Текст книги "Коммуна"

III
31 октября

Известия о поражениях, невероятная таинственность, которой окутывало их правительство, решимость Парижа ни в коем случае не сдаваться и уверенность, что его тайком сдадут, – все это было подобно действию ледяного ключа в раскаленном вулкане: в воздухе чувствовался огонь, и люди вдыхали его.

Париж, не желавший ни сдаваться, ни быть сданным, Париж, которому надоела официальная ложь, – восстал.

Четвертого сентября кричали: «Да здравствует Республика!» Тридцать первого октября раздался клич: «Да здравствует Коммуна!»

Те, кто 4 сентября направлялись к палате депутатов, шли теперь к ратуше. Иногда по дороге попадались ослы, рассказывавшие, что прусская армия едва не была разрезана на две или три части, уже не помню кем; другие плакались, что французские офицеры не знали маленькой тропиночки, которая привела бы их в самый центр неприятельского расположения; а некоторые еще прибавляли: все дороги в наших руках. В действительности, эти три части были три германские армии, как раз и державшие в руках все дороги. Глупцы, подстрекаемые шпиками, продолжали горланить перед правительственными сообщениями, что это ложные телеграммы, что их фабрикуют Феликс Пиа, Рошфор и Флуранс, чтобы вызвать панику и поднять восстание перед лицом неприятеля. За все время войны, с самого ее начала, это была обычная фраза в устах этих людей, которая формально вела к тому, что ослабляла наше сопротивление и сводила на нет все благородные порывы.

Людской поток стремился к ратуше, отталкивая в сторону шпиков и крикунов; человеческое море все росло.

Национальная гвардия толпилась перед решеткой; пестрели плакаты:

ДОЛОЙ ПЕРЕМИРИЕ!

КОММУНУ!

СОПРОТИВЛЕНИЕ ДО ПОСЛЕДНЕЙ КАПЛИ КРОВИ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!

Толпа аплодировала и временами, как бы чуя врага, издавала грозные крики: «Долой Тьера!» Казалось, она требует крови. Многие из тех, кто раньше был обманут, кричали громче других: «Измена! Измена!»

От первых делегатов отделались обычными клятвенными обещаниями, что Париж никогда не будет сдан.

Трошю пытался говорить, утверждая, что теперь остается одно: бить и гнать пруссаков оружием патриотизма и единения.

Ему не позволили продолжать, и опять, как 4 сентября, к небу поднялся лишь один крик: «Коммуна! Да здравствует Коммуна!»

Какой-то мощный толчок бросает манифестантов к ратуше, лестницы которой охраняют бретонские[53]53
  Бретонцы – жители Бретани, региона на севере Франции. Наиболее темный и отсталый политически элемент, которым французское правительство пользовалось для охраны «порядка» и подавления народных волнений. Мобили – национальная гвардия департаментов.


[Закрыть] мобили. Ле-франсэ[54]54
  Лефрансэ Гюстав – старый революционер, участник революции 1848 года, член Коммуны (от IV округа). Оставил интересные «Воспоминания революционера».


[Закрыть] проталкивается через их ряды, а старый Белэ[55]55
  Белэ Шарль – инженер, участник революции 1848 года, один из первых членов Интернационала во Франции; старейший член Коммуны (от VI округа) и комиссар Коммуны при Французском банке.


[Закрыть], подняв на плечи Лекура, члена синдикальной камеры союза переплетчиков, помогает ему пролезть через окошечко их главного подъезда; туда устремляются добровольцы Тибальди; двери распахиваются настежь и поглощают столько людей, сколько может войти.

Вокруг стола в главной зале восседали Трошю, Жюль Фавр, Жюль Симон, у которых представители народа сурово потребовали отчета в действиях правительства.

Трошю, прерываемый криками негодования, объясняет, что ввиду настоящих обстоятельств для Франции было выгодно оставить позиции, занятые накануне германской армией.

Упрямый бретонец продолжает говорить, но вдруг бледнеет: ему подали бумажку, на которой были сформулированы требования народа:

НИЗВЕРЖЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА!

КОММУНА!

СОПРОТИВЛЕНИЕ ДО ПОСЛЕДНЕЙ КАПЛИ КРОВИ!

НИКАКОГО ПЕРЕМИРИЯ!

– Франция погибла, – заявляет Трошю тоном глубочайшего убеждения.

Он понял, наконец, то, что ему не переставали твердить в продолжение многих часов: он понял, что народ требует низвержения Правительства национальной обороны.

Молча срывает он с себя какой-то орден и передает его одному из офицеров бретонских мобилей.

