Текст книги "Голос Незримого. Том 2"

ЛЕБЕДИНАЯ РОДИНА

Глава I

I

 
Зимою, Вологодским краем,
Седым, болотисто-лесистым,
Возок тащился, увлекаем
Конем соловым, нерысистым.
Был день морозный и алмазный,
А путь – атласный и хрущатый.
Как голубь, грустно, глуховато
Гурлил бубенчик неотвязный.
В возке сидели: стражник сильный
С заиндевелой бородой
И под дохой оленьей – ссыльный,
Угрюмый, бледный, молодой.
 

II

 
Его не радовали дали
Страны неведомой родимой,
Где, розовея, улетали
Дремучих деревенек дымы,
Где боры хвойные гудели
Домровым старострунным гудом
И сахарным слоистым спудом
Поля подснежные блестели,
Где векши, легки, пышношерсты,
Одни встречалися ему
И вешки гибкие, как версты,
Вели сквозь мхи, и мглу, и тьму…
 

III

 
В нем тихо бунтовали думы:
Как? Из свободы в заточенье?
Как? После зал шумливых Думы
В немое темное селенье?
И он, свои крутые брови
При виде снежных пустош хмуря,
В их блеске взор свой черный жмуря,
Закутывался в мех суровей.
И только локон ярко-рыжий,
Ездой отвеян, трепетал…
Но пункт назначенный всё ближе,
Возок всё тише, тише… Встал.
 

IV

 
И ссыльный, воротник откинув,
С усмешкой горькой огляделся:
Из-за окольных частых тынов
Поселок северный виднелся —
Ворота, избы и вереи,
Крыльца, повети и оконца
В сосульках, инее и солнце…
Здесь серебрясь, а там серея,
Как город Леденец досюльный,
Он стыл жемчужно-слюдяным,
И голубела главкой дульной
Церквушка древняя над ним.
 

V

 
Кругом же – то взмывая круто,
То заворачиваясь слабо,
Грядою плыли изогнутой
Снегов увалы и ухабы.
Так, вскинув крылья, выгнув шеи,
Огромная лебяжья стая
Плывет, и брызгами блистая,
И оперением белея…
И, может быть, Царевна-Лебедь
Сейчас объявится средь них, —
Присушит, приманит, прилепит
И увлечет от всех живых?!
 

VI

 
На миг сменила греза думу…
Но с ямщиком завздорил стражник:
«Куда везти? Да к Аввакуму!
Хоть старовер – зато не бражник».
И вот уж сани – перед домом,
Бревенчатым, крепковенечным,
С крестом в дверях восьмиконечным, —
Подобным сказочным хоромам!
Резной, точеный верхний ярус
Под острой крышей тесовой
Еще был убран в снежный гарус,
Украшен фольгой ледяной.
 

VII

 
И там, в окне, случайным взглядом
Наш путник женский лик заметил,
Что, как икона под окладом,
Был дивно-строг и чудно-светел.
Из-под платка, как из убруса,
Синели очи, словно море,
Уста алели, словно зори,
Струились косы нивой русой…
В морозных кружевах, бахромах
Вверху сиял волшебный лик!
Внизу ж, как вешний сад черемух,
Ольшаник побелевший ник…
 

VIII

 
Они вошли. Сначала в сенцы,
В большую горницу оттуда.
Здесь рдели в прошвах полотенца,
Цвела поливою посуда,
Стояли с розаном укладки,
Лежала скатерть с васильками,
В углу с живыми огоньками
Висели алые лампадки.
Там, с темного письма иконы,
Из складня древнего, как Русь,
Глядели с грозностью исконной
Никола, Спас и Деисус.
 

IX

 
На всё то, шубу сняв у двери,
Приезжий, к мистике не склонный
И чуждый вер и суеверий,
Смотрел с насмешкой удивленной.
Его дивил тут воздух жаркий
С сладимым запахом ковриги,
И толстые, в застежках, книги,
И тонких, желтых свеч огарки,
И старый, сумрачный хозяин,
В поддевке, с сивой бородой,
Что, словно идол, в пне изваян,
Стоял – кряжистый и прямой.
 

