Текст книги "«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва"

– Смотрим, чтобы одеяло на голову кто-нибудь не натянул. Под одеялом не видно, что человек делает. А бывает – раз! – и прокусил вену, и лежит кровью истекает всю ночь, а к утру – труп. А нам отвечать. Вот и смотрим всю ночь, не спим, – рассказали мне охранники.

Чтение Евангелия в камере «обиженных» психохроников

| Тюремная туберкулёзная психиатрическая больница, 2003 г. |

Из 1200 больных туберкулёзом преступников, собранных в тюремной больнице «Бира» со всех колоний Хабаровского края и ЕАО, – психохроников всего одно отделение, 4 камеры. А из них только одна камера – 14 человек – «обиженные». По тюремной иерархии, заведённой ещё с незапамятных времён самими преступниками, главные в тюрьмах – это «чёрные», «воры в законе» и просто воры. Они «смотрят» за зоной, знают всех и вершат свой воровской «суд». Они никогда в жизни – ни на воле, ни в тюрьме – не работают. «Отрицаловка» во всём, никакого контакта с властью. Сидят от звонка до звонка, снисхождения к себе не просят и не признают никакой власти над собой.

Потом идут «мужики» – работяги. Эти выполняют все хозяйственные работы: строят, пилят лес, ремонтируют, красят, белят. В отличие от «чёрных» воров, «мужиков» называют «красными» за их общение с лагерным начальством. «Мужики» всеми силами стараются получить благодарность от начальства, чтобы скорее освободиться и уехать домой из зоны. Они на зоне – случайные люди.

Но самую грязную, самую унизительную работу в тюрьме выполняют «обиженные». Это люди со слабой волей, со слабыми нервами, часто больные или психохроники. Их используют «воры» и «блатные» как слуг и как женщин, давая им после этого женские имена: Машка, Наташка, Пелагея и т. д. Эти люди, не способные к борьбе за своё человеческое достоинство, давно смирились со своим унизительным, в глазах «тюрьмы», положением. Всякий, общающийся с ними, в глазах «воров» автоматически превращается сам в «обиженного». У «обиженного» нельзя ничего брать, нельзя с ним разговаривать, нельзя садиться на его кровать – можно оскверниться. Нельзя пить из его кружки, есть из его тарелки, нельзя заходить в их камеру. Ими только помыкают или командуют, ни на час не оставляя их в покое. Пока я рисовал их 4 дня, все эти дни с утра до сумерек приходили «гонцы» от воров и требовали – то вынести вёдра, то мусор на помойку, то постирать бельё «ворам», то заштопать, то зашить им рубахи, то умерших отнести в морг. И в самом морге тоже работают «обиженные».

«Обиженные» – все верующие, все христиане, все читают в камере Евангелие вслух и молятся. Но в церковь, построенную во дворе колонии, их не пускают. Когда я спросил их, почему они туда не ходят, то мне ответили чуть ли не все сразу: «Что вы, Геннадий Михайлович. Церковь не для нас, нас туда не пускают. Туда ходят только одни „чёрные“».

Тихо, чисто и спокойно в камере «обиженных». Здесь царит дух уважения друг к другу. Слова Иисуса Христа, сказанные им 2000 лет назад, как бы прямо звучат для каждого из них: «Придите ко мне все униженные и оскорблённые, и я успокою вас».

Над дверями с внутренней стороны на стене висит у них большой деревянный крест, который они сделали сами. Святостью веет от «обиженных» и больных туберкулёзом психохроников, никогда никому не говорящих слова «нет».

Спецкорпус. Камера особо опасных преступников

| Биробиджанская тюремная туберкулёзная психиатрическая больница, 2003 г. |

То, что это камера сердитых людей, – я почувствовал сразу, как только сел рисовать их дверь.

– Смотри, нарисуешь на свою голову, – раздался угрожающий голос из-за железной двери.

В последующие полтора часа, пока я рисовал, из-за двери не слышно было больше никаких звуков…

Дверь камеры особо опасных преступников

| Биробиджанская тюремная туберкулёзная психиатрическая больница, 2003 г. |

– Ты что, нас рисуешь? – раздался мужской голос из-за дверей, обшитых железом и запертых на замок и на стальной засов.

– Не вас, а только дверь вашей камеры, – ответил я.

