Текст книги "«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва"

Я молча слушал его, опустив голову.

Судьба человека

|Калининградская психиатрическая больница строгого режима, 2002 г. |

Прошедшие суровую тюремную «школу жизни» знают, что и там есть правила поведения, устанавливаемые самими преступниками. Они подразумевают полный отказ от всяких контактов с начальством. Наколки делаются как бы назло тому, что принято ценить на свободе. Жизнь наоборот. Если на свободе боятся 13-го числа, то в тюрьме накалывают его на руке на видном месте. Но того, кто по личной симпатии к врачу или ещё по какой-либо причине не отвергает раз и навсегда тюремное и больничное начальство, – из разряда «чёрных» переводят в разряд «красных», преступное общество отворачивается от него. Он считается «опущенным», презираемым, неприкасаемым.

Таков был Женя из Калининградской психиатрической больницы интенсивного наблюдения. На его лбу была насильно выколота тюремными сидельцами мишень. Это было своеобразное клеймо. Месть «тюрьмы» за его симпатию к врачу. «Не дай бог кому-нибудь пережить то, что я пережил, сидя в тюрьме, это так страшно», – говорил он мне. Я просил: «Расскажи, Женя». Но он начинал несколько раз, да так и не рассказал ничего.

«А он и не расскажет ничего никогда», – сказали мне его охранники.

Букварь – калитка в новый мир

| Калининградская психиатрическая больница строгого режима, 2002 г. |

Когда я вызвал к себе в отдельную комнату этого душевнобольного в Калининградской психиатрической больнице интенсивного наблюдения, чтобы рисовать его, то вместе с ним пришёл санитар и сел рядом, поигрывая ключами от камеры. «Пожалуйста, идите к себе, – сказал я ему, – вы мне мешаете». – «Вы выбрали самого страшного нашего больного, он убил пять человек, может убить и вас».

Я всё же проводил санитара за дверь, а сам стал расспрашивать этого дагестанского великана Пахражи о том, как, когда и почему он совершил столь страшные преступления. И вот что он мне рассказал:

– Когда я был ещё мальчишкой, мы жили в горах в ауле, и я часто боролся с соседскими ребятами. В этот раз их было двое, они повалили меня на землю и в шутку повязали мне на голову женский платок. Я вырывался, просил, умолял их снять с меня этот платок, т. к. он в Дагестане символ позора на голове мужчины. Но они крепко прижимали меня к земле и только смеялись. А наблюдавший за нами их отец вдруг сказал: «Что это он визжит у вас, как собака. Наверное, он собака, посадите его в будку на цепь». Собаки в то время не было дома, и эти два брата посадили меня на собачью цепь. Обиженный до глубины души, я сказал им тогда сквозь слёзы: «Когда я вырасту и стану сильным, я убью вас всех». Прошло 20 лет. В Ростове-на-Дону я купил на рынке пистолет и патроны, приехал к себе в горы и пришёл к старику. «Что это ты входишь, как к себе домой? Стучать надо». – «Зачем мне стучать, когда я пришёл тебя убить. Забыл меня?» И убил. Братья со страху убежали в Калмыкию. А потом я убил и жену, и её любовника, хотя мне потом и говорили, что она была мне верна, никаких любовников у неё не было. Но мне о жене сказал мой старший брат, а я ему верю. Когда за мной приехали милиционеры и стали в меня стрелять, я одного убил, а другого тяжело ранил. Тогда приехал из Махачкалы мой дядя, полковник милиции, и крикнул мне: «За что ты убиваешь моих милиционеров? Что они тебе сделали? Если ты зверь от природы, тогда убей и меня». Он вышел из-за стены, встал передо мной и бросил на землю пистолет. Я сдался ему. И с тех пор я в тюрьме. А сейчас вот ещё и признали психом…

Когда я услышал его рассказ, то совсем перестал бояться. А когда я его рисовал, то понял, что этот великан – борец за свою честь – совсем неграмотный. Я принёс ему букварь, и он впервые начал разбирать алфавит, тихо нашёптывая русские буквы. «Да, – подумал я, – и Пушкин, гений, погиб, защищая честь жены. Честь – это единственная, может быть, ценность, которая у него была в жизни и которая осталась до сих пор».