X

 
Тот долго, в спорах неустанен,
Принять жильца не соглашался:
Табашник, щепотник, мирянин…
Погубит душу, кто с ним знался!
А стражник умолял, грозился,
Шептал, что гость его – богатый
И князь… Наверно, тароватый!
И наконец старик смирился.
Но, заглядясь на свет угольный,
Усольцев спорам не внимал
И так под кров свой подневольный
Вступил, рассеян и устал.
 

XI

 
Он был могучий и мятежный, —
Тот русский, что, как дикий кречет,
Ширяет к грани зарубежной,
В чужые гнезда взоры мечет!
Он бредил юною порою
Любовью пламенной стихийной,
Потом – работою партийной
И политической борьбою.
И вот за дорогое дело,
Кляня лукавую судьбу,
От колоннады Думской белой
Попал в крестьянскую избу.
 

XII

 
И началася жизнь иная
Здесь в чистой и пустой светлице —
Без папирос, газет и чая, —
Но чудная, как небылицы!
Все дни светлы, как день единый!
В окне – лишь небо да сугробы,
Что хлебы пышной нежной сдобы,
Да серебристые рябины…
Мелькнет лазурный хвост сорочий
Иль беличий златистый хвост —
И день прошел… А ночи, ночи!
Все в гроздах крупных бледных звезд.
 

XIII

 
Все дни светлы, как день единый!
К колодцу ходит Василиса
С склоненной шеей лебединой
И с мягкою походкой лиса.
А в розовый морозный вечер
Справляет службу, псалм читая,
Подручник пестрый расстилая
И тепля золотые свечи.
Творит начал, метанья, отпуск…
И видится в дверях порой
Платок, повязанный на роспуск,
Иль черный сарафан с каймой.
 

XIV

 
Великодушный, откровенный,
Со староверами своими
Борис сдружился постепенно —
Беседовал, работал с ними.
Ему уж нравились обряды
Их веры вековой уставной,
Старинной жизни ход исправный,
Былые плавные наряды…
И, вольнодумец! брал Псалтирь он
И Апокалипсис читал,
Где синеперый реял Сирин,
Где алый Алконост витал.
 

XV

 
Любил он промысел их сканный
С посеребреньем, позолотой, —
Солонки, ларчики, стаканы
Сквозной финифтяной работы.
Любил, как пахнет ладан росный,
Как пахнет розовое масло,
Лампаду, что в углу не гасла,
Обед обильный, вкусный, постный.
Врозь ел и пил он постоянно,
И, по привычке не крестясь,
С крестовой ложкой деревянной
Садился всё же кушать князь.
 

XVI

 
Он не скучал. Живой и пылкий,
Здесь, близ земли, в уединенье,
Охотничьей старинной жилки
Почувствовал он пробужденье.
На лыжах липовых скрипящих,
Со старой ржавой одностволкой,
Он под зеленой хвоей колкой
Блуждал в душистых, мшистых чащах.
Следил седых, косых зайчишек
В излогах прихотливый бег
И розовых смолистых шишек
Паденье мягкое на снег.
 

XVII

 
Он понял родины красоты
И любовался с гор и скатов
В который раз! быть может, в сотый
Явленьем пасолнц и закатов:
Игранием столбов багровых,
И настов зыбью голубою,
И изумрудной городьбою
Лесов еловых и кедровых.
В красе той белой лебединой
Он понял женские черты
И нес в ложбины и долины
Мужские смелые мечты!
 

XVIII

 
Постигнул душу он природы:
Медвежью лень и ум барсучий,
Крота таинственные ходы
И короеда путь ползучий.
Постиг он всякий голос птичий —
Призыв любовный и тревожный,
И постук дятла осторожный,
И домовитый свист синичий.
В повадке куньей иль собольей
Девичью прелесть видел он
И шел через луга и поле,
Неведомо в кого влюблен.
 

XIX

 
Но дома помысл всё упорней
Влекла-манила Василиса.
Любовь росла, пускала корни
В душе испытанной Бориса.
Он не кончал страницы писем,
Когда она, оконца мимо,
Шла, недоступна, несмутима, —
И вслед глядел, пленен, зависим…
Стучал сапфирною печаткой
На крупном родовом кольце
И грезил с болью странной, сладкой
О страшном и святом лице.
 

