Текст книги "Коммуна"

Впечатление от этого заседания можно передать, лишь предоставив слово одному из парижских делегатов. Вот рассказ Малона:

23 марта 1871 г., 6 ¹/₂ час. утра

Я только что оставил дворец, в котором заседает собрание, и ухожу с самым тяжелым чувством. Заседание кончилось одной из тех ужасных парламентских бурь, подобную которой можно найти разве только в анналах Конвента; но когда перечитываешь мрачные страницы нашей истории конца прошлого века, всегда находишь известное утешение в развязке трагических перипетий драмы. Родина, Республика из этих кризисов выходили еще более великими, и в результате самых бурных споров рождались героические решения.

Ничего подобного не найдете вы в моем рассказе.

Две первые трибуны правой галереи справа открылись, зрители, наполнявшие их, поднимаются и уходят, и там появляются 13 мэров Парижа в шарфах, перевязанных крест-накрест.

Тотчас же на всех скамьях левой раздаются бешеные аплодисменты и крики:

– Да здравствует Республика!

Иные кричат еще:

– Да здравствует Франция!

В ответ на это на некоторых скамьях правой подымается уже не гнев, а какая-то дикая ярость, бред, слышатся угрозы; мэрам грозят кулаками.

Несколько депутатов бросаются к трибуне, где все еще надрывается несчастный Баз; грозят кулаками ему и председателю. Стоит невообразимый, неописуемый шум.

Наконец – вероятно, от изнеможения, – шум несколько затихает, крайние правые надевают свои головные уборы и направляются к выходу.

Председатель, не перестававший звонить в продолжение всей этой бури, тоже надевает шляпу и объявляет заседание закрытым, ввиду того что распорядок дня исчерпан.

Волнение на трибунах достигает предела; зала понемногу пустеет.

Но там остаются еще бедные мэры, застывшие в растерянных позах, с лицами, полными отчаяния. Арно де Л’Арьеж присоединяется к ним, и они выходят последними.

Выходя, я встречаю женщин из лучшего общества, известных своим умом и благородством, с трудом сдерживающих свои слезы: так подействовало на них зрелище, свидетельницами которого они только что были. Как я их понимаю! Разве не слезами должна быть написана мрачная страница истории последних месяцев! Вот как господа из Версаля понимали соглашение[102]102
  Benoit Malon. La troisième défaite du prolétariat français.


[Закрыть].

– На вас, – закричал Клемансо, обращаясь к собранию, – падет вина за все, что произойдет.

Флоке к этому добавил:

– Эти люди – сумасшедшие!

Действительно, они сошли с ума от страха перед революцией. Но разве другого приема мог ожидать тот, кто имел намерение разговаривать с этими бесноватыми!

Большая часть мэров уцепились за последнюю попытку соглашения (которая не удалась): Дориан[103]103
  Дориан – инженер и политический деятель; в Законодательном корпусе принадлежал к республиканской оппозиции и подал голос против войны с Пруссией; был членом Правительства национальной обороны и министром публичных работ; в 1871 году был членом Национального собрания и пользовался репутацией хорошего республиканца.


[Закрыть] – мэр Парижа, Эдмон Адан[104]104
  Эдмон Адан – член Национального собрания, левый республиканец.


[Закрыть] – префект полиции, Ланглуа[105]105
  Ланглуа – друг Прудона (отца анархизма) и издатель его сочинений; позже перешел на сторону буржуазии; был членом Национального собрания 1871 года, а во время первой осады – полковником национальной гвардии.


[Закрыть] – командир национальной гвардии: такова была эта программа.

Но в то время, как ее вырабатывали, Ланглуа собирал батальоны «порядка» и концентрировал их у «Гранд-Отеля». Эдмон Адан отказался. Когда адмирал Сессэ добился в Версале утверждения своего назначения, он велел расклеить афиши, в которых объявлял о согласии Национального собрания охранять республику и даровать Парижу муниципальные вольности, выборы в кратчайший срок, закон об отсрочке платежей и квартирной платы.