Письма из дома. Слёзы психопата

| Калининградская психиатрическая больница строгого режима, 2002 г. |

«Да не будет он вам позировать, ведь это чистая юла, неусидчивый, побывал уже во всех отделениях, подбивает больных на демонстрации, на ссоры с медперсоналом, убегал много раз, снова возвращался, беда с ним…» Но я всё же сказал: «Давайте попробуем. Не будет так не будет, заставлять ведь нельзя».

Но на практике Николай оказался на удивление покладистым и тихим человеком. Накануне он получил из своей деревни под Брянском сразу несколько писем, а в них: старший брат задушился сам, младшего зарезали на танцах. Жена Николая отравилась, ребёнок умер. Сестра, разбитая параличом, лежит одна в комнате на диване. Мать, не помня себя от горя, пошла вдоль железнодорожного полотна, и её сбила электричка.

Стоит Николай у окна и плачет. Куда всё ухарство подевалось? И поехал бы к ним, да теперь уже не пускают. Вот расплата за легкомысленную жизнь, за пьянки да гулянки на свободе – слёзы в тюремной камере у окна с видом на побелённую высокую каменную стену, обнесённую колючей проволокой, с вышкой, обвешанной прожекторами, и невидимыми часовыми внутри. 32 года по тюрьмам и психбольницам. Психопат со стажем из Калининградской психиатрической больницы интенсивного наблюдения.

За окном минус 42 градуса. В ожидании больных

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

Когда я сел рисовать пустые кровати в Благовещенской психиатрической больнице в Усть-Ивановке, то больные, прохаживающиеся по коридору, обступили меня и стали спрашивать с насмешками:

– Скажите, неужели нужно было ехать из Москвы в Благовещенск за шесть тысяч километров, чтобы рисовать пустые кровати. Разве их нельзя было нарисовать ближе? Что, у вас там таких кроватей нет?

А я подумал: кровати, конечно, есть. Но вот сочетания пустых кроватей и мороза в 42 градуса за окном уже не встретишь, потому что в Москве просто не бывает таких морозов. Мне же показалось, что эти заправленные кровати в ожидании больных не совсем одиноки. Что где-то тут, совсем рядом, стоят врачи, медсёстры и санитары, что тут есть горячий душ и лекарства, и всё это тут же будет пущено в ход, чтобы спасти, помочь побитым или обмороженным психическим больным, оказавшимся ночью на улице.

Исповедь самоубийцы

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

Я уже заканчивал рисунок пустой палаты, когда туда привезли самоубийцу. Это был Владимир Иванович, у которого недавно умерла жена. Два взрослых сына жили в Благовещенске, и он теперь остался один «на хозяйстве». Дом, двор, корова, утки, куры, свиньи – с этим он как мог справлялся. Но повадились к нему ночью ходить соседи, недавно вернувшиеся из тюрем. Они пили, хотели есть, но никто из них не работал. Сначала увели у Владимира Ивановича корову со двора, зарезали и мясо у себя спрятали. Потом украли борова. Потом переловили всех кур. Владимир Иванович протестовал, но бандитов было много.

Наконец они решили выгнать его самого из дома и там поселиться. Стали ломиться в дом, он заперся. Тогда бывшие заключённые залезли на крышу, стали её ломать и что-то бросили в трубу. Владимир Иванович подумал, что соседи хотят поджечь дом, схватил нож и выскочил на улицу, где было 45 градусов мороза. Но он наткнулся на соседей, которые стали его окружать. И тут ему внутренний голос сказал: «Беги».

Он побежал по сугробам к лесу, пьяные соседи с криками догоняли его. И тогда тот же голос приказал ему: «Не сдавайся, лучше смерть». Владимир Иванович стал резать себе руки, живот и горло…

Очнулся он в Усть-Ивановской психбольнице в 25-ти километрах от своего дома. Как он не обморозился весь – это просто чудо. Здесь он наконец обрёл покой, уход и внимание. Здесь его успокоили сильнодействующими лекарствами, наложили швы на раны, уложили в тёплую чистую кровать, поставили капельницу. К нему приехали два его сына. А я расположился с планшетом у его кровати, чтобы сделать его портрет.