Глава II

I

 
Усольцев был происхожденьем
Из старо-княжеского рода,
Чье древо с пышным разветвленьем
Генеалог чертил три года.
Тот род был славный и богатый,
Имевший встарь владений область,
Пожалованную за доблесть,
Но странною судьбой чреватый.
В семейных блекнувших архивах
Хранился роковой их герб:
На синем поле в желтых свивах
Скрещалися копье и серп.
 

II

 
И дед один, боец блестящий
Очакова и Измаила,
Покинул Двор, его клеймящий
За связь с донской казачкой милой.
Другой же дед, герой суровый
Бородина, Аустерлица,
В отставку вышел, чтоб жениться
На девушке своей дворовой.
Их имена остались громки,
Забвенью жизни предались…
О том старались все потомки,
Но вспомнил их теперь Борис.
 

III

 
Он унаследовал от дедов
Их золотисто-рыжий волос,
Нрав воинов и непоседов,
Высокий ум и низкий голос.
Легко он кончил курс лицейский,
Прекрасно – университетский,
Но скоро бросил круг свой светский
И рано – важный чин судейский.
Любил он женщин… Но, как деву,
Одну свободу он любил!
За вольный Лондон и Женеву
Россию смирную забыл.
 

IV

 
И вот она – в окне! У двери!
Еще чудесней и нежданней:
Не грубых лишь полна поверий,
Не жутких горевых преданий,
А полная глубинной верой,
Невидным делом, скрытым смыслом,
То со свечой, то с коромыслом,
То с книгою, то с яблок мерой…
Ах, эти косы русой пряжи,
Что до полу, струясь, висят!
И стан невиданно-лебяжий,
И несказанно-синий взгляд!
 

V

 
Сияла северная полночь,
Глубокая и голубая.
По небу плавал месяц полный,
Черпак молочный проливая…
Лежала тень черно и четко,
Дрожала тишь мертво и звонко,
Лишь легкий храп вздыхал за тонкой
Филенчатой перегородкой.
Там спали: на больших дощатых
Кроватях в пологах цветных
И на лежанках изращатых,
В перинах, думках пуховых.
 

VI

 
Борис не спал. Из дряхлых кресел,
Из маленьких и душных комнат
Глядел в студеный сад… И грезил
О тех, что ждут его и помнят.
Он получил письмо от Леи
И быть сейчас хотел бы с тою,
Кого считал своей женою,
С кем жил, одну мечту лелея.
Он вспомнил тонкий нос с горбинкой,
Кудрявый мрак волос ее, —
И только. Словно паутинкой,
Весь лик заткало забытье…
 

VII

 
Зато пришли на память ныне
Крестьянка та и та казачка —
Две сарафанницы-княгини…
Он грезил… Вдруг былой заплачкой,
Старинной песней причитальной
Заслышалось среди молчанья
Глухое девичье рыданье
Из горницы хозяйской дальней!
Тогда, по переходцам крытым,
По лестничкам то вверх, то вниз,
По клетям, рухлядью набитым,
Пошел на голос тот Борис.
 

VII

 
В холодной, темной боковуше,
Где встали рундуки с ларями,
Полны мукой, сушеной грушей,
Полотнами и янтарями,
Где приторно и нежно пахло
Изюмом голубым кувшинным,
А жолкнущим по связкам длинным
Грибом – остро, немножко затхло,
Где мышь проворная иль крыса
Шуршала громко в уголке, —
Рыдала тихо Василиса,
Полулежа на сундуке.
 

IX

 
А в мерзлое оконце лились
Лучи светло, похолодало,
На стеклах тонко серебрились
Лебяжьих перьев опахала.
Блистал сроненных четок бисер,
И жесть на сундуке сверкала,
А девушка в слезах сияла, —
И князь к ней твердый шаг приблизил.
На белой вьющейся овчине
Бок о бок сев и взор во взор,
В порыве – он, она – в кручине,
Свели душевный разговор:
 

X

 
Борис
Что вы не спите, Василиса?
О чем здесь плачете? Скажите…
 
 
Василиса
Ох, княже… Не о горстке риса
Пропавшей, не о сгнившем жите! —
О юности своей невместной,
О красоте своей никчемной…
Да скорбь моя тебе безвестна!
Мое печалованье темно!
 
 
Борис
Откройтесь! Мне понятно будет:
Как вы, обижен я судьбой.
 
