Текст книги "Меня зовут Лю Юэцзинь"

С этими словами он извлек из кармана флешку и положил ее на стол.

– Внутри все разбито по категориям и по датам.

На этот раз Лао Линь насторожился:

– Что там?

– Несколько бесед. Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем мы беседовали все эти долгие годы. Имеются еще несколько видео с точными датами, которые демонстрируют все ваши с начальником Цзя высокие качества. Там же можно найти записи с оргиями, на которых начальник Цзя резвился с русскими и корейскими девицами. Кстати замечу, если посмотреть на время записи, ты всегда норовил получить удовольствие раньше своего начальника.

Лао Линь никак не ожидал такого удара, на его лице и шее выступила испарина.

– А ты молодец – чего выкинул.

Янь Гэ зажег сигарету.

– Я тут ни при чем. Это мой помощник постарался. Два месяца назад он попал в автокатастрофу, и это нашли у него в компьютере. Он, видимо, планировал меня пошантажировать, а в результате оказал услугу.

Теперь уже наступил черед Лао Линя сомневаться в правдивости слов Янь Гэ. А тот продолжал давить:

– Как говорится, в тихом омуте черти водятся, чужая душа – потемки. А ведь я так хорошо относился к нему при жизни, делился с ним всем на свете, поручал важнейшие дела. Зачастую так получается, что люди, которым мы больше всего доверяем, оказываются бомбой за медленного действия. – Сделав паузу, он добавил: – Но и от него вышла польза, так что, можно сказать, помер он не напрасно.

Лао Линь взял флешку и стал вертеть ее в руках. Тогда Янь Гэ сказал:

– Дарю, заодно покажешь начальнику, у меня имеются копии.

Янь Гэ тоже оказался горазд на расправу. Раньше он не был таким и презирал людей такого сорта – этих кровопийц-толстопузов. А тут вышло, что и он попал в их ряды.

Однако Янь Гэ удивило, что Лао Линь не купился на его предложение. Он просто взял и бросил улику прямо в кипящую на столе кастрюлю, в которой флешка стала кувыркаться вместе с мясом.

Глава 10. Хань Шэнли

Оставшись без своей сумки, Лю Юэцзинь готов был отправиться на тот свет. И теперь уже всерьез. Ведь в ней лежало четыре тысячи сто юаней. Эти деньги были для него всем. На отчаянный поступок Лю Юэцзиня толкали даже не деньги, а то, что лежало в сумке помимо них: удостоверение, телефонная книжка, листок со столовской бухгалтерией за последний месяц, где на одной стороне значились запланированные расходы, а на обратной – доходы за счет скидок. Кроме того, вместе с сумкой он также утратил свидетельство о разводе. После развода с Хуан Сяопин прошло уже шесть лет, а Лю Юэцзинь все еще хранил этот документ. Когда-то желтая бумага спустя шесть лет приобрела землистый оттенок. Ведь эта сумка, в которой Лю Юэцзинь хранил свои документы, сопровождала его всегда и везде. Учитывая, что все эти годы он работал на кухне, сумка засалилась, свидетельство из-за кухонного чада тоже закоптилось и отсырело. Честно говоря, никакой необходимости хранить этот документ уже не было; ничего, кроме горького осадка, он не вызывал. Однако именно ради этого горького осадка Лю Юэцзинь его и оставил. Просыпаясь иной раз среди ночи, он вытаскивал свидетельство из сумки и бормотал: «Сбудется моя мечта, все-таки сбудется» или: «Вот гад, когда-нибудь он со мной все равно рассчитается». В такие минуты Лю Юэцзинь напоминал раскулаченного помещика, который не терял надежды возвратить свое добро. Это, в частности, и останавливало его от самоубийства, поскольку Лю Юэцзинь понимал, что «этот гад» перед ним в неоплатном долгу на всю жизнь. Дело в том, что к свидетельству о разводе была прикреплена долговая расписка Ли Гэншэна на сумму в шестьдесят тысяч юаней. Шесть лет назад, когда Хуан Сяоцин попросила Лю Юэцзиня оформить развод, тот потребовал от Ли Гэншэна шестьдесят тысяч за моральный ущерб. Ли Гэншэн с радостью согласился:

– Ты только разведись и получишь свои деньги.