– Это сигнал! – восклицает Чиприани[56]56
  Чиприани Амилькар – итальянский революционер, участник походов Гарибальди. Поступил добровольцем в армию Коммуны. После подавления Коммуны был сослан в Новую Каледонию. После амнистии вел активную революционную деятельность в Италии, за что был приговорен к 10 годам каторжных работ.


[Закрыть], товарищ Флуранса.

Почувствовав, что его жест разгадан, Трошю осматривается по сторонам и, заметив, что реакционеры начинают собираться в большом количестве, по-видимому, успокаивается.

Члены правительства удаляются на совещание и просят Рошфора объявить о назначении выборов в Коммуну, ибо никому другому уже не верят. Рошфор подходит к окну и передает толпе обещание правительства, а затем кладет на стол свое заявление об отставке и дает революционерам увести себя в Бельвиль, где, по их словам, его давно ждут.

Между тем вокруг Трошю собираются бретонцы, такие же упрямые и наивные, как он, охраняя его, как свою мадонну в приморских ландах; они ждут его приказаний, но он молчит.

В это самое время несколько членов правительства, пользуясь доверчивостью Флуранса и национальной гвардии, под разными предлогами выбрались из ратуши и хорошо использовали время для подготовки нападения.

Пикар приказал бить сбор, и 106-й батальон национальной гвардии, целиком составленный из реакционеров, под командой Ибоса (храбрость которого была достойна лучшего применения) выстроился у решетки ратуши.

Он разразился криками «Да здравствует Коммуна!» и был беспрепятственно пропущен внутрь.

В скором времени 40 000 солдат окружили здание ратуши, и спутникам Флуранса было предложено «во избежание конфликта» (как выразился Жюль Ферри) и ввиду «достигнутого соглашения» удалиться.

Менее наивный, чем остальные, капитан Грефье арестовал Ибоса. Но Трошю, Жюль Фавр и Жюль Ферри снова обещают выборы в Коммуну и, сверх того, клянутся, что всем будет гарантирована свобода, каков бы ни был исход событий.

Члены правительства, оставшиеся в ратуше, столпились в амбразуре окна, откуда было видно, как строились солдаты 106-го батальона.

Милльер[57]57
  Милльер Жан-Батист – сын бочара, один из крупнейших социалистических писателей и публицистов эпохи Второй империи. Пробыл 8 лет на каторге в Алжире. Во время Коммуны, в которой он не принял активного участия, издавал вместе с прудонистом Жоржем Дюшеном газету «Коммуна». Был без суда расстрелян версальцами 26 мая 1871 года.


[Закрыть], заподозрив вдруг ловушку, хочет созвать национальную гвардию предместий, но Флуранс возражает, говоря, что это лишнее, раз правительство дало честное слово. Милльер, согласившись с ним, отсылает и свой батальон, который выстроился было на площади.

Толпа успокаивается, читая в этот момент расклеенную афишу, возвещавшую о предстоящих выборах в Коммуну; вернувшиеся домой доверчивые граждане на следующий день с великим изумлением узнали о новом обмане правительства.

Ферри, присоединившийся к Пикару, вернулся во главе многочисленных войск, выстроившихся в боевом порядке.

В то же самое время подземным ходом, соединявшим казармы Наполеона с ратушей, подходили новые подкрепления бретонских мобилей. Они шли, ибо так приказал им Трошю.

Это была настоящая западня. Газ был потушен, и бретонцы со штыками наперевес пробирались подземным ходом, в то время как батальоны «порядка» под командой Жюля Ферри входили через решетку.

Бланки, не подозревая, что можно так вероломно нарушить свое честное слово, передал через Констана Мартена[58]58
  Констан Мартен – бланкист; во время Коммуны был генеральным секретарем делегации по просвещению; после амнистии вернулся во Францию и примкнул к анархистскому движению.


[Закрыть] приказ послать в мэрию первого округа доктора Пильо[59]59
  Пильо – бланкист, член Коммуны (от I округа).


[Закрыть] на место мэра Тенаиль-Салиньи. У дверей мэрии солдат преградил ему путь штыком. Тогда Констан Мартен отнял у него ружье и вошел со своими друзьями в зал совета. Мелин[60]60
  Мелин Жюль – адвокат, помощник мэра I округа, умеренный республиканец; избранный в члены Коммуны I (буржуазным) округом, немедленно сложил свои полномочия.


[Закрыть] в ужасе бросился за мэром, не менее его испуганным; печать и касса были переданы посланцам Бланки. Но в тот же вечер мэрия была взята обратно. Флуранс вышел из ратуши со стариком Тамизье[61]61
  Тамизье – генерал, командовавший одно время национальной гвардией Парижа.