 
Василиса
Ой, выскажусь, коль сердце нудит!
Не потаюсь перед тобой…
Житье мое, голубчик, скушно,
Как вековуши, перестарка…
В моленной день-деньской так душно!
Ночь-ноченскую в спальне жарко!
Справляешь утрени, вечерни,
Ослопные вставляешь свечи
Да зришь – головушку Предтечи
Иль Спасов лик в венце из терний…
До жизни ль тут? До счастья ль нам уж?
Соблазн! О смерти мыслю я!..
 
 
Борис
Постой! Полюбишь – выйдешь замуж!
 
 
Василиса
И думать – грех! Я – молея.
 
 
Борис
Так что ж?
 
 
Василиса
Раскольничьим заветом
Вторая дочь судится Богу.
И мне родители обетом
Ту с детства выбрали дорогу.
За них молельщицей готовой,
Читалкою и головщицей
Должна я жить – и не мирщиться,
И быть Невестой лишь Христовой.
Я ль старины сменю обычай?
Я ль клятву батюшки нарушу?
Нет! Свековать мне век девичий!
Спасенницей спасти их души!
 

XI

 
Но как мне ране было трудно
Блюстись супрядок и гулянок!
Зимой не знать игры подблюдной,
Весной не петь, как все, веснянок!
Не вить вьюнов в Семик зеленый,
На Аграфену – не купаться,
Читать Четьи-Минеи, святцы,
Стихиры петь да бить поклоны!
На сестриной веселой свадьбе
Смущал меня блудливый бес, —
И не могла я быть в усадьбе —
Бежала плакать в синий лес…
 

XII

 
А ныне я – уж уставщица —
Опора Спасова согласа.
Забыла, как в шелка рядиться,
Забыла вкус сластей и мяса.
Но нет на мне перста Господня! —
Когда так ночи распрекрасны,
Окатен месяц, звезды рясны,
И сон тревожен, как сегодня —
Захочется мирского счастья,
Любви, покуда молода, —
И убежала б из согласья
Я в белый бор, как и тогда!
 

XIII

 
Борис
Туда бия пошел с тобою…
О, милая, тебя люблю я!
Тебя б я нес лесной тропою,
Голубя, нежа и милуя…
Унес бы я тебя далече…
Над нами б – голубела елка,
Метели пели… Очи волка
Горели б, как святые свечи…
Я стал бы витязь твой влюбленный,
И никогда бы, видит Бог!
Твоею красотой мудреной
Упиться вдоволь я не мог!
 

XIV

 
Василиса
Молчи. Мне слушать то негоже!
 
 
Борис
Иль всё во мне тебе немило?
 
 
Василиса
Нет… Ты – на солнышко похожий,
Рудой и нежный, как Ярило!
И гордые такие взгляды…
И белые такие руки…
Для нас бы не было разлуки!
Конца б не виделось услады!
Но ты…
 
 
Борис
Я не был бы любовник:
Я был бы твой любимый муж!
 
 
Василиса
Уйди. Ты – щепотник, церковник
И государев враг – к тому ж!
 

XV

 
Он не ушел. Но жизни бури
Поведал ей, во всем доверясь…
Как с медом рог злаченый турий,
Уж гнулся луч… Как конь иль ферязь
На пестрой шахматной тавлее,
По белой движась половице,
Уж тени начали ложиться
Всё вычурней и лиловее…
Он говорил про все недуги,
Какими родина больна,
И с пониманием подруги
Его прослушала она.
 

XVI

 
Так между них возникла близость.
Чуть утрело, в светелке малой,
Где стлалась розовость и сизость,
Он был. Она не прогоняла.
И, вышивая накомодник
Иль кружево плетя искусно,
Рассказывала плавно, грустно,
Как спасся старец, жил угодник…
Она была что птица Сирин
С сладчайшим пеньем алых уст!
И князь узнал, что молвил Сирин,
Что проповедал Златоуст.
 

XVII

 
Узнал он в этих сизых утрах
Из Василисиных сказаний,
Всегда простых, всегда премудрых,
Тьму нашептов, примет, гаданий…
Узнал про папороть волшебный,
Про спрыг-траву, что рвет оковы,
Про архилин, что вержет злого,
Про цвет любовный, цвет лечебный…
Узнал… И о своей природе
Стал мыслить глубже и нежней
И выше, лучше – о народе,
Что так красиво мнил о ней.
 