Лю Юэцзинь понимал, что радость Ли Гэншэна адресована не ему, а Хуан Сяоцин и ее талии. Однако потом Ли Гэншэн сказал, что эти шестьдесят тысяч он отдаст Лю Юэцзиню через шесть лет. При этом добавил, что деньги будут выплачены лишь при условии, что в течение шести лет Лю Юэцзинь ни коим образом не будет ему напоминать про этот долг. В противном случае долг автоматически аннулируется и никто, кроме Лю Юэцзиня, в этом виноват не будет. В конце Ли Гэншэн добавил:

– Согласен – хорошо, нет – так нет.

Чтобы получить шестьдесят тысяч юаней, Лю Юэцзиню ничего не оставалось, как согласиться. Взамен этого Ли Гэншэн дал ему долговую расписку, в которой значилось, что выплата будет произведена через шесть лет в случае, если Лю Юэцзинь за это время ни разу не напомнит о долге. Позже Лю Юэцзинь понял, что кое в чем другом он сильно просчитался. Отстояв у Хуан Сяопин право оставить после развода сына, Лю Юэцзинь поддался импульсу и горделиво отказался от алиментов, при том что бывшая супруга сама предложила ему ежемесячную выплату в размере четырехсот юаней. Тогда ему казалось, что долг Ли Гэншэна и деньги на воспитание сына – это две разные вещи, поэтому долговую расписку он принял. Однако уже через несколько лет Лю Юэцзинь понял, что деньги есть деньги, и совершенно не важно, кто и в каком виде их дает – распиской или наличкой. Если бы Лю Юэцзинь в течение шести лет ежемесячно получал четыреста юаней, вышло бы тридцать тысяч. Чем больше он думал об этом, тем важнее для него становились обещанные шестьдесят тысяч. Можно сказать, эти деньги компенсировали его потерю в тридцать тысяч юаней. До выплаты по расписке оставался всего лишь месяц. Но тут его угораздило послушать уличного музыканта. Причем сам Лю Юэцзинь стоял себе спокойно и никого не трогал, и вдруг – вжик! – и его сумки как не бывало. Пропала сумка, а с ней и свидетельство о разводе; пропало свидетельство, а с ним и расписка; пропала расписка, и где теперь гарантия, что этот суррогатчик Ли Гэншэн отдаст ему деньги? Когда Лю Юэцзинь застукал Ли Гэншэна со своей женой и, казалось бы, правда была на его стороне, Ли Гэншэн не только молча его отдубасил, но еще и закурил, усевшись голым задом на стул. Поэтому теперь, когда Лю Юэцзинь утратил расписку, он уже заранее предвидел его реакцию. Ли Гэншэн не будет утруждать себя исполнением обещания, наверняка еще возмутится: «Потерял? Да никакой расписки вообще не было!» или: «Что? До ручки дошел? Шантажировать вздумал?» Хуан Сяоцин тоже знала о расписке, поэтому в случае пропажи она могла подтвердить, что такая бумага имелась. Но Хуан Сяоцин теперь стала женой другого, Лю Юэцзинь для нее ушел в прошлое, и ей следовало блюсти интересы другого мужчины. За эти шесть лет Лю Юэцзинь видел ее лишь один раз. Прошлым летом, после поездки в Хэнань на уборку пшеницы, он возвращался в Пекин, где работал поваром на стройплощадке. На вокзале в Лояне он купил билет и примостился на площади в ожидании своего поезда. Стояла жара, он захотел пить и, чтобы не тратиться, пошел к ближайшему отелю, перед которым находилась автомойка. Там, прямо у крана со шлангом, Лю Юэцзинь присел на корточки и отвел душу. В это время рядом с ним остановилась «ауди», из которой вышли двое: Ли Гэншэн и Хуан Сяоцин. Они тоже прибыли на вокзал, видимо, отправлялись в очередную командировку впаривать кому-то свою паленую водку. Ли Гэншэн Лю Юэцзиня не заметил. Хуан Сяоцин, выйдя из машины, стала наказывать водителю, чтобы он в их отсутствие присматривал за собачкой. Дав указания, она повернулась и увидела Ли Юэцзиня с резиновым шлангом в