Говорят, что соседей Владимира Ивановича будут теперь судить.

«Укоры совести»

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

Днём обычно о совести не думают, не думают и когда всё вокруг хорошо и прекрасно. Но когда удары судьбы идут чередой, тогда, вдруг, человек осознаёт, что это, наверное, неспроста, и ему кажется, что это «за что-то». Но за что?

В сумерках ночи, в бессонницу, вдруг, выплывают из тёмных углов образы людей, им когда-то обиженных, покинутых. Даже тех, кого он запрещал когда-то родить, но женщин своих всё равно бросал. А, ведь, они его любили, и было у него с ними столько светлых радостных дней, любви, ласки…

Или обиженный товарищ, который помнит незаслуженную обиду. Помнит много лет, а ты и не заметил, как тогда обидел друга детства…

Или вот выплыло из сумрака ночи лицо старого строгого учителя. «Здравствуйте, как вы изменились». – «Вы тоже изменились, вы были лучше…», – говорит он.

А куплеты старой песенки?

 
«Ты художник будешь с виду
И подлец душой,
Провожать тебя я выйду,
Ты махнёшь рукой».
 

Сколько же ты обидел людей, если их выставить в ряд? О, как много, как много. Тут и мать, и отец, и братья, и сёстры, и подруги, и друзья. А брошенная тобой, беременная, влюблённая в тебя девочка, которая, не выдержав такого позора, повесилась на дверях своей спальни. И ты потом, пьяный, бегал с петлёй по своим друзьям и всем кричал в пьяном угаре, что тоже повесишься, но почему-то не сделал этого. Как ты жалок. И льются до утра слёзы, слёзы позднего раскаяния.

А рядом, в большой палате Усть-Ивановской психиатрической больницы Амурской области спят, такие же, как ты, преступники – кто укрывшись с головой одеялом, кто отвернувшись к стене, кто натянув на голову подушку. Вот итог твоей жизни. Ты так её хотел прожить? И уж не про тебя ли пела когда-то твоя мать под гитару:

 
«А вы проживёте на свете,
Как черви земные живут.
И сказок про вас не расскажут,
И песен про вас не споют…».
 

Правда, тогда ты был слишком мал. Ты ужасался словам этой песни, но думал, что это не о тебе, а о ком-то другом. Конечно же о другом…

Безграмотный сирота

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

Совершенно безграмотным оказался Коля из Благовещенской психбольницы. Да и откуда было учиться ему грамоте, когда мать его вела разгульную жизнь в одном из прикамских городков. А отец пил, только тем и запомнился Коле, что хорошо играл на гармони. Научил и его играть, а потом, после ссоры с матерью, повесился на дереве в лесу. Коля попал в детский дом, но и там учили больше не грамоте, а дисциплине, раздавая оплеухи направо и налево расшалившимся воспитанникам. А из детского дома – короткая дорожка в психбольницу-интернат.

Так познал Коля с детства горькую сиротскую долю. А потом – пошло-поехало.

– От Урала до Благовещенска я все тюрьмы и все психушки прошёл, – говорил он не то с гордостью, не то с горечью, но с достоинством человека, познавшего суровую правду жизни.

В тюрьмах друзья-преступники разрисовали всё тело Коли наколками, где отразилась вся его грустная и беспутная сиротская жизнь. А потом ещё и придумали Коле тюремную кличку Ганс и использовали его для обслуги богатых и наглых сидельцев-убийц. Коля всегда безропотно соглашался на самую грязную работу и постепенно убедил себя в том, что эта работа и есть его призвание.

– Больше всего на свете я люблю мыть полы, – говорил он мне с восторгом, – если мне попадёт в руки швабра, я не выпущу её, пока все коридоры и палаты не перемою.

Он мыл также всегда и туалеты.

Однажды умер тяжело больной туберкулёзом. Дело было жарким летом, а в маленьком морге, куда его положили, было жарче, чем на улице. Тело уже разлагалось. Все санитары и санитарки отказались переодевать и класть в гроб страшный труп, боясь заразиться. Позвали Колю и ещё одного больного, но тот убежал, лишь раз вдохнув в себя отравленный воздух. Коля остался. Он переодел товарища по несчастью, положил в гроб и получил за это пачку сигарет и лишнюю тарелку горячего супа с мясом.