[Закрыть], пройдя между двумя рядами солдат; за ним вышел и Бланки с Милльером, так как правительство еще не решалось показать, что оно плюет на свое честное слово.

В тот же вечер 31 октября в здании Биржи состоялось собрание офицеров национальной гвардии в связи с событиями последних трех дней.

В тот момент, когда снаружи раздался крик «Офицеры, по местам!», – какой-то человек с белой афишей в руках вбежал в залу.

Афиша содержала в себе декрет о назначении на завтра выборов в Коммуну.

– Да здравствует Коммуна! – крикнули в ответ присутствующие.

– Лучше было бы, – произнес чей-то голос, – чтобы сами массы учредили революционную Коммуну.

– Все равно, – воскликнул Рошбрюн, – лишь бы она помогла Парижу защищаться от нашествия!

Он высказал тогда ту же мысль, которую несколькими неделями раньше выражал Люлье[62]62
  Люлье Шарль – морской офицер в отставке, член Центрального комитета национальной гвардии и ее главнокомандующий в первые дни после революции 18 марта; благодаря его халатности коммунары потеряли такую важную стратегическую позицию, как форт Мон-Валерьен.


[Закрыть], а именно, что в каждом отдельном пункте осаждающие Париж пруссаки смогут сосредоточить не более нескольких тысяч человек, и что поэтому вылазка 200 000 парижан может и должна увенчаться успехом.

Раздались крики одобрения; хотят назначить Рошбрюна начальником национальной гвардии, но он отвечает:

– Сначала Коммуну!

Вдруг кто-то из вновь пришедших бросается к трибуне и рассказывает, что 106-й батальон освободил правительство, что афиша лжет, что Правительство национальной обороны солгало, что теперь больше, чем когда-либо, в полной силе план Трошю, в котором предусмотрены одни поражения, и что Париж должен как никогда быть настороже перед возможной опасностью внезапной капитуляции.

Раздаются крики: «Да здравствует Коммуна!»

Какой-то толстяк, неизвестно почему оставшийся на площади, подходит к национальным гвардейцам и пытается выразить свое мнение:

– Всегда нужно начальство, – говорит он, – и всегда нужно правительство, которое руководило бы вами.

Это, видимо, оратор реакционного лагеря; ни у кого нет времени его слушать.

Да! Афиша солгала! Правительство солгало!

Париж не получит от него Коммуны.

Все, кого приветствовали накануне, были отданы под суд: Бланки, Милльер, Флуранс, Жаклар, Верморель[63]63
  Верморель Огюст – молодой журналист и талантливый историк, автор книг «Люди 1848 года» и «Люди 1851 года», направленных против буржуазных республиканцев и демократов. Член Коммуны (от XVIII округа); преданный делу пролетарской революции, до конца сражался на баррикадах и умер от ран в версальской тюрьме.


[Закрыть], Феликс Пиа, Лефрансэ, Эд, Левро[64]64
  Левро – бланкист, участник Коммуны.


[Закрыть], Тридон[65]65
  Тридон Гюстав – адвокат, видный бланкист, член Коммуны (от V округа).


[Закрыть], Ранвье, Разуа[66]66
  Разуа – офицер, бланкист, начальник Военной школы во время Коммуны.


[Закрыть], Тибальди, Гупиль[67]67
  Гупиль – врач, радикал (гамбеттист); избранный в члены Коммуны, 11 апреля сложил свои полномочия.


[Закрыть], Пильо, Везинье[68]68
  Везинье Пьер – журналист, член Коммуны (от I округа); был одно время редактором «Официального журнала» Коммуны.


[Закрыть], Режер[69]69
  Режер Теодор – ветеринар, член Коммуны (от V округа).


[Закрыть], Сириль, Морис Жоли, Эжен Шатлен.

Некоторые из них уже сидели в тюрьме. Феликс Пиа, Везинье, Верморель, Тибальди, Лефрансэ, Гупиль, Тридон, Ранвье, Жаклар, Бауер[70]70
  Бауер – студент-бланкист, сосланный в Кайенну за участие в Коммуне.


[Закрыть] были уже арестованы. Тюрьмы наполнялись не только революционерами, но и людьми, задержанными по ошибке и не сделавшими ровно ничего.

Такие люди фигурируют в каждом восстании.

Некоторые из них впервые таким образом узнают, откуда берутся революционеры.