Не кажется ли вам, что вы видите перед собой испанское министерство, узаконивающее независимость Кубы с Вейле-ром[106]106
  Вейлер – испанский генерал, прославленный своей жестокостью при подавлении восстания на острове Куба.


[Закрыть] в качестве начальника Главного штаба!

Париж знал, чего ему ждать.

Двадцать пятого марта в Национальном собрании было получено письмо парижских депутатов, умолявших правительство не оставлять дольше города без муниципального совета.

Письмо было положено под сукно и оставлено без ответа.

Переговоры между Центральным комитетом и мэрами продолжались. Комитет чувствовал, что никакие попытки к примирению с Версалем не приведут ни к чему. Тогда мэры объединились и примкнули к Центральному комитету…

Пока Тьер и его сообщники распространяли ложь и клевету, Центральный комитет с помощью нескольких революционеров, таких как Эд, Вальян[107]107
  Вальян Мари-Эдуард – гражданский инженер и врач, видный бланкист и член Интернационала; член Коммуны (от VIII округа); стоял во главе делегации Коммуны по народному просвещению. После подавления Коммуны бежал в Лондон, где сделался членом Генерального совета Интернационала; военный суд заочно приговорил его к смертной казни. После амнистии Вальян возвратился во Францию и примкнул к социалистическому движению. Играл значительную роль во Втором Интернационале и был очень близок с одним из его вождей, Жоресом. Умер в 1915 году, членом Палаты депутатов и оборонцем.


[Закрыть], Ферре, Варлен, поспевал всюду, и парижская «Правительственная газета» известила население о следующих мероприятиях:

Осадное положение в департаменте Сены снимается.

Военные суды постоянной армии упраздняются.

Объявляется полная и безусловная амнистия по всем политическим преступлениям и проступкам.

Директорам всех тюрем вменяется в обязанность немедленно выпустить на свободу всех заключенных по политическим делам.

Новое правительство Республики заняло уже все министерства и административные учреждения.

Этот акт – дело рук национальной гвардии – налагает большие обязанности на граждан, взявших на себя эту задачу.

Армия, понявшая, наконец, свое положение и свой долг, слилась с населением города; линейные войска, моряки и мобили слились для общего дела.

Воспользуемся же этим единением для того, чтобы теснее сплотить наши ряды и раз и навсегда утвердить Республику на прочных, незыблемых основаниях.

Пусть национальная гвардия в согласии с линейными войсками и мобилями беззаветно и мужественно продолжает свою службу.

Пусть маршевые батальоны, у которых налицо почти полные кадры, займут форты и все передовые позиции для обеспечения защиты города.

Муниципалитеты округов, воодушевленные тем же рвением и патриотизмом, что и национальная гвардия и армия, присоединились к ним, чтобы обеспечить спасение Республики и подготовить выборы в коммунальный совет, которые будут иметь место немедленно.

Прочь всякие раздоры! Да будут везде полное согласие и полная свобода!

Центральный комитет Национальной гвардии

III
Дело 22 марта

Сторонники «законного» правительства, «друзья порядка» и реакционеры всякого рода, не довольствуясь версальскими конспирациями, пытались в самом Париже поднять контрреволюционное восстание, но последнее оказалось таким жалким, что его только с большой натяжкой можно было назвать восстанием.

Глядя на эту манифестацию, собравшуюся на площади Новой Оперы 22 марта около 2 часов дня, можно было подумать, что это группа актеров, репетирующих историческую драму.

Из их планов кое-что, однако, вышло наружу. Они говорили, например, что заколют часовых, обнимая их, но все это скорее напоминало театральную «постановку»; даже место было как бы нарочно выбрано для драматической репетиции. Мы решили подождать, до чего собираются дойти эти субъекты.

Когда манифестация стала уже довольно многолюдной, участники ее – в большинстве элегантно одетые молодые люди – направились по улице Мира; во главе их шли известные бонапартисты – де Пен[108]108
  де Пен Анри – редактор бонапартистского органа Paris-Journal – был ранен в этой демонстрации.