– А ты нарисуй нас – какой же ты художник? Нарисуй врачей – один с топором, другой – с ножом, третий – по локоть в крови. И меня, которого они мучают с 19 лет. Особо опасный преступник! Ха-ха! Скоро назовут – особо опасный преступник особой важности! Ты, художник, сколько тебе лет? 66? А мне 46, я тебе сын по возрасту. А как тебя зовут? Геннадий? А меня, представь, Владимир Геннадьевич. Так ты мой папа? Здравствуй, папа! Как я рад, что ты нашёл меня здесь! Теперь ты возьмёшь меня отсюда, мы поедем с тобой в Москву. Длинными зимними вечерами мы будем сидеть с тобой у камина и потягивать сигары. Ты будешь рисовать, а я – писать книгу воспоминаний. Получим Нобелевскую премию и заживём! Вино каждый день будем пить. Иди к начальству, скажи, что забираешь меня. Что? Мысль, небось, лихорадочно заработала, как отказать мне, да? Вот все вы такие – любители человечества, а помочь ближнему боитесь. Все вы такие трепачи-интеллигенты – декларируете высокие слова, а на деле трусы и предатели. Ты зачем дверь мою рисуешь? Всё. Ты попался. Тебе не простят власти эту дверь. Всё, что связано со мной, преследуется. Теперь ты такой же, как и я. Мы с тобой уже связаны на всю жизнь одной верёвочкой. Ты скоро тоже тут будешь, в моей камере. Так что, папа, тащи сало, чай, сигареты, шоколад, торты, всё тащи мне сюда…

Его артистическая речь длилась беспрерывно всё время, пока я рисовал, – полтора часа.

– У меня обоих лёгких нет, папа, не знаю ещё, как я живу. Я страдаю из-за своей дворянской фамилии, вот из-за неё я и сижу здесь. Я – полосатик, полосатую робу ношу. Знаешь, как у немцев зеки сидели? У них полосатые штаны были… и куртки, и шапочки. Полосы шли сверху вниз, вертикальные. А у нас, папа, вот нас тут семь человек сидит, у всех полосы поперёк тела. Усёк разницу? Это рецидивисты, серийные убийцы, киллеры разные. Теперь нет расстрела, папа. Вот всю жизнь и приходится сидеть. А я ещё молодой, я женщину не обнимал и не целовал никогда. Я жить хочу, жить хочу, папа, а меня здесь держат уже 35 лет. Подожди, не уходи, я тебе подарю что-нибудь на память. Чтобы не забывал, что у тебя сын есть и что он страдает. А ты сидел рядом и его не узнал.

В глазок камеры просунули что-то мягкое. К моим ногам упал красивый кисет для табака.

– Будешь хранить там свои карандаши, папа. Не забывай меня, ведь я твой сын, пиши мне письма, папа, а я буду тоже тебе писать, а потом приеду к тебе в Москву. Я тебе документы пошлю, а ты передай их в прокуратуру…

Я уходил из этого тёмного глухого коридора со смятёнными чувствами. Весь вечер меня качало из стороны в сторону – резко подскочило давление.

Камеры психохроников, добровольно заточившихся от преследования «друзей» на зоне

| Биробиджанская тюремная туберкулёзная больница, 2003 г. |

Этих людей ещё называют «хорошо спрятавшимися», а камеры их, рядом с комнатой лагерной охраны и сигнализацией, – самым безопасным местом на зоне. В этих камерах сидят тоже заключённые, но те, которым, допустим, нечем заплатить долг, проигранный в карты, или за драку, учинённую «не по понятиям» зоны, или за «крысятничество», то есть воровство у своих же соседей по камере, или за слова: «Я – нет, а вот он – да». За всё это могут в лагере не только избить, но и убить. И такое убийство на зоне только приветствуется «ворами в законе».

Вот и бегут эти преступившие «понятия» к начальству, и те их прячут от строгих глаз «тюрьмы». Двери этих камер наглухо закрыты всегда – и днём и ночью. Глазки и окошечки для приёма пищи тщательно заварены. Кажется, что связи с внешним миром совсем нет. Но это только кажется.

Из-за дверей раздаются команды «обиженным» – принеси то, принеси другое. Поварам заказываются индивидуальные блюда. В камере вора (такого вора называют «красным»), по его желанию, висит огромная хрустальная люстра, картины в рамах, иконы, ковры на стенах и на полу. Работает телевизор, всевозможная аудиотехника, магнитофон. Там внутри и душ, и туалет, и кухня, и коты любимые живут, и гости ходят, когда вокруг нет опасных глаз и ушей. Так что жизнь продолжается – только вот в такой странной форме.