Дело 31 октября было представлено судьями Правительства национальной обороны как покушение, целью которого было возбудить гражданскую войну, вооружив одних граждан против других, и к этому присоединены были еще вымогательства и незаконное лишение свободы.

– Неужели это империя возвращается? – спрашивали наивные люди.

В действительности она никогда и не исчезала: ее законы продолжали существовать, они стали еще строже. Но обратное течение волн делает бурю еще страшнее.

Генеральным прокурором был назначен Леблон (тот самый Леблон, который защищал когда-то одного из подсудимых перед верховным судом в Блуа; правда, он старался умалить свою роль, заявляя, что он только поверенный Жюля Фавра и Эммануэля Араго).

Префект полиции Эдмон Адан подал в отставку, не желая производить предписанных ему арестов.

А в ратуше бретонские мобили, устремив вдаль свои голубые глаза, спрашивали себя, скоро ли г. Трошю избавит Францию от преступников, натворивших столько бед, чтобы они могли снова увидеть свое море, гранитные скалы, твердые, как их собственные черепа, степи с реющими над ними коршунами, и плясать на просторе в праздничные дни.

IV
От 31 октября – к 22 января

От 31 октября – к 22 января.

Да, это действительно была империя. Переполненные тюрьмы, страх и доносы изо дня в день; поражения, которые в правительственных сообщениях превращались в победы.

Вылазки были запрещены; именем старого Бланки пользовались, как пугалом на огороде человеческой глупости.

Генералы, столь робкие перед лицом неприятеля, обнаруживали достаточно храбрости, когда нужно было действовать против толпы.

На горизонте маячили июнь и декабрь, но еще более страшные, чем пережитые.

Жюль Фавр, которого никак нельзя заподозрить в сгущении красок к выгоде революционеров, так описывает положение дел в армии:

«Генерал Дюкро, охранявший (31 октября) ворота Майо, узнав о затруднительном положении правительства, не дожидаясь распоряжений, приказал своим войскам вооружиться, запрячь пушки и двинуться маршем к Парижу; он вернулся только тогда, когда все успокоилось».

На этот раз Дюкро не опоздал; правда, дело шло о народных массах.

В той же книге Жюль Фавр, по поводу теории Трошю относительно покинутых позиций, высказывается следующим образом:

«Что касается потери Бурже, то генерал заявил, что она не имеет никакого стратегического значения и что население Парижа совершенно напрасно волнуется. Занятие нами этой деревни произошло без распоряжения свыше и вопреки общему плану, принятому парижским правительством и Комитетом обороны: все равно позицию пришлось бы очистить»[71]71
  Jutes Favre. Le Gouvernement de la Défense nationale. 1^ervolume.


[Закрыть].

Это был тот самый Жюль Фавр, который во времена империи храбро заявлял:

«Процесс этот можно рассматривать как обломок разбитого зеркала, в котором страна видит себя всю целиком». (Дело шло о подкупности императорского режима.) Но нет человека, которого не испортила бы власть. Надо, чтобы она была уничтожена.

Сентябрьская Республика держалась общим голосованием. Однако всякое голосование благодаря запуганности и невежеству населения всегда дает большинство, благоприятное правительству, которое этот плебисцит устраивает, и противное истинным интересам народа.

Солдаты, матросы и беженцы из окрестностей Парижа голосовали по-военному; может быть, к ним присоединились еще 300 000 парижан, воздержавшихся от голосования, в результате чего Правительство национальной обороны получило 321 373 положительных ответа.

Слухи о победах не прекращались. Генерал Камбриель совершил столько подвигов, что не верили уже ни одному.

Ходила легенда, что «преступники 31 октября» унесли из ратуши серебро и государственные печати.

После плебисцита 3 ноября правительство объявило, что оно исполнит свои обещания и приступит к муниципальным выборам.

Тем временем люди, арестованные по делу 31 октября, все еще находились в тюрьме, но когда они три месяца спустя предстали перед военным судом, последнему пришлось оправдать всех; им было предъявлено обвинение «в том, что они враги империи», но так как суд происходил при Республике, то обвинение падало само собой. На этот раз Констан Мартен был позабыт; о нем вспомнили лишь двадцать шесть лет спустя.

Часть обвиняемых была выбрана в виде протеста в различных округах Парижа; республиканские мэры и их помощники были переизбраны.

Мэрами и помощниками мэров были избраны, между прочим, Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Дерер, Жаклар, Милльер, Малон, Пуарье, Элигон[72]72
  Элигон – помощник мэра ХIV округа; во время Коммуны этот бывший «социалист» и член Интернационала открыто перешел на сторону буржуазии.