руках. Лю Юэцзинь невольно встал, однако Хуан Сяопин с ним даже не поздоровалась, а сразу направилась вслед за Ли Гэншэном. Теперь они превратились в посторонних людей. Поэтому в случае с пропавшей распиской на Хуан Сяопин вряд ли можно было надеяться. Так что Лю Юэцзинь, можно сказать, свои денежки потерял. Для Ли Гэншэна эти шестьдесят тысяч ничего не значили, а вот для Лю Юэцзиню они значили многое. Каких только планов он себе не понастроил на эти шестьдесят тысяч. И пусть ему было горько вспоминать, каким путем они ему достались, надо признать, что с этой распиской ему жилось спокойнее. В сердце его теплилась надежда, что по истечении шести лет он все-таки получит шестьдесят тысяч. Иной раз эти деньги превращались в своеобразное оружие. Например, если Лю Юэцзиню звонил сын и начинал канючить: «Почему еще не отправил деньги, может, у тебя их нет?» – Лю Юэцзинь мог уверенно возмутиться: «Это у меня-то нет? Да если даже оставить в стороне деньги на текущие расходы, у меня имеется еще шестьдесят тысяч». – «Так чего же ты ждешь? Высылай!» – настаивал сын. – «Они на депозите, срок еще не вышел», – отвечал Лю Юэцзинь. Таким образом, эти шестьдесят тысяч давали Лю Юэцзиню надежду и точку опоры в этой жизни. Неожиданная утрата денег стоила ему потери душевного равновесия; словно из-под ног ушла плита перекрытия, и он с высоты ухнул вниз. Заметив пропажу, Лю Юэцзинь тотчас побежал за вором, но догнать его не смог. Выйдя за пределы рынка, он присел на корточки, в голове его царила полная пустота. Подобные ощущения он испытал шесть лет назад, когда застукал жену в постели с любовником. И снова ему показалось, что жизнь кончена. Лю Юэцзинь не помнил, как он вернулся на стройплощадку. Ни с кем своей бедой он не поделился. А что толку? Он, может, и рад был поплакаться, но не мог. Ладно еще вспомнить про четыре тысячи сто юаней, а как рассказать про свидетельство о разводе и долговую расписку? Признаться, что ему дали эту бумажку за то, что переспали с его женой? Впрочем, без расписки выходило, что переспали с ней за просто так. В общем, как ни крути, а эта дурацкая пропажа сумки для других оборачивалась анекдотом. Лучше о таком вообще не распространяться. Пенять за то, что сунул нос в чужие дела, Лю Юэцзиню следовало только на себя. Ведь он шел на почту посылать деньги, а тут услышал в исполнении уличного музыканта хит «Дар любви», и он ему, видите ли, не понравился, подавай ему хэнаньский сказ «Сестрица Ван скучает о муже». Если бы Лю Юэцзинь сразу пошел по своим делам, ничего бы не случилось. Но вместо этого он стал поучать музыканта и в результате лишился сумки. Понятное дело, что вор поступил подло, ну а сам-то он зачем стал умничать? Так что поделом ему. До самого вечера Лю Юэцзинь изводил себя всякими мыслями и наконец принял решение покончить собой. И снова он ощутил сладостное щекотание веревки на шее. Повеситься прямо на стройке ему ничего не стоило, там повсюду торчали стальные балки, так что с местом проблем не было. Но на стройку он не пошел, решил повеситься прямо в столовой, где потолочная балка тоже вполне могла выдержать его вес. Однако Лю Юэцзинь так и не повесился. У него не то чтобы не хватало духу совершить задуманное, просто он неожиданно вспомнил, как вор, убегая с добычей, оглянулся и противно усмехнулся, после чего побежал дальше. Уже только из-за одной этой усмешки, не говоря уж о деньгах и расписке, Лю Юэцзинь вознамерился сначала найти этого подлеца и первым вздернуть его. А уж за ним самим дело не станет. Но кто знает: найди он этого вора, может, и вешаться уже не придется.