Нет, не бедные, не «обиженные» там сидят, а богатые преступники, знающие себе цену, но хорошо знающие и своих «товарищей» по лагерю, чтобы иметь причины их бояться, дрожать постоянно за свою жизнь. Воры учат порядочности. Парадокс!

Церковь на зоне для 1200 преступников, больных туберкулёзом

| Биробиджан, 2003 г. |

Когда в Бире в лагере для 1200 преступников, больных туберкулёзом, строили церковь, никто и предположить не мог, что ходить на молитву туда будут только «чёрные», т. е. воры и «воры в законе», а всем остальным вход в церковь перекроют эти же блатные.

«Почему так?» – спросил я. «А вам приятно было бы стоять на молитве рядом с „обиженным“»? – спросил меня один из «чёрных». «Да разве Господь создавал своё учение для избранных? Ведь церковь для всех!» – возмутился я.

Внутри в это время готовились к вечерней молитве. Пришло всего четыре человека. Я разговаривал с одним из заключённых, который был здесь как бы батюшкой. Другой – художник, написавший две очень хорошие иконы, вставленные уже в полупустой иконостас, поддержал товарища: «Пустой базар (разговор). Он (это я) нас не поймёт. Пустая трата времени. Здесь нужно пожить, чтобы понять всё».

А я сказал: «Что тут такого непонятного? Церковь для всех, это я знал с детства. Как можно не пускать кого-то? Христос говорил: не здоровый нуждается во враче, а больной. Так и в церкви нуждается тот, кому тяжелее всего, кто нуждается в исповеди, в покаянии».

«За 4 года, что я здесь, ни один ещё не покаялся», – был ответ лагерного священника.

«И не покается, – подумал я. – При таком отношении. Церковь для избранных – это же надо такое придумать?!»

Письмо родителям на Чукотку от давно брошенной ими дочери

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

Первый рисунок, который я сделал в психбольнице Магаданской области, на Колымском тракте, изображал 18-летнюю чукчанку, по виду совсем девочку, с парализованной ручкой и ножкой, оставленную в роддоме своей матерью-кочевницей.

– Это часто в тундре бывает, – спокойно говорит санитарка, – жизнь тяжёлая, у них оленьи стада, которые без конца перемещаются, морозы, полгода длится ночь. Вот и оставляют больных детей, знают, что русские врачи не оставят их без надзора и лечения.

Нина (так звали девочку) – необычайно живая, жизнерадостная, тотчас же благодарная за малейшее к ней внимание. Страшно, но в наше просвещённое время Нина не умеет ни читать, ни писать. Она не знает ни букв, ни цифр. Но, несмотря на это, имеет большой запас бумаги и цветных карандашей, ручек и книг. Она всё время как бы что-то «читает», как бы что-то «пишет» и рисует. И так целый день.

Русские девочки-сверстницы, соседки по палате, пишут за неё письма отцу на Чукотку от дочери Нины: «Дорогие папа и мама, братья и сёстры! Возьмите меня отсюда скорее, я буду вам помогать во всём». Она сама с большим трудом пытается писать, но получается в «зеркальном варианте»: «амам» и «апап».

– Я, – говорит Нина, – очень хочу замуж за своего папу, у нас будет много детей.

И она рисует на бумаге всех своих будущих детей – высоких юношей в джинсах и девушек в длинных платьях.

Письма её до родителей, конечно же, не доходят: без адреса, без города, кому их нести? Но Нина, вдруг радостная, подбежала ко мне:

– За мной приехали! За мной приехали! Я уезжаю!

И уехала. Я порадовался за неё. «Нина теперь в родной ей тундре», – думал я, засыпая ночью.

Недели через две я поехал рисовать в другое отделение психбольницы за несколько километров от основного стационара. И первая девочка, которую я увидел, была Нина.

– Я думал, – сказал я, обнимая её, – что ты уже дома!

– Мне здесь хорошо, здесь русские подруги, они любят меня, – ответила Нина радостно. – Слышали вы когда-нибудь звуки тундры? Показать вам?

И Нина стала кричать, как птицы на побережье, и фыркать, как олени в стадах.

– Я вас очень, очень люблю. Я всех очень, очень люблю!

– Нина, в палату! Не надоедай художнику, – раздалось сразу несколько окриков санитарок.

Нина послушно ушла, и я услышал, как она горько заплакала в своей палате.

Покаяние

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

Когда я вошёл в наблюдательную палату 4-го отделения, то одна из старых больных, Инна, бросилась мне в ноги со словами:

– Батюшка, нарисуй меня.