[Закрыть], Толен[73]73
  Толен – чеканщик по профессии, один из руководителей Интернационала во Франции, правый прудонист. Избранный в Национальное собрание 1871 года, он оставался в Версале во все время Коммуны и осуждал революцию 18 марта, за что был исключен из Интернационала. Свою карьеру ренегата он закончил в 1876 году в звании сенатора.


[Закрыть], Мюра, Клемансо, Ла-фон. (Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Милльер и Жаклар все еще сидели в тюрьме.)

Население Монмартра и Бельвиля, их мэрии, наблюдательные комитеты и клубы были пугалом для «людей порядка».

В народных кварталах обычно не особенно много думают о правителях. Их ведет свобода, а она не капитулирует.

В наблюдательных комитетах собирались люди, безусловно преданные революции, которым не страшна была смерть. Там закалялось их мужество. Там чувствовали себя свободными, смотрели в прошлое без желания копировать 1793 год и смотрели в будущее, не боясь неизвестного.

Сюда влекло людей с характером, гармонировавшим с общим настроением, энтузиастов и скептиков, всех фанатиков революции, желавших видеть ее прекрасной, идеальной, великой.

Когда собирались в доме № 41 по шоссе Клиньянкур, где согревались больше огнем идей, чем дровами или углем, и только в редких случаях, в связи с приходом какого-либо делегата, бросали в камин стул или словарь, – то расходились оттуда неохотно.

Собирались обычно к пяти-шести часам вечера, обсуждали проделанную за день работу и ту, которая предстояла завтра; болтали, оттягивая время до последней минуты, – до восьми часов, когда каждый отправлялся в свой клуб.

Но иногда скопом врывались в какой-либо реакционный клуб – вести там республиканскую пропаганду.

Свои лучшие часы за дни осады я провела в монмартрском наблюдательном комитете и в клубе «Отечество в опасности»; там жили более быстрым темпом, чем в других местах, там радовались, чувствуя себя в напряженной борьбе за свободу как в родной стихии.

В некоторых клубах председательствовали члены наблюдательных комитетов: так, в клубе «Белой Королевы» председателем был Бюрло, в каком-то другом – Авронсар, в клубе «залы Перо» – Ферре, в клубе здания мирового суда – я. Два последних клуба назывались клубами революции «Округа больших каменоломен» – название, особенно неприятное людям, усматривавшим в нем отзвуки 93 года.

Тогда слово председательствовать означало не только исполнение почетной обязанности, но и принятие на себя всей ответственности перед правительством, которая выражалась и в отбывании тюремного заключения, и в обязанности оставаться на своем посту, отстаивая право свободы собраний от реакционных батальонов, позволявших себе врываться в залу и осыпать оскорблениями ораторов.

Обыкновенно я клала перед собой на стол маленький старый пистолет без собачки, так чтобы он всегда был у меня под руками; схватывая его в нужный момент, я часто останавливала «друзей порядка», начинавших стучать об пол прикладами своих ружей.

Клубы Латинского квартала[74]74
  Латинский квартал – часть Парижа (на левом берегу Сены), населенная преимущественно учащейся молодежью; здесь же расположено и большинство высших учебных заведений.


[Закрыть] действовали в полном согласии с клубами народных округов.

Один молодой человек говорил 13 января на улице Ар-раса:

– Положение отчаянное, но Коммуна будет взывать к мужеству, к знанию, к энергии, к молодости. Она победоносно отразит пруссаков; но если последние признают социальную республику, мы протянем им руку, и тогда настанет эра счастья народов.

Несмотря на настойчивость, с которой Париж требовал вылазок, только 19 января правительство согласилось разрешить национальной гвардии попытаться взять обратно Монтрету и Бюзенваль.

Эти местности были заняты, но люди, увязнув по щиколотку в жидкой грязи, не смогли втащить орудия на холмы и должны были отступить.

Там полегли сотни, храбро отдавая свою жизнь: национальные гвардейцы, люди из народа, художники, молодежь. Земля впитала в себя кровь первой парижской гекатомбы; впоследствии она должна была пресытиться ею…

V
22 января

Вечером 21 января делегаты всех клубов собрались в клубе «Белой королевы» на Монмартре, чтобы принять последнее решение, пока не наступило еще окончательное поражение.

Роты национальной гвардии, возвращаясь с похорон Рошбрюна, отправились в тот же клуб с криками: «Долой правительство!»

Национальные гвардейцы предместий условились явиться в полном вооружении на следующий день к 12 часам на площадь перед ратушей.

Их должны были сопровождать женщины для протеста против нового хлебного пайка. Скудость его готовы были терпеть только в том случае, если бы это было нужно для освобождения.