Однако искать вора в одиночку то же самое, что искать иголку в стоге сена. Тут только Лю Юэцзинь вспомнил про полицию и мигом побежал подавать заявление в участок. Там дежурил какой-то толстяк. Хотя день стоял нежаркий, тот обливался потом. Пока Лю Юэцзинь пересказывал суть дела, полицейский фиксировал необходимое. В украденной сумке Лю Юэцзиня лежало не так много вещей, зато логическая цепочка, которая их связывала, была чересчур уж длинной. В конце концов Лю Юэцзинь запутался, и дежурный потерял ход его мыслей. Он отложил ручку и стал просто слушать, ничего не записывая. Похоже, он уже сомневался в правдивости слов Лю Юэцзиня. Точнее сказать, он сомневался не в пропаже сумки, а в рассказе Лю Юэцзиня про свидетельство о разводе и долговую расписку. Полицейский демонстративно зевнул. Едва Лю Юэцзинь захотел еще что-то добавить, тот, завершив зевок, его остановил:

– Все понятно, ждите.

Но это полицейский мог ждать, а каково было ждать Лю Юэцзиню? Он встрепенулся:

– Я не могу ждать! Если он выбросит расписку, моя жизнь кончена!

Заметив взбудораженное состояние Лю Юэцзиня, полицейский, похоже, снова ему поверил. Но его вердикт остался тем же:

– У меня тут еще три дела об убийстве. Как думаешь, что важнее?

Лю Юэцзинь открыл было рот, но так ничего и не сказал. Покинув участок, он понял, что в полиции ему не помогут. И тут он вспомнил про Хань Шэнли. Ведь тот тоже промышлял мелкими кражами и был вхож в воровскую среду. Кто знает, может быть, Хань Шэнли и поможет ему быстро найти и вора, и сумку? По сравнению с полицией этот путь казался кратчайшим, поэтому Лю Юэцзинь направился к Хань Шэнли. Отметив, что Лю Юэцзинь явился к нему сам, Хань Шэнли решил, что его прошлая угроза, когда он заявился к нему с перевязанной головой, все-таки возымела свое действие, и тот пришел возвращать долг. Однако, выслушав историю о краже сумки, а также просьбу Лю Юэцзиня найти вора, Хань Шэнли разочаровался. Когда Лю Юэцзинь сказал, что в сумке лежали четыре тысячи сто юаней, Хань Шэнли и вовсе завелся:

– Ну ты, однако, идиот. Были деньги – подарил вору, нет чтобы мне возвратить. А теперь я тоже вынужден скрываться, как и твой вор.

Рассказав Хань Шэнли про свидетельство о разводе и расписку, Лю Юэцзинь думал, что тот поднимет его на смех, однако Хань Шэнли безо всяких ухмылок, но и без сочувствия, притопнул ногой и уставился на Лю Юэцзиня.

– Слушай, что ты за фрукт такой? Хитрец еще тот. Как ты с такими мозгами в поварах задержался? – Выдержав паузу, он добавил: – Где мне с тобой тягаться – ты, оказывается, намного ловчее меня.

Понимая, что Хань Шэнли перевернул все с ног на голову, Лю Юэцзинь стал его разубеждать:

– Шэнли, я и правда перед тобой виноват, но давай все обсудим, мне позарез нужна твоя помощь.

Тогда Хань Шэнли успокоился и принял деловой вид.

– Допустим, я найду твою сумку и верну тебе, что я получу взамен?

– Найдешь сумку – сразу получишь свои деньги.

Хань Шэнли требовал более четкого ответа:

– То есть сейчас мы говорим о возврате долга?

Лю Юэцзиня несколько бесило, что Хань Шэнли пользовался его сложным положением, однако, учитывая, что он сам пришел к нему на поклон, Лю Юэцзинь подумал и сказал:

– Если найдешь, получишь пять процентов от суммы, указанной в расписке.