[Закрыть], де Коетлогон, де Геккерен; знамя без всякой надписи развевалось впереди колонны.

Демонстранты осыпали бранью и оскорблениями безоружных национальных гвардейцев, которые пробовали осведомляться о цели шествия.

Шествие достигло Вандомской площади, где находились вооруженные федераты, которые в боевом порядке, но с запрещением стрелять двинулись навстречу манифестантам.

При встрече обоих отрядов манифестация приняла резко агрессивный характер. Раздались крики:

– Долой комитет! Долой убийц! Долой разбойников! Да здравствует порядок!

Выстрелом из револьвера был ранен Мальжурналь, член Центрального комитета.

Как добродушны ни были национальные гвардейцы, они не могли не видеть, что имеют дело далеко не с мирной демонстрацией.

Бержере[109]109
  Бержере Жюль – рабочий (типограф), член Центрального комитета национальной гвардии и один из его генералов; член Коммуны (от XX округа).


[Закрыть] сделал первое предостережение, второе… десятое.

После десятого предложения разойтись поднялись крики:

– Да здравствует порядок! Долой убийц восемнадцатого марта! – и послышались выстрелы.

Тогда национальные гвардейцы стали отвечать: надо же было отразить атаку.

Характерная для мягкосердечия федератов черта, черта людей, дешево ценивших свою жизнь и так бережно относившихся к чужой: многие из них стреляли в воздух, как и 22 января.

Как трудно было этим у бийцам 18 мар т а целиться в человеческую грудь!

Нападающие действовали совсем иначе: им помогали еще выстрелы из окон; если бы федераты не были так осторожны, на месте остались бы груды трупов.

Правда, многие из манифестантов стреляли так плохо, что попадали в своих. Но в своем озлоблении против национальных гвардейцев они все же многих ранили, двоих же – Валена и Франсуа – убили. Со стороны манифестантов было тоже несколько убитых: молодой виконт де Малине был убит выстрелом в спину своими; он упал лицом на мостовую. На теле его нашли прикрепленный цепью к поясу кинжал, точно этот бедный щеголь боялся потерять свое оружие.

Эта ребяческая черта сильно растрогала одного гвардейца.

Что касается де Пена, то и он чуть не был убит выстрелом, раздавшимся из рядов его же сторонников.

Когда манифестанты были рассеяны, на мостовой осталась масса оружия: кинжалы, стилеты, револьверы, которые те побросали, убегая.

Доктор Рамлоу, бывший старший хирург тулузского гарнизона, и много других подоспевших врачей распорядились отнести мертвых и раненых в лазарет Общества движимого кредита.

У национальных гвардейцев, сражавшихся с этими молодыми людьми, навсегда осталась какая-то боль в душе, хотя они вели бой с таким необыкновенным благородством: сердца этих людей были до крайности мягки.

Во время кровавых версальских репрессий я часто думала о поведении национальной гвардии 22 марта и во все время борьбы.

Центральный комитет приказал расклеить афишу, угрожавшую строгими карами тем, кто будет участвовать в заговорах против Парижа. Но с самого начала и вплоть до гибели Коммуны реакция продолжала безнаказанно конспирировать против нее.

О храбрецы 1871 года, героические жертвы гекатомбы! Вы унесли это благородство с собой, под обагренную вашей кровью землю. Оно вернется на землю только по окончании борьбы за новый, лучший мир.

Перечитаем прокламации, выпущенные после того, как революция 18 марта овладела Парижем: волнующие слова того времени воскресят перед нами великую драму.

Сколько кровавых событий нагромождено одно на другое, сколько человеческого праха развеяно во все стороны ветром! На языке холодных резолюций настоящего мы не сумеем достаточно ясно восстановить благородство, сказывавшееся тогда во всем.

О, это великодушие, эта чистая эпопея людей удивительной доброты!