В знак протеста я, по примеру товарищей, решила захватить с собой ружье.

Мера подлости и позора переполнилась: противников завтрашней демонстрации для предъявления требований правительству не нашлось.

– Хлеба хватит, – объявило последнее, – только до четвертого февраля, но мы не сдадимся, хотя бы пришлось погибнуть с голоду или дать похоронить себя под развалинами Парижа.

Делегаты Батиньоля обещали привести с собой к ратуше мэра и его помощников при всех знаках его достоинства.

Делегаты Монмартра сейчас же отправились в свою мэрию. Клемансо там не было, но его помощники обещали прийти и действительно явились.

Между наблюдательными комитетами, делегатами клубов и национальной гвардией установилось полное единодушие.

Заседание закрылось при криках: «Да здравствует Коммуна!»

Двадцать первого января днем Анри Плас, известный тогда под своим псевдонимом Верле, Чиприани и многие другие бланкисты отправились в тюрьму Мазас; Грефье попросил разрешения повидать надзирателя тюрьмы, с которым познакомился во время своего заключения.

Его пропустили вместе с сопровождавшими его лицами; он заметил, что у главного входа стоит один только часовой.

Направо от этой двери находилась другая, меньших размеров, стеклянная, через которую и проходили в тюрьму и возле которой днем и ночью стоял сторож.

Напротив – караульное помещение, занимаемое национальными гвардейцами «партии порядка»: это был пост. Дойдя до круглой площадки, Грефье спросил у сторожа самым равнодушным тоном, где находится «старик». Так друзья называли Гюстава Флуранса; так же называли уже давно и Бланки, который действительно был уже стариком.

– Коридор Б, камера девять, – ответил, ничего не подозревая, сторож.

Действительно, направо тянулся коридор, обозначенный буквой «Б».

Осмотрев все, что им было необходимо, и поговорив кое о чем другом для отвода глаз, Грефье и его спутники отправились обратно.

В десять часов вечера на улице де Курон в Бельвиле к ним присоединились 75 вооруженных людей.

Этот маленький отряд, зная пароль, разыгрывал из себя военный патруль и перекликался с другими патрулями, встречавшимися на пути его следования к тюрьме.

Заговор мог удаться только при исключительной быстроте действий.

Первые 12 человек должны были обезоружить часового, четверо других – справиться со сторожем, охранявшим стеклянную дверку.

Тридцать человек должны были ворваться в караульное помещение, рассыпаться между ружейными козлами и походными койками, на которых спали гвардейцы, взять перед ними ружья на изготовку и тем помешать им сделать хоть малейшее движение.

Остальные 25 заговорщиков должны были подняться на круглую площадку, арестовать шесть сторожей, заставить их открыть камеру Флуранса, запереть их туда, затем быстро спуститься, запереть на ключ стеклянную дверь, выходящую на бульвар, и удалиться.

Этот план был исполнен с математической точностью.

– Только начальник тюрьмы, – рассказывал Чиприани, – оказал кое-какое сопротивление; но когда к его лицу приставили револьвер, он уступил, и Флуранс был освобожден.

Из Мазаса отряд, начавший так удачно, отправился в мэрию 20-го округа, где Флуранс только что был выбран помощником мэра; там они ударили в набат, и два десятка человек провозгласили Коммуну; но никто не отозвался, опасаясь новой ловушки со стороны «партии порядка».

В ратуше шло ночное заседание членов правительства; не было ничего легче захватить их там.

Но Флуранс, сидя в тюрьме, был лишен возможности наблюдать рост революционного движения; он возразил, что имеющихся сил недостаточно.

Но первый отважный удар ведь удался. Отчаянная решимость производит действие, подобное действию пращи на камень: такова ее сила.

Утром 22 января свирепая афиша Клемана Тома, заменившего Тамизье в качестве командира национальной гвардии, была расклеена по всему Парижу. Эта афиша объявляла революционеров вне закона; они рассматривались как виновники смуты, и все сторонники «порядка» призывались уничтожать их.

Афиша начиналась так:

Вчера вечером горсть бунтовщиков взяла штурмом тюрьму Мазас и освободила своего вождя Флуранса.

Затем следовали ругательства и угрозы.

Взятие Мазаса и освобождение Флуранса привели в ужас членов правительства; в ожидании повторения событий 31 октября они обратились к Трошю, который и набил всю ратушу своими бретонцами.

Командовал ими Шодэ: его враждебное отношение к Коммуне было достаточно хорошо известно.