Я спросил:

– А ты выдержишь позировать 5 дней?

– Конечно, выдержу, – сказала Инна и снова наклонилась к моим ботинкам.

Так я её и начал рисовать. Это уже потом я пририсовал ещё одну женскую молодую фигуру, и между ними на рисунке начался бессловесный диалог.

Великие минуты! Про такие торжественные минуты, когда одна душа распахнута навстречу другой, говорят: так тихо кругом, что слышно, будто ангел пролетел. В такие минуты и каются, и прощают, и в душах людей совершаются величайшие перевороты к лучшему.

Рисуя этих двух женщин, я представил себе, что это сноха и свекровь, ругаясь между собой дома, довели себя до истерики, до ненависти друг к другу. Потом попали в психбольницу в разное время – с больной головой свекровь и истерзанная стычками с ней сноха. Потом, будучи в разных отделениях или палатах, волею судьбы встретились в одно прекрасное время в наблюдательной палате, посмотрели друг на друга, ужаснулись (каждая в своей душе) и упали в слезах друг перед другом на колени, прося прощения и прощая друг друга.

Наблюдательная палата тяжелобольных

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

В наблюдательной палате женского отделения в «тихий час» редко кто спит. Кто пишет письма, кто записывает песни, стихи, отдельные мысли. И все думают о своей судьбе, о жизни – и вокруг себя, и в государстве, и в мире. Часто критикуют себя: «А права ли я? Ведь скоро снова придётся вернуться в семью, и что тогда? Как жить там дальше? Так же, как раньше, до больницы, или по-другому?»

В психбольнице женщины не одиноки, рядом тоже лежат пациентки с тяжёлыми и страшными судьбами.

На воле «творят» художники и писатели под идеологическим наблюдением. Но сравнятся ли их фантазии хотя бы с самой простой историей болезни, которую записывает врач-психиатр, наблюдающий и лечащий больную душу? Я думаю, что нет. Далеко. Слава врачам-психиатрам. В годы всеобщей цензуры, возможно, только истории болезней оставались одними документальными свидетельствами правды жизни.

И в этом смысле врачи-психиатры совершали массовый подвиг, сохраняя для истории правду жизни нашего общества.

Как раньше говорили: «Бог всё видит, да не скоро скажет». А если скажет, то… Тогда содрогнётся наша земля от горя, стонов и слёз.

Палата-хоспис

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

В психиатрических больницах не только лечатся, но и умирают иногда. Старческие палаты непрерывного сестринского ухода называют ещё палатами-хоспис. В одной такой палате я рисовал умирающую бабушку. Она ровно дышала, раскрыв рот. По палате ходила другая бабушка, ничего не понимая и не осознавая. Останавливалась, поднимала ногу и начинала лезть на стену через кровать, прямо по умирающей подруге, по её лицу.

А на другой кровати относительно молодая женщина, постоянно лёжа, довела себя до того, что у неё начали появляться пролежни, и её прооперировали местные хирурги, удалив гной из ран на ногах и ягодицах.

Ближе ко мне старушка Вера всё искала что-то на полу и просила одну сигарету. Другая женщина в полном безумии начинала надевать всё на себя – колготки, носки, потом тщательно примерять нарядные платья и кофты, зашнуровывать ботинки. Пройдёт от одной стены до другой, вернётся обратно и всё снимает с себя, пока не останется совершенно голой. Постоит, подумает – и снова одевается, застёгивается на все пуговки.

Пока я рисовал, моя натурщица умерла. Меня попросили на полчаса выйти. А когда я зашёл обратно, на её кровати уже никого не было. «Она не совсем умерла, – подумал я, – её последние часы жизни остались у меня на рисунке. И она долго ещё будет жить на нём, ровно вдыхая воздух раскрытым ртом».

Не плачь, Олечка

(Комната свиданий на Колымском тракте)

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г.|

Комната свиданий с психическими больными – это место, где разрываются сердца. Свидания так долго ждут! Олечка С., девочка-даун, ждёт свидания всю жизнь. Ей 40 лет, но не скажешь, что это так. Развитие 8-летнего ребёнка. Её судьба ужасна. На голове шрамы от ударов или ушибов, оставшиеся ещё с тех пор, когда она скиталась одна на Колымском тракте от одной машины дальнобойщика к другой: кто подвезёт, кто на короткое время пригреет… А потом опять одиночество, опять бездомье, опять голод и болезни. И как результат – психбольница.