Тогда Хань Шэнли красноречиво нарисовал в воздухе восьмерку. Аппетиты Хань Шэнли разозлили Лю Юэцзиня, но другого выхода у него не было, поэтому он пошел на очередную уступку:

– Дам тебе шесть процентов, только помоги.

– Слова следует подкрепить бумагой.

Пришлось Лю Юэцзиню, прямо как когда-то Ли Гэншэну, составить расписку для Хань Шэнли. В этой расписке указывалось, что в случае, если Хань Шэнли найдет сумку, то получит шесть процентов от шестидесяти тысячи юаней, что составляло три тысячи шестьсот. У Лю Юэцзиня снова сжалось сердце. Забрав расписку, Хань Шэнли перешел к допросу:

– Где у тебя украли сумку?

– В районе Храма облака милосердия, перед самой почтой.

Тут Хань Шэнли замер:

– Ай, ну и местечко же ты нашел!

– А что такое?

– Та территория мне не подчиняется. Два дня назад, когда я зашел на чужую зону, меня там избили и оштрафовали на двадцать тысяч. Воровские правила более суровы, чем закон.

Глядя, как уже готовая утка снова готова улететь, Лю Юэцзинь заволновался:

– Что же делать?

Хань Шэнли метнул на него взгляд и сказал:

– А что еще делать? Придется помочь тебе найти нужного человека.

Глава 11. Цао Ушан и лысый Цуй

Длиннолицему брату Цао, или Цао Ушану, уроженцу Таншаня[16]16
  Городской округ в провинции Хэбэй.