В полдень огромная толпа, по большей части безоружная, заполнила площадь перед ратушей.

У очень многих национальных гвардейцев ружья были без патронов; монмартрские гвардейцы были вооружены.

Молодые люди, забравшись на фонари, кричали: «Долой правительство!»

Курчавая голова весьма оживленного Бауера мелькала среди них.

Время от времени раздавались крики.

Там были не только те, кто обещал прийти: явились также и многие другие; было много женщин: Андрэ Лео, Блен, Экскофон, Пуарье, Данге.

Национальные гвардейцы, не захватившие с собой патронов, начинали сожалеть об этом.

Предстоял жаркий день – в этом нельзя было сомневаться. Что-то будет завтра? Ратуша еще накануне была набита мешками с землей; бретонские мобили, которыми она кишела, скучившись у оконных амбразур, пристально смотрели на нас своими голубыми глазами с отливом стали; лица их были бледны и неподвижны.

Для них это было началом охоты на волков.

 
Трошю сказал друзьям, живущим в Ансени:
                       Друзья мои,
король несет нам лилии[75]75
  Цветок лилии был в гербе французских королей.


[Закрыть] свои.
 

Толпа все прибывала, как и 31 октября.

За решеткой перед фасадом стояли подполковник бретонских мобилей Леже и комендант ратуши Шодэ, который не пользовался доверием.

– Те, кто сильнее, – сказал он, – расстреляют других.

Сила была на стороне правительства.

Были отправлены делегаты заявить, что Париж еще раз подтверждает свою волю ни в коем случае не сдаваться; тщетно добивались они, чтобы их впустили: все двери были заперты. Бретонцы по-прежнему толпились у окон.

В эту минуту ратуша напоминала корабль среди океана, зияющий открытыми пушечными люками: толпы людей вначале вздымались подобно валам, затем затихли и ждали.

Никто не сомневался более, каким образом правительство собирается встретить тех, кто не желает сдачи, которая привела бы за собой Баденге на буксире у Вильгельма; но если бы даже она грозила только позором – и это было для Парижа неприемлемо.

Вдруг Шодэ вошел в ратушу.

– Сейчас, – заговорили в толпе, – он прикажет стрелять в нас.

Тем не менее была сделана попытка проникнуть за решетку, где стояли офицеры, осыпавшие толпу бранью.

– Вы не знаете, что вас ожидает за противодействие воле народа, – сказал им старый Мабиль, один из стрелков Флуранса.

– Плевать мне на это, – ответил офицер, только что выпустивший заряд ругательств, и направил свой револьвер на соседа Мабиля, который, в свою очередь, ринулся на него.

Через несколько минут после того, как Шодэ вошел в ратушу, за одной из дверей раздался звук, похожий на удар рукояткой шпаги; затем раздался одинокий выстрел.

Менее чем через секунду прозвучал дружный залп, очистивший площадь.

Пули цокали, как летний град в грозу.

Вооруженная часть толпы стала отстреливаться, бретонцы стреляли холодно, без остановки; их пули косили толпу; вокруг нас падали прохожие, любопытные, мужчины, женщины, дети.

Некоторые из национальных гвардейцев впоследствии признавались, что целились не в тех, кто расстреливал нас таким образом, а в стены; на стенах действительно остались следы от пуль.

Я не была из их числа: действуя так, мы вечно терпели бы поражение с грудами трупов, с непрекращающимися страданиями или даже изменами.

Стоя перед этими проклятыми окнами, я не могла оторвать глаз от этих бледных лиц дикарей, которые стреляли в нас без всякого волнения, совершенно машинально, как будто мы были стаей волков. Я думала: «Когда-нибудь вы будете с нами, солдаты, ибо вы убиваете, но верите в свое дело; вас обманывают, но не покупают, а нам нужны неподкупные».

И рассказы старого дедушки проходили перед моими глазами, рассказы о тех временах, когда беспощадно бились герои с героями, когда крестьяне Шаретта, Кателино, Ларошжакелена[76]76
  Дворяне – вожди роялистского восстания в Вандее (западная часть Франции) против революции.


[Закрыть] сражались с войсками Республики.

Близ меня перед окнами были убиты высокая женщина в черном, похожая на меня, и сопровождавший ее молодой человек. Мы так никогда и не узнали их имен, и никто не знал, кто они.

Два высоких старика, стоя на баррикаде, воздвигнутой на авеню Виктории, спокойно стреляли, напоминая две статуи гомеровских времен: это были Мабиль и Малезье.

Эта баррикада, воздвигнутая из опрокинутого омнибуса, некоторое время выдерживала огонь ратуши.