Она плачет всегда, когда слышит слово «милиционер». Милиционер – её отец. Она каждый день ждёт его, спрашивает врача десятки раз на день. И десятки раз на день врач ей вежливо говорит одно и то же:

– Как только придёт за тобой большая белая машина, так я сразу, Олечка, выписываю тебя домой.

И Олечка ждёт.

– Не плачь, Олечка, – утешает её медсестра, крепко сжимая её в своих объятьях.

Я рисую комнату свиданий, на стене которой белый барельеф: чукча-каюр длинным шестом подгоняет вперёд тройку несущихся по тундре оленей.

– Имена этих олешек: Голукеш, Унанголд, Ирочан, – говорит стоящая рядом со мной, красивая на северный манер, молодая женщина-эвенка Уринэ. – Я была хозяйкой побережья, – продолжает она, – у меня были сотни оленей. Но потом времена изменились. Появились предприниматели, скупили всех оленей, меня отодвинули в сторону.

Теперь Уринэ здесь. Никто её не навещает, никто к ней не приходит. И тянется так день за днём, год за годом.

В центре рисунка душевнобольная мать и навестившая её дочь из посёлка Ягодное. Мать ест принесённый дочерью банан, а дочь держит подписанную матерью необходимую бумагу, по которой квартира матери в Магадане отходит к ней. Раньше мать говорила, что приедет дочь и они поедут под Ярославль, в село, где живёт бросивший их её муж. Всё собирает для встречи с ним какие-то тряпочки – вытирать ему руки после еды; полотенца – вытирать ему ноги, когда она ему их вымоет; чистые наволочки, на которых они будут спать вместе. Но дочь на всё это ей говорит:

– Что ты, мама, с ума сошла? Нужны ему твои заботы? У него давно другая семья. Он нас давно не хочет ни знать, ни видеть.

А олени на стене несутся по тундре во всю прыть, хватая раскрытыми ртами морозный воздух. Говорят, художник из соседней Якутии в память о своей выздоровевшей жене, лечившейся здесь, изобразил во всю стену этот прекрасный северный сюжет.

Колыма. Женщина пьющих мужчин

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

Чем иногда страшнее видишь перед собой картину жизни, тем хочется веселее, легкомысленнее о ней говорить с тем, кто является героем этой картины.

В одной из палат лежала на кровати красивая ещё женщина, с проломанной когда-то головой, с парализованной, поджатой к себе правой рукой, с неправильно сросшимся переломом костей лодыжки правой ноги. Рядом с кроватью стоял перед Наташей валенок – на правую сломанную ногу – и лежал обычный больничный лёгкий тапочек – на левую ногу.

Заметив мой взгляд, Наташа так же вроде бы беззаботно сказала:

– Это мне врач-травматолог так посоветовал ходить. Не мог, пьяная рожа, правильно срастить кости. Когда я увидела, что получилось после гипса и набросилась на него с упрёками, он спросил меня: «Валенок есть?» Отвечаю: «Есть» – «Вот и ходи в нём». Этот перелом – подлый подарок от одного из мужей при расставании. Плюс ещё двое парней, в детском доме сейчас они. Красивые такие… Красавица я была, гордая, с белыми волосами, с пышной грудью, прибалтийская кровь во мне играла. За мной хвост поклонников всегда таскался. Может быть, не была бы такая красивая – счастливее бы жила. А так… «Какие глаза у тебя, Наташка! Огромные, синие, чистые! Умереть можно!» – это мне негр говорил в Москве, спаивали они несколько дней меня там с одним учёным в гостинице «Ярославская». А когда я вырываться от них стала – полоснули меня по руке, перерезали сухожилие. Испугались – и бежать, их и след простыл. Одна добиралась домой на Колыму из Москвы, вся в крови. Так рука скрюченной и осталась. И парень-сын, чёрненький. И так как будто кто заколдовал меня на всю жизнь – сначала пристают, потом любовь безумная, потом расставание: «Никуда не уедешь! Ни за что не отпущу!» За словами слёзы, травмы – и дети. Восемь их у меня, молодцов, все мальчики. Вот их фотографии».

Наташа достала большую пачку цветных снимков. На одной ребята стояли, дружно обнявшись. Эффектная фотография. Я сказал об этом Наташе.

– Да что тут, смотрю на них каждый день. То смеюсь, то плачу. Ходить редко стали. Живут в детском доме, а квартиру требуют мою, гулять им негде… Было время, в молодости на пляже в Юрмале пьяную меня у воды спать оставляли – отлёживаться. За свою там всегда принимали. Да только пили мы с ними по-разному. Эти прибалты – с одной рюмочкой на донышке целый день ходят-пьют, а я, сибирская колымская женщина, по стакану сразу, всем на удивление.