 
XVIII
 
 
А деве сделались известны
Его рассказы путевые,
Что, как апокрифы чудесны,
Являли ей края чужие, —
Где снежно-розовые горы,
А небо густо-голубое,
Иные люди, всё – иное:
Слова, и нравы, и уборы…
Где зреет виноград – не клюква,
Не ель, а кипарис растет,
Где и дитятя знает буквы,
И бедный правду узнает!
 

XIX

 
Ей чудились в его исканье
Паломничьи мечты, надежды…
Порой среди повествованья,
Подняв бахромчатые вежды,
Оголубленный, углубленный, —
Прекрасный взор ее в волненье
В его вливался на мгновенье
Самозабвенно и влюбленно…
Плелись узоры на рогульки,
Стежки ложились по шитью, —
И было хорошо, как в люльке,
Светло и свято, как в раю!
 

XX

 
Но иногда вдруг некий демон
Овладевал душой Бориса:
Всё клял и возмущался всем он —
Собой, отчизной, Василисой!
Он говорил: «Блуждал я много —
Близ туч летал, в пучинах плавал, —
И вижу, что сильнее дьявол
В стране, что крепче верит в Бога!
Какой-то дух лихой и косный,
Какой-то зимний змеевик
Околдовал здесь дев, и весны,
И мысль, и руки, и язык!
 

XXI

 
О сонное ночное царство!
К чему героев непокорство?
Здесь каются и без бунтарства,
Постятся и при корке черствой!
А изуверство, самовластье
Здесь губят молодость и прелесть, —
И, как сердца б ни разгорелись,
Здесь невозможны радость, счастье…
Проклятье! Есть ли королевич,
Что злого змия б одолел?
И власть – чтоб лик твой, мудр и девич,
Мне улыбнуться захотел?!»
 

XXII

 
И, кудри яркие ероша,
Метался в горенке он узкой
С усмешкой бледной, нехорошей
Над тьмою женской, тьмою русской…
Иль, губы алые кусая,
Над девушкой склонялся в муке —
Ловил в порыве диком руки,
Засматривал с тоской в глаза ей…
И жег огонь страстной и страстный
Тех широко раскрытых глаз,
И струйка крови темно-красной
С руки уколотой лилась!
 

Глава III

I

 
О Вологодский край пустынный
С красой святой и чародейной!
К тебе тропины и путины
Завихрил ветер снеговейный…
Твои серебряные села,
Похороненные в сугробы,
Хранят еще свой быт особый
Порой рабочей и веселой.
Твой люд живет с станком и донцем,
Держа рубанок и утюг, —
И покланяется пред солнцем!
И чтит Великий свой Устюг!
 

II

 
Зима кончалась. Шли гулянья
Широкой Масляной Недели:
Обжорные пиры, катанья,
Ряженье и игра в сопели.
Мороз звенел, заносы кучил,
Но солнце грело всё любовней…
Везли ему навстречу дровни
Ржаные копна вешних чучел!
Загавливались староверы
И, цельные в житье-бытье,
Не знали удержу и меры
Ни в богомолье, ни в питье.
 

III

 
Семья большая Аввакума
Во всем ему повиновалась:
Чтоб и работалось без шума,
И без помехи отдыхалось.
Две дочери уж с рук сбылися,
Другие две лишь подрастали,
И не было забот, печали
О вековухе Василисе.
Ее глава старел спокойно
И лишь в ночи, лежа без снов,
Вздыхал о том, что, недостойный,
От Бога не имел сынов.
 

IV

 
Он слыл за старца-многодума,
За столп могучий староверский,
И уважали Аввакума
На Керженце и в Белозерске.
К нему езжали-вопрошали,
Достаточно ль распев демествен,
И Спас одно– иль двуестествен,
И нет соблазна ли в кружале?
Но в праздник он, указчик старый,
Грехом не почитал разгул —
И упивался брагой ярой,
И песни хмельные тянул!
 