Когда Чиприани проходил по этой улице с Дюсали и Сапиа[77]77
  Сапиа Теодор – видный бланкист, друг Риго.


[Закрыть], ему пришло в голову остановить часы ратуши; он выстрелил и разбил циферблат; было пять минут пятого.

В это мгновение пал Сапиа, сраженный пулей в грудь.

У Анри Пласа была перебита рука. Но, как это обычно бывает, большинство жертв пало на совершенно невинных людей, случайно попавших под пулю.

Шальные пули убивали прохожих и на соседних улицах.

Продержавшись сколько можно было (отстреливались из-за маленьких построек на углу площади), мы вынуждены были отступить.

Защищая в первый раз свое дело оружием, так уходишь в борьбу, что кажется, сам становишься взрывчатым веществом, снарядом.

Вечером мы увидели папашу Малезье все в том же широком сюртуке, изрешеченном пулями наподобие мишени.

Дерер, на одно мгновение захвативший в единственном числе двери ратуши, вернулся в мэрию Монмартра, все еще опоясанный красным шарфом.

– Нужно страшно много свинца, чтобы убить одного человека, – говорил Малезье, старый боец июньских дней.

Для него действительно потребовалось столько свинца, что все пули кровавой недели пролетели мимо него; возвратившись из ссылки, он сам покончил с собой: буржуа нашли его слишком старым для работы.

Преследования за 22 января начались тотчас же.

Правительство, по-прежнему клянясь, что никогда не сдастся, попыталось заставить замолчать наблюдательные комитеты, федеральные камеры и клубы. Тогда все стало клубом, улица стала трибуной, камни мостовой – и те, казалось, заговорили.

Было отдано несколько тысяч приказов об арестах, но задержать удалось только несколько человек: мэрии отказывались производить аресты, говоря, что это может вызвать новые мятежи.

Часто спрашиваешь у себя, почему из всех членов правительства ни один не оказался на высоте положения. Особенное отвращение Париж чувствовал к Жюлю Ферри: причиной тому было его ужасающее двуличие…

Один писатель, сочувствующий Правительству национальной обороны и знающий образ мыслей буржуазии, делает следующее откровенное признание по поводу репрессий за 22 января:

«Пришлось ограничиться заочными смертными приговорами Гюставу Флурансу, Бланки и Феликсу Пиа»[78]78
  Sempronius. Histoire de lа Commune.


[Закрыть].

Понял ли Жюль Фавр, что отнять у Парижа оружие было бы бесполезной попыткой, которая привела бы к верной революции, или у него настолько сохранилось чувство справедливости, что он считал невозможным отнять оружие у национальной гвардии, – но только он никогда не возбуждал вопроса о разоружении, хотя его сообщение от 28 января объявляло о перемирии, против которого Париж неизменно восставал.

Перемирие было верным признаком капитуляции, и оставалась неизвестной только дата, когда неприятельская армия вступит в преданный город.

Те, кто так долго утверждал, что правительство никогда не сдастся, что Дюкро вернется или мертвым, или победителем, что ни пяди земли, ни одного камня крепостей не будет уступлено неприятелю, увидели наконец, что их обманывали.

Вот как обходились с арестованными 22 января и с теми, кого перевели в Венсенн и кто поэтому не мог быть освобожден революционерами, как Флуранс: «Несчастные, – говорит Лефрансэ, – которых перевели в Венсенн, пробыли там восемь дней без огня; через окна замковой башни, куда они были заперты, падал снег; они лежали как попало на пространстве приблизительно в 150 квадратных метров, в самой отвратительной грязи».

Один из них, арестованный за 31 октября, гражданин Тибальди, вынесший всякого рода физические и нравственные пытки в Кайенне[79]79
  Кайенна – иначе Французская Гвиана – французская колония на северном берегу Южной Америки, долго служившая местом ссылки.


[Закрыть], где империя держала его 13 лет, заявлял, что ничего подобного он никогда не видел.

Потом их перевели из Венсенна в тюрьму Сантэ, где они две недели оставались в нетопленных камерах, по стенам которых стекала вода, так что белье и простыни никогда не просыхали; затем их перевели в Пелажи, где им еще два месяца пришлось ждать приговора военного суда.

В числе задержанных 22 января был Делеклюз, брошенный в этот ад, как и все, только за то, что был редактором закрытой газеты «Пробуждение». Делеклюз, 65-летний старик, слабый, страдающий острым бронхитом, был полумертвым выпущен из тюрьмы; на выборах 8 февраля он был избран в Законодательное собрание в Бордо.