Никогда не было у Коли ни любви, ни жены, ни семьи. Однажды ночью он набросился на железнодорожных путях на проходящую женщину и изнасиловал её прямо на земле между проносящимися в разные стороны грохочущими составами. В другой раз он повёл в сарай дочку врача, но его заметили и поместили в психиатрическую больницу, откуда уже боятся выпускать. Так и живёт он здесь годами, играет больным на гармони, а они поют и пляшут под его музыку. Коля не религиозный.

– Бога нет, – говорит он уверенно.

– Не раскисай, мой друг, не раскисай, жизнь не райский сад, не райский сад, – сказал я ему.

– Да я и не раскисаю, – грустно улыбнулся он беззубым ртом.

Убийца матери

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

Среди моих натурщиков настоящих психически больных было мало. Один из них – Петя из Благовещенской психбольницы, которого «его голоса» заставили-таки убить стамеской свою любимую мать. Это – шизофрения в чистом виде, с бредом, с галлюцинациями. То голоса говорили ему, что его мать ведьма, которая по ночам летает по небу на помеле. То говорили ему, что на планете Хизант в созвездии Крабовидной туманности его ждут в гости, а космический аппарат стоит у дверей и ждёт его, чтобы улететь. Он как будто садится и летит, живёт среди хизантов, которые похожи лицом на уток, чтобы клювами им было удобно ловить рыбу. Потом эта планета раскололась, так как её жители вступили в гражданскую войну между собой. То он видит червяка и слышит: «Это – твоя мать, убей её, иначе эти черви будут жирными, расплодятся и всех сожрут».

А мать между тем любила своего Петечку и, несмотря на то, что жили они в бараке, ни в чём ему не отказывала, работая на двух и даже трёх работах. Всегда в доме были и варенье, и печенье, и торты, и шоколад, и кассеты, и магнитофоны. А когда он начинал бредить о золоте и бриллиантах, то тут случались такие сцены. Сын говорил матери: «Ты знаешь, что я ненавижу женщин и ненавижу всё, что они на себя надевают – золото и брилианты. И ты нарочно всё это складываешь мне в матрац дивана. Зачем, я тебя спрашиваю?» А мать ему отвечает: «Богатеешь, Петруша, а стамеску починить не можешь, разломалась стамесочка-то, Петруша». Он взял в руки стамеску, и тут явился ему образ отца-пьяницы, который указал пальцем на свою жену и сказал: «Она ведьма – убей её».

Дальше он смутно помнит, что с ним было. А теперь весь свой бред он зарисовывает на отдельных клочках бумаги. Когда он увидел свой портрет законченным, то сказал: «Да. Это я».

Инночка

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

– Вы меня нарисуете? – она стояла передо мной, худенькая, в сером прожжённом сигаретами скромном платьишке под горлышко и со сломанной рукой в гипсе. Из всего женского отделения психбольницы в Усть-Ивановке она одна была коротко подстриженная. «Наверное, у Сонечки Мармеладовой, героини романа Достоевского, было такое же платье», – почему-то подумал я.

Начали рисовать портрет, и сразу же пришла придирчивая делегация «уставших от жизни», видимо, жён местных «новых русских» в роскошных цветных дорогих халатах, с золотом в ушах, на шее и на пальцах. Они брезгливо посмотрели на Инну, а меня спросили: «Почему вы выбрали самую-самую… хуже некуда. Ведь она же совсем дурочка с переулочка. Неужели получше никого не нашли?» Закурив дорогие сигареты, они ушли.