V

 
Теперь в избе у Аввакума
Сидел родной и посторонний:
Соседи, зятя два, три кума,
Сильван начетчик, поп Софроний.
Там кудри, бороды, бородки
Вились, черны, рыжи и седы,
Велись сердечные беседы,
Разымчивые пились водки,
И елись с сковород, руками,
Блины, красны и велики,
С припеком – груздями, снетками,
Пшеничной, гречневой муки.
 

VI

 
Усольцев, слыша шум застольный,
Ходил, хандрил, почти жалея
О жизни городской и вольной,
О верной и покорной Лее…
И призрак Петербурга близкий
Рисунком туши и графита,
Рельефом кварца и гранита —
Его мосты и обелиски,
Дворец, трибуны, раздевальни —
Предстал отчетливо пред ним, —
И призрак Петербурга дальний
Ему явился неродным!
 

VII

 
И образ женщины любимой,
Как бюст из хрупкого фарфора,
Как акварели неценимой
Эскиз, поблекший слишком скоро, —
Ее нестройные наряды
И кудри, жесткие от стрижки,
И умные, сухие книжки,
И резкие слепые взгляды —
Сужденья о стране родимой —
Проплыл туманно перед ним…
И образ женщины любимой
Вдруг сделался ему чужим!
 

VIII

 
Смеркалось. В стекла бились звонко
Искристо-льдистых комьев брызги
От троек, мчащих перегонкой,
И нежные девичьи визги.
Скакали кони с лентой в гривах,
Зеленой, алой, желтой, синей,
И парни в шутовской личине
На лицах красных и красивых.
И переливные сосульки
Ломались, падая с конька,
И звезд блестящие бирюльки
Ловили в небе облака.
 

IX

 
Попили гости, пошумели —
И разошлись. Сильван Иваныч,
По темноте иль по метели
Домой нейдя, остался на ночь.
Утихло всё. Лишь Василиса,
Раздевшись, гнула стан лебяжий,
Расчесывая косы глаже
И грезя томно про Бориса.
Дверь скрипнула. И вдруг мужская
Рука зажала ей уста,
Прильнула к грудям вороная
И колющая борода…
 

X

 
То был начетчик. Опьяненный,
Весь терпко пахнущий настойкой,
Склонял он взор свой замутненный
Над девушкою стройной, стойкой.
Шептал ей: «Мне с тобою, родной,
От Бога плотский грех дозволен…
И несть греха, коли замолен…
Паденье ж Господу угодно!»
Но белой сильною рукою
Она его толкнула вон
И молвила себе с тоскою:
«Ин! Пусть берет другой – не он!»
 

XI

 
Раскинув кудри огневые
И разметавшись на кровати,
Князь спал и видел сны златые…
Как вдруг средь снившихся объятий
Очнулся. Сон прелестный длится! —
Уста целуют и алеют,
Милуют руки и белеют,
И слезами кропят ресницы…
О, как он бережно и нежно
Ее признал! Ее привлек!
И в край безгрешный и безбрежный
Вступил с ней, строгой, тих и строг…
 

XII

 
Но не без мук, не без борений
Далось то счастье Василисе, —
И было много в ней сомнений,
Когда они уже сошлися.
Все дни она, себя тем мая,
Канон Святителю Николе,
Кого особо чтут в расколе,
Читала, лестовку сжимая.
Молитвовала, плача, каясь,
Понять свершенное темна…
А ночью, ластясь и ласкаясь,
Всё понимала, влюблена!
 

XIII

 
Тогда Борис глядит ей в очи!
Тогда Борис ей косы гладит,
Шепча всё жарче, крепче, кротче,
Что будет жить он так, как прадед:
С ней неприметной, неученой,
Да Василисою премудрой,
Голубоокой, русокудрой,
Он примет злат-венец законный…
Алеет свет лампадки зыбкий,
Пречистый Спас глядит светло, —
И хорошо им, словно в зыбке,
Как в поле вольно и тепло!
 

XIV

 
Усольцев тоже взял то счастье
Не без волнений и раздумий
И чуял, что на них с их страстью
Проснется гневность в Аввакуме.
Он днями грезил о побеге —
О далях сумрачных дорожных,
О ширях голубых таежных,
О жизни там в труде и неге…
Порвал он с Леей и друзьями,
Их обвиняя, ей винясь,
И думал, думал… А ночами
Не думчив был влюбленный князь!
 