И я, которую обвиняют в беспредельной доброте, я, не бледнея, как снимают камень с рельс, отняла бы жизнь у этого карлика, которому суждено было пролить столько крови. Волны крови не пролились бы, горы трупов не выросли бы в Париже, и город не превратили бы в место бойни.

Заранее предвидя подвиги этого буржуа с сердцем тигра, я думала о том, что если мне удастся убить Тьера в Палате, реакция, терроризированная этим, остановит свое наступление.

Как упрекала я себя впоследствии в дни поражения за то, что советовалась по этому поводу с другими: наши две смерти предупредили бы парижскую резню.

Своим планом я поделилась с Ферре, который напомнил мне, что расстрел Леконта и Клемана Тома в провинции и даже в самом Париже вызвал замешательство и чуть ли не порицание масс.

– Это новое убийство, – сказал он, – может приостановить все движение.

Я этому не верила, а с другой стороны, какое мне было дело до чьего-либо порицания, если того требовали интересы революции. Но все-таки он мог быть и прав.

Риго к нему присоединился.

– Кроме того, – прибавили они, – вам и не добраться до Версаля.

Я имела слабость поверить, что они правы в том, что касается этого чудовища. Но относительно путешествия в Версаль я была уверена, что при некоторой решительности оно удастся, и решила сделать опыт.

Через несколько дней, переодевшись так искусно, что сама себя не узнавала, я преспокойно отправилась в Версаль и прибыла туда без всяких затруднений. Не менее благополучно прошла я и в самый парк, где раскинуты были рваные палатки, служившие лагерем для армии, и там начала свою пропаганду революции 18 марта.

Эти рваные палатки под оголенными деревьями производили гнетущее впечатление.

Не помню, что я говорила этим людям, но я чувствовала, что они меня слушают.

На другой день один офицер явился в Париж через Сен-Сир и обещал, что за ним придут и другие.

Армия в это время была далеко не блестящей, у кавалерии были только тени лошадей.

Выйдя из парка, я зашла в большой книжный магазин: там была дама, которой я внушила большое доверие. Я захватила с собой кучу газет и, спросив адрес гостиницы, где можно найти надежный приют, и не преминув отборными словами отозваться о самой себе, отправилась обратно в Париж.

Комиссарами на Монмартре были тогда Лемуссю, Шнейдер, Дианкур, Бюрло. Сначала я зашла в канцелярию Бюрло, который, как мне было известно, придерживался мнения Ферре и Риго; он меня не узнал.

– Я только что из Версаля, – сказала я и поведала ему историю, которую после повторила также Риго и Ферре, называя их жирондистами, хотя я не вполне была уверена в том, что они ошибались и что кровь этого чудовища не будет роковой для Коммуны. Ничто не могло быть фатальнее майской резни, но идея может быть сильнее всего.

Через несколько месяцев после моего путешествия в Версаль, когда я сидела в тюрьме де Шантье, куда по воскресеньям являлись, точно в зверинец, офицеры со своими разряженными дамами, один из них вдруг сказал мне:

– Да ведь это вы приходили к нам в версальский парк?

– Да, – сказала я ему, – это я; вы можете рассказать об этом, это будет в соответствии с общей картиной, да у меня и нет ни малейшей охоты защищаться.

– Неужели вы считаете нас сыщиками?! – воскликнул он с искренним негодованием.

Так как этот разговор происходил в то время, когда бойня еще продолжалась, и мы все были под впечатлением незабываемых ужасов, я сказала ему жестко:

– Во всяком случае, вы – убийцы!

Он не ответил мне, и я поняла, что многих из них просто нагло обманули, и что некоторые начинали испытывать угрызения совести.

IV
Провозглашение Коммуны

Провозглашение Коммуны удалось блестяще; это был не праздник власти, а торжество самопожертвования: все чувствовали, что избранные готовы на смерть.

Днем 28 марта, при ярком солнце, напоминавшем зарю 18 марта, 7 жерминаля 79 года Республики, парижский народ, который 26-го выбирал свою Коммуну, праздновал свое вступление в ратушу.