«Это не больные, – сказала Инна, – они платят по 250 рублей в день за „отдых“ в нашей больнице. У них отдельная палата, там ковры, отдельный телевизор, отдельное питание, повышенное внимание». – «А ты, Инночка?» – «Что я? Меня муж, Сашка Бурантаев, бил ложкой по лбу со всей силы за обедом, а подружки смеялись. А потом совсем уехал и сына забрал. А я вот здесь осталась». – «К тебе приходит кто-нибудь?» – «Да нет. Я же говорю – отец убежал ещё раньше, а мать умерла. Голова болит всё время, а солдаты лезут ко мне. Вот и Сашка солдат был. Я посуду мыла в воинской части, а он работал кочегаром. Однажды я одна была на работе, а Сашка с товарищем пришёл ко мне, уже темно было. Я ему говорю: „Давай, Сашенька, фиктивную свадьбу сыграем?“ – „Давай“, – говорит. У нас свадьба была, но какая-то странная, не как у всех. Потом сыночек родился. Но Сашка Бурантаев не хотел быть отцом, а потом и совсем уехал, когда дембель пришёл». – «Инночка, а этот гипс? Что это?» – «А… это? Верка засунула мою руку в батарею и нажала, кости сломались. А она говорит в курилке: „Скажешь врачам – убью“. Но я сказала, потому что сильно больно было…»

Так, переговариваясь о том о сём, мы рисовались уже несколько дней, как вдруг смотрю – гипса нет. «А где твой гипс, Инночка?» – «Я ездила в Москву, и там сказали, что рука уже зажила. Гипс сняли и выбросили в туалет». Я забыл совсем, что имею дело с больной девочкой, и говорю ей: «Покажи мне, куда гипс выбросили врачи? Я его ещё не нарисовал. Я возьму, приставлю его к твоей руке и нарисую». – «Нет! – закричала Инночка, – не хочу я грязный гипс снова одевать». А так как я рисовал Инну в смотровом кабинете, где нет дверей, то сразу же прибежали медсёстры и стали ругать Инну за то, что она сняла и выбросила свой гипс. Стали ей ставить на руку новую лангетку и привязывать её бинтами к руке, но тут Инна стала вырываться, кричать, плакать. «Я на крыле самолёта летала в Москву, там мне сказали, что рука зажила уже и что гипс не нужен», – заливалась она горючими слезами и вырывалась от трёх навалившихся на неё медсестёр, как кошка, царапаясь, кусаясь и рыдая громко на всё отделение.

«Зачем, – ругал я сам себя, – зачем я сказал ей об этом гипсе. Нарисовал бы потом как-нибудь».

Гипс наконец наложили. Сделали ей успокаивающий укол, и она ушла в свою палату, утирая слёзы. Работа была сорвана. Я сидел, рисуя второстепенные детали.

Инна пришла молча и села позировать. Я молчал тоже. Вдруг она говорит: «Да что, дед, с ума ты сошёл, что ли, морозить меня. Тут 50 градусов холода». И она тут же убежала.

Через 15 минут пришла снова, села. Я стал её рисовать. Она увидела, что я рисую её слёзы, и говорит: «Ты предал меня, ты не заступился за меня, когда меня скрутили, не буду я тебе больше позировать, уйду». И ушла.

Потом снова пришла, снова села, молчит. Я ей говорю: «Последний день сегодня, Инночка, заканчиваем». – «И что, ты больше не будешь меня рисовать? Никогда-никогда?» – «Нет, Инночка, я завтра утром уезжаю в Благовещенск, а потом – в Москву».

Она задумалась. Я работал молча. В комнате постепенно темнело. «Всё, – сказал я и стал совать ей конфеты и сигареты в карманы. – Спасибо тебе, дорогая». «Тебе спасибо», – тихо сказала Инночка, обняла меня и поцеловала чистым детским поцелуем прямо в губы.

Инна ушла по длинному тёмному коридору к себе в наблюдательную палату. Я стал собирать свои вещи, чтобы тоже уйти.

Возвращаясь тёмным морозным вечером в отделение, где я жил, думая об Инне, я вдруг неожиданно для себя проговорил вслух строки из песни христиан-молокан:

 
Не тужи, душа родная,
Не пугайся доли злой.
Будет время – двери Рая
Бог откроет пред тобой.
 

Слёзы сострадания

| Благовещенская психиатрическая больница, 2002 г. |

– У нас тут лежит Олег Кошевой, правда, он отзывается на имя Ванечка, – сказали мне в Благовещенской психбольнице, когда я туда через 6 суток наконец добрался из Москвы.

Естественное любопытство: кто он? Руководитель «Молодой гвардии» из Краснодона? Но тогда он должен быть стариком. А Ванечке лет 40–50, не больше.