[Закрыть] провинции Хэбэй, в этом году исполнялось сорок два. В Пекине Цао Ушан жил уже пять лет. Все это время он забивал уток на одном из рынков в восточном пригороде столицы. Он держал отнюдь не маленькую лавку в сорок с лишним квадратных метров, которая ранее служила автомойкой, благодаря чему о водопроводе Цао Ушану беспокоиться не пришлось. Существует много мест, где разводят уток: это и Таншань, и район озера Байяндянь, и пекинские пригороды Хуайжоу или Миюнь. Бизнес Цао Ушана начался с байяндяньских уток, потом под его ножом побывали и таншаньские, и хуайжоуские и миюньские утки, однако на вывеске его заведения красовалась неизменная надпись: «Утки с озера Байяндянь». Цао Ушан страдал одновременно и от трахомы, и от глаукомы, и от катаракты. Все, что находилось дальше десяти шагов, он воспринимал как в тумане. В общем, с глазами у него была практически та же беда, что и у дяди Лю Юэцзиня, Ню Дэцао, который работал тюремным поваром. Поэтому при первой встрече с Цао Ушаном Лю Юэцзинь проникся к нему родственными чувствами. Если бы Цао Ушан занимался только забоем уток и продажей утятины, то его продолжали бы звать Цао Ушан. Но поскольку за прошедшие пять лет он утвердился в роли главаря воров восточных пригородов Пекина, то из Цао Ушана он превратился в брата Цао. В воровских кругах его знали именно под таким прозвищем, а про Цао Ушана там никто и не слышал. Цао Ушан в жизни своей никогда ничего не своровал. А сейчас, даже если бы и захотел, у него это вряд ли вышло: все перед ним расплывалось – и люди, и предметы. Тем не менее этот изъян не мешал ему держать под контролем целую банду зрячих, ловких и шустрых воров. Утиная лавка брата Цао стала для них своего рода тренировочным лагерем и штаб-квартирой. Сам брат Цао дни напролет управлял своей лавкой, а управление воровским миром являлось для него, так сказать, занятием попутным. Пять лет назад, когда брат Цао только-только приехал в Пекин, он вообще не был вхож в этот мир. Но и Таншань производил своих воришек, а посему земляки брата Цао в минутку отдыха частенько забегали в его лавку пообщаться. Этот люд то и дело начинал грызться за свой куш и зоны влияния, и несколько раз брат Цао, не отрываясь от своего основного занятия, их мирил. Если намечалась кровопролитная бойня, брату Цао удавалось сгладить конфликт, и вместо войны снова устанавливался мир. Все воры уважали брата Цао, поэтому, едва в воздухе начинало пахнуть кровью, отправлялись за ним. Вот так совершенно неожиданно для себя брат Цао и превратился в главаря воров. Мало-помалу его вотчина разрасталась, тогда же начались междоусобицы между таншаньской группировкой и воровскими бандами из соседних провинций и городов. Однако те сражались в одиночку, как попало, за ними не стоял брат Цао. Сам брат Цао оказался превосходным стратегом, его слава бежала впереди него, так что когда после нескольких стычек территория влияния таншаньской группировки увеличилась, остальные воры всех мастей уже сами приходили к нему на поклон. Войско его становилось все крепче. Только тогда брат Цао открыл свое истинное лицо. Оказывается, проживая в Таншане, никаким забоем уток он не занимался. Он закончил педучилище и был образованным человеком. Сначала он преподавал в средней школе в пригороде Таншаня, но потом из-за своей трахомы, глаукомы и катаракты он перестал видеть доску, не говоря уже об учениках, и поэтому ушел на рынок торговать рыбой. Помимо толстолобиков, он продавал белых амуров и карасей. Брат Цао держал у себя хохлатую майну, которую целыми днями учил разговаривать. Брат Цао изъяснялся на таншаньском диалекте, и птичка его заговорила так же. Дома брат Цао научил майну многим вежливым фразам типа: «Милости просим», «Как жизнь?», «Желаю богатства» и так далее. Потом брат Цао стал брать ее с собой на рынок, и там среди разного сброда птичка нахваталась плохих слов типа: «Твою мать», «Не нарывайся», «Сдохни» и тому подобных. Эта птичка была очень сильно привязана к брату Цао, поэтому тот, уверенный, что она никуда не улетит, никогда не сажал ее в клетку, а отпускал свободно летать по своей рыбной лавке. Как-то раз брат Цао сам отправился за рыбой, а на рынке вместе с хохлатой майной оставил свою жену. На этом же рынке работал Лао Чжан, он торговал семечками и орехами. И вот его жена пришла в лавку брата Цао за рыбой. Ей чем-то не угодили весы, и в результате она поцапалась с женою брата Цао. Птичка, защищая свою хозяйку, возьми да заругайся: «Твою мать! Не нарывайся! Сдохни!» Разъяренная жена Лао Чжана подпрыгнула, чтобы схватить обидчицу, но та улетела, а жена Лао Чжана поскользнулась и угодила прямо в грязную жижу перед емкостью с рыбинами. Окончательно рассвирепев, она поднялась, схватила разделочную доску и расколошматила стеклянную емкость вдребезги, оставив толстолобиков, белых амуров и карасей трепыхаться на земле. Тогда уже и жена Лао Цао пришла в ярость. Она ринулась к жене Лао Чжана, повалила обратно в грязь и, оседлав, зарядила той несколько смачных оплеух. Как раз в эту секунду в лавку зашел сам Лао Чжан. Он тут же ухватил жену брата Цао за волосы и зарядил ей несколько пощечин в ответ. После этого он схватил сачок, поймал хохлатую майну и свернул ей шею. Тут на пороге показался и сам брат Цао. Он плевать хотел на разбитую емкость и на попавшую под раздачу жену. Но вот свернутая шея у его птахи привела его в бешенство. Он схватил бутылку водки и запульнул ее в Лао Чжана. Разумеется, он сделал это неосознанно, никого убивать он не собирался, но поскольку со зрением у него были проблемы, запущенная им бутылка угодила прямехонько в голову Лао Чжана. Тот грузно повалился на пол, из раны на голове хлынула кровь. Брат Цао решил, что убил человека. Воспользовавшись суматохой, он вместе с женой и детьми убежал с рынка, после чего той же ночью перебрался в Пекин, где позже в восточном пригороде открыл утиную лавку. Спустя месяц он узнал, что торговец семечками и орехами Лао Чжан не помер, а только потерял много крови. Тогда жена и дети брата Цао запросились обратно в Таншань. Сам же брат Цао, прожив в Пекине месяц, обвыкся, ему здесь понравилось, поэтому, отправив своих домочадцев в Таншань, он остался вести свой утиный бизнес. Ни о чем, кроме продажи уток, он тогда не помышлял, для него самого стало сюрпризом, что он вдруг превратился в главаря банды. Однако, примерив на себя новую роль, он в это дело втянулся. Когда зрение у брата Цао было нормальное, он очень много читал. Это занятие взращивало в нем великие устремления. Когда он прочитал «Исторические записки», ему хотелось походить на Чжан Ляна[17]17
  Чжан Лян (ок. 250 г. до н. э. – 186 г. до н. э.) – выдающийся политик, военный деятель.