Человеческий океан; ружья, штыки, тесно, как колосья в поле, прижатые друг к другу; медь труб, разрезающих воздух; глухие звуки барабанов, среди которых особенно неподражаемая дробь двух больших монмартрских барабанов, тех самых, что в ночь вступления пруссаков и утром 18 марта будили Париж своими похоронными ударами; их стальные палочки выбивали и теперь странные звуки.

Но на этот раз набата не было слышно. Глухой рев пушек, раздававшийся через правильные промежутки времени, приветствовал революцию.

Штыки склонялись перед красными знаменами, которые окружали со всех сторон бюст Республики.

На вершине развевалось огромное красное знамя. Батальоны Монмартра, Бельвиля, Ля-Шанелли украсили свои знамена красными фригийскими колпаками, совсем как у секций 1793 года.

Здесь были оставшиеся в Париже солдаты всех родов оружия: линейная пехота, флот, артиллерия, зуавы[110]110
  Зуавы – легкая французская пехота, первоначально состоявшая из алжирских арабов, ныне же формируемая из французов, однако в восточных костюмах.


[Закрыть].

Море штыков вздымается все выше и выше, растекаясь по прилегающим улицам. Площадь была полна и действительно производила впечатление поля ржи. Какова-то будет жатва!

Весь Париж на ногах. Размеренно гудят орудия.

На эстраде – Центральный комитет; перед ним – члены Коммуны, все в красных шарфах. В перерывах между выстрелами произносятся короткие речи. Центральный комитет объявляет об окончании срока своего мандата и передает власть Коммуне.

Имена избранных покрываются оглушительным криком:

– Да здравствует Коммуна!

Бьют барабаны; гром орудий сотрясает почву.

– Во имя народа Коммуна провозглашена! – объявляет Ранвье.

Все было грандиозно в этом прологе Коммуны, апофеозом которой должна была быть смерть.

Речей нет, один только крик:

– Да здравствует Коммуна!

Оркестры играют «Марсельезу» и «Походную песнь». Ураган голосов подхватывает их.

Группа стариков склоняет головы к земле; можно подумать, что оттуда им слышатся голоса мертвецов, голоса убитых за свободу: это ветераны, пережившие июнь и декабрь, иные, совсем седые, участники 1830 года – Мабиль, Малезье, Кайоль.

Если вообще какая-нибудь власть способна была что-нибудь сделать, то это, конечно, была Коммуна, составленная из людей большого ума, мужества, изумительной честности, людей, которые давно или недавно, но все дали неопровержимые доказательства своей преданности делу и энергии. Власть, бесспорно, многое в них придавила, оставив им непреклонную волю лишь для самопожертвования: они сумели умереть, как герои.

В тот же вечер, 28 марта, произошло первое заседание Коммуны, ознаменованное решением, достойным величия такого дня: во избежание каких бы то ни было личных вопросов или интересов в такое время, когда все личности должны были раствориться в революционной массе, было постановлено, что все воззвания будут подписываться просто: Коммуна.

Уже с первого заседания многие почувствовали, что задыхаются в горячей революционной атмосфере, и не пожелали идти дальше: подано было несколько заявлений о немедленной отставке.

Так как эти отставки повлекли за собой дополнительные выборы, то Версаль мог с пользой употребить время, теряемое Парижем около избирательных урн.

Вот манифест, принятый на первом заседании Коммуны:

Граждане!

Наша Коммуна учреждена. Вотум 26 марта санкционировал победу революции.

Подлая власть напала, схватив нас за горло; в состоянии законной обороны вы прогнали от наших стен правительство, которое хотело навязать вам короля.

Ныне преступники, которых вы не захотели даже преследовать, злоупотребляя вашим великодушием, устраивают у самых ворот города очаг монархической конспирации. Они провоцируют гражданскую войну, пускают в ход все средства подкупа и развращения, ищут себе повсюду соучастников и не стыдятся клянчить помощи у внешнего врага.