С большим нетерпением сел я рисовать Ванечку. У него был статус помощника по кухне, по хозяйству. Он таскал из прожарки в отделение простыни, подушки и матрацы, ходил в магазин за мелкими покупками. Причём на каждой пачке купленных сигарет или чая он старался выгадать кое-что для себя. «Да, это, конечно, не борец с фашизмом, даже не его сын», – убедился я, глядя на Ванечку. Потом он вдруг совсем отказался мне позировать, ожидая, видимо, что я стану его привлекать деньгами. Но он, потеряв ореол героя, стал совсем мне не интересен.

Но рисунок был уже начат. Ванечка по-прежнему не появлялся, и я пошёл по отделению, вглядываясь в лица больных. «Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть», – услышал я голос плачущего человека. Он-то и стал главным героем рисунка. Хроническое уныние было у Сашеньки. Он плакал целыми днями: «А теперь я в жизни ничего не значу, под чужие песни и пою и плачу».

– Геннадий Михайлович, миленький, я люблю, всех люблю, а меня бьют в палате пяткой прямо в глаз, по голове. А я им отвечаю, мол, ребятки, миленькие, я люблю вас, люблю Господа, люблю мать его Богородицу, она мне во сне сказала, дева Мария: «Сашенька, никого не обижай и ни на кого не обижайся». Я проснулся в слезах – как хорошо она сказала. Миленький мой, рисуйте, рисуйте, я, сколько хотите, буду вам позировать. Художники такие умные, такие талантливые. Господи, как я всех люблю. Всех – и вас, и ребят. Ведь наш Спаситель сказал: «Не удивительно, что вы любите любящих вас, надо врагов полюбить, это будет настоящая любовь». Так ведь, Геннадий Михайлович? Вот и мне в палате надо этих ребят молодых любить, весь мир любить надо. Мне соседка по квартире сказала: «Что-то, Сашенька, ты плакать много стал, пойди, полежи в психбольнице». А я плачу от любви ко всем людям, мне жалко всех. Как посмотрю на них – так плачу. А как послушаю, что они говорят, как им всем тяжело живётся, – плачу ещё сильнее.

Таблетка от страха

| Биробиджанская психиатрическая больница, 2003 г. |

В начале работы замысел рисунка был иным, но на другой же день за моим натурщиком Мишей в Биробиджанскую психбольницу приехала его жена Надя и забрала его домой.

– А как же мне быть? Ведь я только-только начал рисовать.

– Приезжайте к нам домой, там закончите, – сказал Миша бледными дрожащими губами.

По лбу его стекали капельки пота, а сам он еле стоял на ногах от слабости.

– Что с ним? – спросил я Татьяну Викторовну, его лечащего врача.

Она ответила:

– Приступ страха.

И дальше рассказала мне, как Мише вдруг показалось, что его соседи сверху, справа и слева перестукиваются между собой и громко включают музыку, кричат, стучат им в дверь: всё делают, чтобы его убить или выгнать из только что купленной квартиры. В сумеречном состоянии, со светящимся, как ему стало казаться, огромным, похожим на пламя ножом в руке он хотел уже обороняться – но тут приехали санитары и отвезли Мишу в психбольницу. Жена, на 15 лет моложе его, переживая за Мишу, почувствовала себя так же тяжело, хотела повеситься, но потом занялась ремонтом новой квартиры, и страх отступил.

Эта пара, спасаясь от неприязненного отношения к их союзу всех родственников и с её, и с его стороны, сбежала из приволжского городка на собственной машине. Пьяный отец Нади пригрозил Мише: «Ты пришёл к нам через дверь, а выйдешь через форточку». Атмосфера в доме постоянно пьяного жестокого марийца была такой тяжёлой, что однажды Миша писал, писал дневник, потом поставил точку, хлопнул кулаком по столу и выпрыгнул в форточку со второго этажа, как говорят, «рыбкой», даже не разбив ни одного стекла. Надя проснулась от шума, когда он уже шёл обратно к ней с переломанными рёбрами и весь в крови. Это был первый приступ страха.

После этого молодые супруги решили уехать как можно дальше от своих родных. Так они оказались в Биробиджане.