[Закрыть]; после прочтения «Троецарствия», ему казалось, что он схож с Кунмином[18]18
  Прозвище Чжугэ Ляна – крупнейшего государственного деятеля времен эпохи Троецарствия (220–280 гг.).


[Закрыть]; прочитав «Речные заводи», ему казалось, что у него много общего с У Юном, который, кстати, тоже был деревенским учителем. Бывает, дочитает книжку, закроет ее и начнет вздыхать-печалиться, что не под той звездой родился, мол, образование получил, но сначала прозябал в школе, обучая никчемных шалопаев, а потом стал торговать рыбой. Ему и поговорить-то было не с кем, пришлось даже птичку завести. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Перебравшись в Пекин и устроившись на рынке, он вошел в банду воров, и у него наконец-то появилась возможность показать себя во всей красе. Конечно, тому, кто не родился в лихолетье, никогда не совершить по-настоящему великих деяний. В этом смысле брату Цао приходилось довольствоваться ролью главаря мелких воришек, чьей наживой становились деньги. Однако брата Цао привлекали не только деньги. Да, он имел тот же изъян, что и дядя Лю Юэцзиня, однако, в отличие от Ню Дэцао, знакомые которого относились к нему с неуважительным панибратством, брат Цао всегда ходил в окружении свиты, более того, рядом с ним постоянно находились желающие предупредительно подсказать дорогу. По вечерам, закончив торговлю, брат Цао подсаживался к своим молодцам поиграть в мацзян. Из-за плохого зрения ему каждый раз приходилось подносить костяшку к самым глазам. Играй он в любом другом месте и с другими людьми, его бы всегда торопили, а здесь, в своей компании, его не только не торопили, но еще и поддерживали словом: «Не торопись, брат Цао» или подсказывали: «У меня не хватает тройки, так что тройкой не бей». Таким уважительным отношением он, можно сказать, тоже был обязан птичке. Прошло время, буря утихла, и брат Цао снова завел себе хохлатую майну. А чтобы ее не испортить, брат Цао, выучив ее хорошим словам, залепил ей уши воском и посадил в клетку. Поэтому птичка была говорящая, но глухая. Завидев кого-нибудь, она всегда в знак приветствия произносила три фразы: «Договоримся», «Главное – мир» и «Всем нелегко». Когда-то в молодости брат Цао неплохо владел каллиграфией, в своей лавке он повсюду развесил парные надписи следующего содержания: «Свет пробивает темноту. Разум побеждает глупость». Никто из местных воришек не мог понять их смысл, поэтому никаких комментариев с их стороны, ни плохих, ни хороших не следовало, и надписи так и продолжали висеть.

Когда Хань Шэнли привел на рынок Лю Юэцзиня и они подошли к утиной лавке, Брат Цао, расположившись в своем кресле, с лупой в руках читал газету. Прочитав строчку, он промокал салфеткой слезившиеся глаза. Рядом в углу мальчик-крепыш пытался забить утку. Сразу было видно, что он в этом деле новичок и устроился на работу недавно. Отвернувшись от своей жертвы, он ударил по ней ножом так, что из ее шеи фонтаном хлынула кровь. Утка затрепыхалась, и в результате струя крови вместо тазика на полу, описав вираж, брызнула прямо на стену. Крепыш стушевался и попытался схватить утку за голову; на этот раз кровь опрыскала газету брата Цао, заодно замарав ему руку. Тут же в лавке находился лысый Цуй. Он смотрел телевизор, где по подиуму прохаживались модели в мини-юбках. Оторвавшись от экрана, он подошел к новичку и пнул его.