Преступное поведение этих людей заставляет нас взывать к суду Франции и всего мира.

Граждане, вы только что создали учреждения, способные бороться против всяких покушений.

Вы – хозяева своей судьбы! Ваши представители, только что утвержденные вами и сильные вашей поддержкой, сумеют исправить весь ущерб, причиненный городу павшим правительством.

Расстроенная промышленность, прерванный труд, парализованная торговля получат новый мощный импульс.

Сегодня будет принято давно ожидаемое постановление о квартирной плате, завтра будет решен вопрос об отсрочке платежей.

Все общественные учреждения будут восстановлены, работа в них упрощена.

Национальная гвардия, отныне единственная вооруженная сила города, будет реорганизована без промедления.

Таковы будут наши первые шаги.

Народные избранники просят своих избирателей поддерживать их своим доверием в деле упрочения торжества Республики.

Со своей стороны, они исполнят свой долг.

Парижская Коммуна

28 марта 1871 г.

Они действительно исполнили свой долг, как могли. Они всячески старались обеспечить жизнь массам. Но увы – первое, о чем следовало позаботиться, это о решительной победе над реакцией.

В то время как в Париже возрождалось взаимное доверие, версальские крысы прогрызли киль корабля.

По различным мотивам подали в отставку еще следующие лица: Улисс Паран, Фрюно, Гупиль, Лефевр, Робине, Мелин[111]111
  Из них 4 радикала и 2 умеренных республиканца.


[Закрыть].

С первых же дней были образованы, хотя и не в окончательном виде, комиссии[112]112
  Их было десять: исполнительная, военная, внешних сношений, финансов, юстиции, труда и обмена, общественной безопасности и внутренних дел, народного просвещения, продовольственная и общественных служб. С 1 мая (и до конца) Исполнительную комиссию заменил Комитет общественного спасения.


[Закрыть]; сообразно своим склонностям и способностям, члены одной комиссии переходили иногда в другую.

Коммуна разделялась на «большинство», состоявшее из ярых «революционеров», и «меньшинство» – социалистическое, достаточно склонное к доктринерству, когда времени было так мало. Но обе группы, большинство и меньшинство, сходились всегда в одном: в боязни несправедливых или деспотических мер; это приводило оба крыла к одинаковым решениям.

Одинаковая преданность революции сделала их судьбы одинаковыми.

– Большинство тоже умеет умирать, – сказал несколько недель спустя Ферре, целуя мертвого Делеклюза…

– Что бы ни случилось, – говорили члены Коммуны и национальные гвардейцы, – нашей кровью будет глубоко запечатлен новый этап истории.

Кровь запечатлела его действительно так глубоко, что земля пресытилась ею; она вырыла такие пропасти, которых не перешагнуть, чтобы вернуться вспять. Красные розы, напоенные кровью, цветут на склонах этих пропастей.

V
Первые дни Коммуны. – Первые мероприятия. – Жизнь в Париже

Парижу была дана передышка. Он очутился в положении людей, застигнутых приливом и видящих, как волны подкатываются все ближе, грозя захлестнуть их приют. Версаль надвигался медленно, но верно.

Первыми декретами Коммуны были: запрещение продажи вещей, не выкупленных из ломбарда, уничтожение бюджета культов и рекрутского набора. Тогда думали, а может быть, думают и теперь, что можно расторгнуть сожительство церкви и государства, гнусное сожительство, за которым скрываются горы трупов. Нет, им суждено исчезнуть только зараз и вместе.

Далее последовали конфискация выморочных имуществ, пенсии раненным на фронте федератам, а также пенсии как законным, так и незаконным женам, законным и незаконным детям федератов, убитых в бою.

Версаль позаботился о том, чтобы было кому выдавать пенсию.

Жена, требовавшая от мужа развода, в случае, если требование основывалось на достаточных доказательствах, также имела право на получение пособия.

Обычная судебная процедура была уничтожена, и сторонам предоставлено право защищаться самим.