– Я думаю, он ещё вернётся к нам, – закончила свой рассказ Татьяна Викторовна, задумчиво глядя перед собой.

Приехав на квартиру молодых супругов и наблюдая за бледным Мишей, всё ещё пугающимся звуков соседей, я вспомнил другую историю, моей тётки, о её жизни с мужем – работником ЧК в Москве в 30-х годах.

– Однажды, – вспоминала тётя Феня, показывая на большой портрет красивого усатого мужчины в военной форме, стянутой перекрещивающимися на груди ремнями, и с кобурой на правом боку, – я пришла домой, а мой Ванечка сидит в углу, обложился подушками и одеялами, собрал все ножи и вилки и смотрит безумными глазами на дверь. «Что с тобой, Ванечка?» – спрашиваю его. А он: «Вон они, вон они, все они нападают на меня». – «Кто нападает? Тут нет никого». – «Да нет, есть. Те, кого я расстреливал. Вот, протягивают ко мне руки – кто просит о пощаде, кто грозит… Неужели ты не видишь? Страшно мне, Феня, страшно». Я, – продолжала тётя Феня, – крепко прижала его к своей груди, глажу его по голове, успокаиваю, ласковые слова ему говорю, таблетку дала успокаивающую…

– От страха? – спросил я её в шутку.

– Да, от страха, – ответила она мне очень серьёзно.

Так появился на свет рисунок «Таблетка от страха».

Лёшенька, поцелуй свою маму ещё раз

| Туберкулёзное отделение Биробиджанской психиатрической больницы, 2003 г. |

Туберкулёзное отделение есть почти в каждой городской психбольнице.

Когда Сергей Генрихович Иванов, главный психиатр ЕАО, знакомил меня с психбольницей в Биробиджане, то вид мальчика в туберкулёзном отделении, беспомощно сидящего в кресле-коляске и привязанного к ней простынёй, вызвал у меня величайшее чувство жалости. Он держал в одной ручке край простыни, который время от времени прикладывал к своему рту и вытирал отравленную болезнью слюну. Мальчик жил в женской палате, а по коридору ходили все вместе – и мужчины, и женщины.

Лёшеньку все любили. Родители давно бросили и забыли своего ребёнка. Он поступил сюда из детского дома-интерната. В палатах не было дверей. Больные надрывались от кашля. Из других палат тоже доносились долгие затяжные звуки кашля.

Целыми днями Лёшенька сидел в своей коляске и смотрел на этот мир больных женщин ясными голубыми глазами. Одна из них, Валя, вдруг наклонилась над ним и поцеловала его в губы. «Господи, – подумал я, – да возможно ли это? Ведь они тут все больные, открытая форма туберкулёза, им надо бежать друг от друга, а они целуются! Парадокс жизни. Но, видимо, так устроена жизнь Любви, – продолжал я рассуждать про себя, – она побеждает всё и всех, никакие болезни ей не преграда. Любовь торжествует над всем миром – и здоровым, и больным».

Целует Лёшеньку молодая женщина Валя, тоже из детского дома-интерната. Её судьба печальна. Жила в деревне, в семье. Умер отец, похороны. Все – ничего, а она плачет и плачет, жалко отца. Стали опускать гроб в могилу, Валя кидается следом. Потом не могли оторвать её от могильного холмика, так и лежала на нём. Вызвали врачей, да прямо с кладбища – в психбольницу. Так и живёт здесь. Сначала в детском отделении, теперь во взрослом. Потом заразилась где-то туберкулёзом. Горе.

Но здесь с Лёшенькой Валя расцвела: и укладывает его, и раздевает и укрывает, и моет его, и кормит – ведь он совсем беспомощный, парализованный, не разговаривает, не двигается. Но Валя как мать ухаживает за ним, и обоим хорошо и радостно. Так и тянутся друг к другу губами. Это ли не счастье?

Приятные галлюцинации

| Биробиджанская психиатрическая больница, 2003 г. |

Переполненная палата в больнице для психохроников. У окна инвалид без обеих ног с высохшей левой рукой. Чтобы он удержался и не упал, ему к кровати привязали доску. Совсем беспомощен Николай. Когда он хотел курить, я поднимал его, перетаскивал через доску и усаживал в коляску.