– Твою мать, ну теперь-то ты понял? Куда ты рыпаешься выходить на улицу, если даже утку боишься зарезать?

Брат Цао сохранял невозмутимость. Отложив газету он салфеткой вытер руку и приструнил лысого:

– А может, это и неплохо, если он побыстрее окажется в деле.

Он ласково обратился к крепышу:

– Скажи-ка мне, Хунлян, кто ходит по улицам?

Крепыш, которого звали Хунляном, подумав, ответил:

– Люди.

Брат Цао вздохнул и стал его поучать:

– Это тебе мама так говорила, а вот я говорю, что на улицах сплошь одни волки.

Лысый, сплюнув в сторону Хунляна, устрашающе заметил:

– Выйдешь за порог, и съедят тебя сразу!

Хунлян, не смея возразить, снова запустил руку в корзину и вытащил еще одну утку. Та неистово заверещала. Хань Шэнли, который так и стоял, держась за косяк, окликнул хозяина:

– Брат Цао, дело есть.

Брат Цао не мог разглядеть гостя; похоже, с Хань Шэнли он был не очень знаком, голоса его он не узнал, поэтому, повернувшись к двери, спросил:

– Кто это?

– Шэнли, Шэнли из Хэнани.

Брат Цао, похоже, что-то вспомнил:

– Так это Шэнли пожаловал!

– Брат Цао, я вот что тебе скажу: у моего родственника в районе Храма облака милосердия украли сумку. Думаю, это сделали твои люди.

Похоже, брата Цао такое заявление покоробило. Нахмурив брови, он парировал:

– Что это еще за «мои люди»? Мы все тут земляки, все знакомы.

С этими словами он взял другую газету и, приложив к ней лупу, снова погрузился в чтение, забыв про гостей. Хань Шэнли и Лю Юэцзинь несколько стушевались. На полу барахталось уже несколько забитых уток. Лысый подобрал их и забросил в обработочный барабан, из которого уже валил пар; потом нажал на кнопку, и машина заработала. После этого лысый Цуй похлопал рука об руку и подошел к дверям:

– И сколько в сумке было денег?

– Четыре тысячи сто юаней, братец Цуй.

Стоявший за спиной у Хань Шэнли Лю Юэцзинь тоже решил встрять в разговор:

– Братец Цуй, мне даже не деньги нужны: в сумке лежала важная бумага.

Тут же он поспешил добавить:

– У того вора на лице родимое пятно.

Не обратив внимания на это замечание, лысый Цуй лениво протянул:

– Надобно тысячу оставить в задаток.

Хань Шэнли глянул на Лю Юэцзиня: тот стоял дурак дураком. Откуда он мог знать, что с него как с пострадавшего за возврат сумки начнут требовать деньги? Однако сообразив, что таковы здешние правила, он больше не осмелился задавать вопросов, а вместо этого быстренько вывернул свои карманы. Но откуда там было взяться крупным бумажкам – так, мелочевка по пять-десять юаней. В итоге он наскреб чуть больше ста юаней. Лысый Цуй нахмурился:

– Ты вообще как, всерьез хочешь найти свою сумку или не очень?

– Братец Цуй, у меня при себе только это, я могу сбегать и принести еще.

В это время брат Цао оторвался от газеты и, посмотрев в сторону гостей, вроде как хотел что-то сказать, но тут в клетке над его головой послышалось шубуршание, и проснувшаяся птичка отчетливо произнесла: «Всем нелегко». Брат Цао одобрительно кивнул: «Метко сказано». Тогда лысый Цуй взял имевшиеся деньги и снова уставился в телевизор. Лю Юэцзинь, спохватившись, стал благодарить то ли птичку, то ли брата Цао: «Спасибо-спасибо, спасибо-спасибо».