в той части города, которую скупили транснациональные строительные корпорации. Они строили гигантские коробки с дорогими квартирами и кондоминиумами, но не высаживали новые деревья взамен срубленных. Наш город становится все более скучным, лишенным зелени, однообразным, но я все равно люблю его – благодаря супу. Я верна ему. Хетта сказала, что жилье, куда они переедут, находится за одним из новых домов-коробок, недалеко от Хеннепина[54]54
  Хеннепин-авеню – главная улица в Миннеаполисе, штат Миннесота, США.


[Закрыть], на боковой улице в четырехэтажном доме. У них будет лишь один сосед по квартире, который «хорошо относится к ребенку». По ее словам, мы скоро встретимся с отцом Джарвиса, ему просто нужно закончить свою книгу. Она подмигнула и отказалась назвать мне его имя.

– Он писатель?

Хетта кивнула.

– Известный?

– Пока нет. Он сочиняет роман.

– Есть сюжет?

– Вроде того. – Хетта улыбнулась малышу и тряхнула волосами. – Молодой человек знакомится с девушкой. У нее пирсинг, и он делает татуировки на ее руках. Они безумно влюбляются. Она беременеет и рожает от него ребенка, которого они вроде как держат в секрете от ее семьи, пока наконец она не приносит ребенка домой на солнцестояние.

– Автобиография?

– Нет. Он терпеть не может подобную дрянь. Его книгу охарактеризовать очень трудно. Не думаю, что есть категория, которая для нее подходит.

Она взмахнула витиевато украшенными руками и рассмеялась низким музыкальным булькающим смехом, который раньше казался мне таким неуместным, ибо исходил от неприступной девчонки-тигрицы, которой она еще недавно была, но идеально подходил молодой матери, которой она стала.