Были запрещены обыски без предъявления ордера.

Было воспрещено совместительство, и максимум жалованья чиновников определен в 6000 франков в год.

Содержание членов Коммуны равнялось 15 франкам в день, что далеко не достигало максимума.

Коммуна постановила организовать палату гражданского суда в Париже.

Была установлена выборность чиновников; все граждане должны были судиться судом присяжных, выбранных из их же среды.

Немедленно приступили к использованию брошенных мастерских силами рабочих ассоциаций.

Жалованье учителям было назначено 2000 франков. Решено было снести Вандомскую колонну[113]113
  Колонна, увенчанная статуей Наполеона I и вылитая из неприятельских пушек, захваченных Великой армией. Она стояла на Вандомской площади.


[Закрыть], как символ грубой силы, как столп и утверждение императорского деспотизма, как оскорбительный вызов принципу братства народов.

Позже, чтобы положить предел убийству военнопленных, которое было в обычае у версальцев, был опубликован декрет о заложниках из числа сторонников Версаля. (Действительно, это оказалось единственным средством приостановить избиение пленных; к сожалению, к нему прибегли поздно, когда не реагировать на эти зверства было равносильно измене.)

Коммуна запретила штрафы в мастерских, уничтожила политическую и профессиональную присягу, опубликовала призыв к ученым, изобретателям и художникам.

Но время шло, и версальская кавалерия уже не походила на прежние «тени лошадей». Тьер всячески льстил армии, ибо она нужна была ему для его высоких и низких дел.

Вещи, заложенные в ломбарде менее чем за 20 франков, были возвращены закладчикам.

Хотели уничтожить ночную работу в булочных как слишком тяжелый труд, но то ли по долгой привычке, то ли потому, что дневной труд в булочных был бы еще более тяжким, булочники предпочли работать по-старому.

Повсюду кипела напряженная жизнь. Курбе[114]114
  Курбе Гюстав – знаменитый художник, основатель реалистической школы во французской живописи; был членом Коммуны (от VI округа) и стоял во главе возникшей после революции 18 марта «федерации художников». После подавления Коммуны был приговорен к тюремному заключению и штрафу на восстановление Вандомской колонны.


[Закрыть] в горячем воззвании говорил: «Если каждый без помехи отдастся своему делу, значение Парижа удвоится, и интернациональная столица Европы сможет дать искусству, промышленности, торговле, деловым людям и туристам всех стран гарантию ненарушимого порядка, осуществляемого самими гражданами, порядка, которому нечего бояться чудовищного честолюбия монархических претендентов».

……………………………………………………………………………………

Прощай, старый мир и его дипломатия!

В этом году в Париже действительно была выставка, но устроенная старым миром и его дипломатией, – выставка мертвецов. Сто тысяч трупов, сто, а не тридцать пять, лежали распростертыми в громадном морге, в каменной раме укреплений.

Но искусство все-таки бросило свои семена. Первая же эпопея расскажет об этом…

Федеральная комиссия художников функционировала с середины апреля, в то самое время, как версальское собрание распространяло слухи о том, что Коммуна якобы намеревается уничтожить науки и искусства.

Музеи были открыты для широкой публики, Тюильрийский парк и другие сады – для детей.

В Академии наук ученые мирно вели свои дебаты, не обращая внимания на Коммуну, которая не оказывала на них никакого давления…

С глубоким спокойствием ученые занимались решительно всем, начиная с ненормального питания гиацинтовой луковицы до электрических токов. Бурбуз, химик при Сорбонне, изобрел электрический прибор, посредством которого он без провода передавал на короткие расстояния телеграммы; Академия наук уполномочила его произвести опыты между мостами Сены, так как вода лучший проводник электричества, чем земля…

Повсюду были открыты курсы, чтобы удовлетворить пылкую жажду знаний у молодежи.

Стремились ко всему: к искусству, науке, литературе, изобретениям. Жизнь кипела. Все спешили бежать от старого мира.