– Надо прикрыть «хозяйство», – шутил он, подкладывая цветную тряпку между култышками бывших ног.

Потом я отвозил его в курилку к другим инвалидам, таким же беспомощным, как он. Слепой Виктор с катетером, привязанным длинным бинтом к шее, всё время скулил: «Никому я не нужен. Никто не приходит уже полгода. Что сделала, сука… Никто и не вспомнит. Курить хочется, а сигарет нет».

Николай же в этом «отделении постоянного сестринского ухода» чувствовал себя совсем не уныло.

– Нина, – обращается он к полной санитарке, – иди ко мне.

– Да я у тебя не помещусь, – отшучивается толстая Нина, ловко меняя «утки» у лежачих стариков.

Я начал его рисовать.

Он шутит со всеми и обращается ко мне, хитро прищуриваясь:

– О чём это я? Чего не могут сделать две женщины, а три мужика запросто?

Или:

– А вот ещё анекдот. Учительница спрашивает Вовочку: «Почему ты позавчера не был в школе?» – «Трусы стирал». – «А вчера почему не был?» – «Помогал отцу, корову к быку водил». – «А отец один не мог?» – «Отец мог, но бык лучше».

Хохот стоит в палате.

А Николай:

– А вот ещё…

Не унывает человек, несмотря на все свои невзгоды.

На другой день:

– Вчера ночью приходила ко мне моя жена. Вышла из стены и села возле меня. Я её глажу и говорю, мол, что ты во мне нашла, ведь за тобой весь автопарк шофёров ухаживал. А она: «Как мы увидели, что ты зубы у себя плоскогубцами выдираешь, сын со страху из дома сбежал, а я поняла, что лучше тебя-баламута никого мне не нужно». А я ей: «Я тебе не рассказывал, как наш начальник умер? Поехал с любовницей в тайгу, чтобы никто их не увидел и не узнал, а медведь подошёл, хлоп по капоту лапой, хлоп по крыше жигулей – и смял всю машину вместе с ними. Вот так и погуляли. А ему памятник потом поставили в Ангарске, возле самой плотины. Говорят, самый порядочный, лучший человек был из всех на стройке». – «Баламут ты, Николай, креста на тебе нет». – «Да вот он». Вытащил крест, показываю ей. А она то крест целует, то меня… плачет, плачет, просит: «Приходи ко мне скорее». А я ей: «А где ты, далеко?» – «На звезде Альфа-Центавра. Вон она, посмотри в окно». – «Хорошо, теперь каждую ночь буду на тебя смотреть». И поцеловал её. Тут уж и светать стало.

Так и живёт убогий Николай с улыбкой на красивом стареющем лице.

Мартовское солнце. Прогулочный дворик для преступников

| Биробиджанская психиатрическая больница, 2003 г. |

Рисовать дворики и закоулки – любимое занятие для 99 % художников всего мира. Ну и я такой же. Увидел в Биробиджане тюремный больничный дворик, весь в решётках и замках, и сразу вспомнил «Московский дворик» Поленова. А был март, последний снег таял под ярким солнцем. «Март» – встала перед глазами картина Левитана. «Ну что ж, – думаю, – каждое время диктует свои нюансы вечной темы двориков, переулков и закоулков. В наше время пусть будет и такой зарешечённый дворик с курящими внутри него под замками всего 15 минут душевнобольными преступниками».

А солнце и март всегда останутся такими, какими были и сто, и двести, и триста лет назад.

Ночное дежурство. Изолятор

| Тюремное отделение Биробиджанской психиатрической больницы, 2003 г. |

Ночью в «отделении интенсивного наблюдения» Биробиджанской психбольницы какая-то особенная тревожная тишина. Охранники и санитары разговаривают с медсёстрами тихо, приглушёнными голосами. И смеётся ночью молодёжь, работающая в этом отделении, тоже тихо. Так происходит в психбольнице. На зоне в колонии – другие порядки, тут за больными преступниками постоянно подглядывают… ухаживают, как в детском садике.

– Для чего вы за ними наблюдаете? – спросил я удивлённо, рисуя ночной изолятор.