XV

 
Тогда она, кто всех уж ближе,
Его ко груди жмет лебяжьей
И чешет волос мягкий, рыжий,
Певуче величая: «Княже!»
Жалеет искренно, безгневно,
Что он, желанный, ясный, любый,
Слюбился с ней, мужичкой грубой,
Сама ж – горда, как королевна!
Румяным розаном и маком
Всегда так веет от нее!
И каждый поцелуй так лаком!
И вздох – как чарое питье!
 

XVI

 
Тянулися поста недели.
Весна не приходила долго.
Как вдруг к ним вести долетели,
Что тронулась в верховье Волга.
Дороги делалися пестры
От рыже-розовых проталин,
У теплых застрех и завалин
Носился клик касаток острый.
Всё глубже и оголубленней
Дышал высокий небосвод,
И вот пошел уж по Сухоне
Прозрачно-белый толстый лед.
 

XVII

 
Пронзительный и влажный ветер
Подул в излоги и услоны, —
И убрались березы ветви
Сережкою бледно-зеленой,
А вербы пурпурные прутья
Завились в белые барашки.
Журчали желтые овражки,
Вадьи синели на распутье,
И жаворонок трелил гордо
В лазоревейшие утра…
В одно такое утро твердо
Борис сказал себе: пора!
 

XVIII

 
Вошел он в девичью светлицу,
Боясь принять отказ печальный,
Но деву встретил светлолицей
И за работою пасхальной:
Она сидела, яйца крася
Шелками, лентой кармазинной,
Чтобы легли они в корзины,
Алея густо и цветяся…
И на вопрос его смущенный
Ответила, вся расцветя
Улыбкой дивной затаенной:
«Да! Я ношу твое дитя…»
 

XIX

 
Была Великая Суббота.
И в доме от зари рассветной
Все были заняты заботой
Предпраздничной и несуетной:
Кулич пекла старуха сладкий,
Старик для служб справлял кадило,
Одна из дочек блюда мыла,
Другая – чистила лампадки.
Ванильный, ладанный и вешний —
Чудесный запах полнил дом,
И красным воском рдел подсвешник
При аналое голубом.
 

XX

 
Потом в ночи, святой и вещей,
Полунощница шла в моленной, —
А князь, собрав бумаги, вещи,
Напевам тем внимал блаженно.
Потом христосовались чинно,
Потом степенно разговлялись, —
А Василиса, запечалясь,
Готовилась к путине длинной…
И вот они чрез двор затихший,
Где – голубая темнота,
Идут, бегут… И с ней, поникшей,
Сближает трижды он уста.
 

XXI

 
О этот поцелуй пасхальный,
Без страстности и без истомы,
Ты был как их привет прощальный
Для покидаемого дома!
В выси торжественно-замершей
Синели северные звезды.
Над головой темнели гнезда,
У ног их – ивовые верши…
Но миг – она с молитвой слезной,
А он с отвагой молодой
Мчат к переправе перевозной,
Где ждет уж челн их нанятой.
 

XXII

 
О светлая река Сухона,
С волною сонной и гурливой!
Твои воронки и затоны
Закружат путь порой разлива…
Но той же стаей лебединой
Плывут по бурным, бурым водам,
Со звоном тонким, плавным ходом,
Твои опаловые льдины!
Курлычущие в небе гуси
И гулы звонниц в высоте
Благовестят о вешней Руси
И о воскреснувшем Христе!
 

Эпилог

 
Прошли года. Повсюду в мире
Гремели бури, вились пурги, —
И появился из Сибири
Герой наш снова в Петербурге.
В его гостиной синеватой
Бывали тайные собранья,
Где на большое начинанье
Решались люди, дружбой святы.
Здесь пламенел огонь в камине,
Горел мятежной речью князь
И словно грезила княгиня,
На кресло синее склонясь.
 
 
Она, в накидке горностайной
И в жемчуговых крупных зернах,
Была прекрасною и тайной,
Как белый лебедь вод озерных!
Открыты были ей все лица,
Сердца, и мысли, и печали…
И умные друзья их знали,
Что ей Усольцев лишь живится.
Порой на совещанье мудром
Садился сын-подросток с ней, —
С челом, как солнце, рыжекудрым!
С очами волн морских синей!
 

<1915–1916>