– А кто тебе полчерепа снёс? – не выдержал я.

– Как кто? Последний муж! Я ему: поеду в Прибалтику. Он: никуда тебя не отпущу. Но я огромная, красивая, статная, а он – тщедушный алкаш, разве он меня удержит? Нет, конечно. Но, когда я уснула, он ударил меня топором. Топор в голове остался, а он убежал от страха в лес. Потом заговариваться стал сам с собой, да сюда же в психушку попал. А меня отходили, пластину в голову вставили. Долго лечилась, да тут же в психушке и осталась жить. Пошла работать на кухню. Он приходит, а я ему говорю, мол, здравствуй, Ваня. Я жива. Я к тебе с того света пришла, поговорить надо. Он побледнел, убежал за угол мужского корпуса, да там и повесился. Около больничного белья, которое сушилось на солнце. Там и верёвку взял. Вот такая моя жизнь…

– А художников ты не знала?

– Художников я люблю, умные они. Магаданским художникам я по ночам позировала.

– Почему по ночам, Наташа?

– А они так хотели. Бери, мол, бокал с шампанским в одну руку, тут будут рядом стоять цветы, и улыбайся.

Наташа улыбнулась. Зубы у неё почти все были выбиты.

– Мы смеёмся, а слёзы катятся, – заключила она свой рассказ серьёзно.

Где ты, мой художник? Где ты, мой Чингиз-хан?

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

– Ира?

– Да. Но по-эвенски – Уринэ. Я эвенка, и мы, северяне, любим вас, русских, за вашу любовь к нам, мы это чувствуем. А эти япошки, америкашки, которые к нам лезут… нет, они нам не нужны, мы всегда будем бороться с ними. Они не любят нас, они хотят нам плохого. Их интересует только наша рыба, олени, леса, наше золото, алмазы и драгоценные камни. Это грабители.

– Какая ты, однако, я и не ожидал. Такая ясная политическая позиция…

– А как же? Вы не сами тут живёте, это мы вам разрешаем здесь жить. Наш народ любит вас, вот в чём секрет здешнего мира.

– Ты давно в больнице?

– Давно. Как только убили в своей мастерской моего мужа, художника. Так и затосковала, стала плакать, стала худеть, стала терять пластичность… Депрессия. Я раньше первая была в Эвенкии по пластике и на конкурсах красоты. Все любовались мной. А моя сестра – вторая. Плачет – почему я не первая? А я смеюсь – почему я первая? Ведь есть же лучше и красивее в тундре девушки! Я всегда утверждала в жизни добро. А когда порой дерутся вокруг женщины в нашей палате (тут и воровки, и убийцы есть), я только залезу под одеяло, накроюсь подушкой – и ниже травы, тише воды. Лежу, пока бури не пронесутся мимо и все не успокоятся. Муж мой – будущий художник, татарин – приехал в Эвенск, увидел меня и сразу увёз в Магадан. Хорошо мы с ним жили, 25 лет. Я для него лучше всех была. Всё время меня рисовал во всех видах. Но всё почему-то по памяти. Во всех музеях я есть – и во Владивостоке, и в Хабаровске, на выставках себя видела. Я так радовалась жизни, так его любила. Однажды он подошёл и говорит мне: «Я импотент!» Я ему: «Да?» Распахнула свой халат и к нему подошла. Он: «Ох, ох, ох…» Тяжело задышал и прижал меня к себе… Все нам завидовали. И вдруг… Пил с товарищем-художником в мастерской, потом товарищ ушёл. А через какое-то время нашли его мёртвым. Горю моему не было предела, да и сейчас нет. Утром встаю и небу машу обеими руками: «Здравствуй, привет, ты мне снился, мой Чингиз-хан, мой дорогой художник». И днём, и вечером, и ночью – всё о нём, всё только о нём говорю и думаю, совсем с ума сошла. Никакие лекарства мне не помогают, врачи удивляются.

– Как же мне нарисовать тебя?

– Можно так, – говорит Уринэ, растягиваясь в шпагат на полу палаты психбольницы. – Или так, – она сделала мостик. – Или так, – сев на стул, грустная гимнастка подняла одну ногу вверх носком и прижалась к ней, говоря: «Как я люблю тебя, мой Чингиз-хан».

Она застыла в этой позе.

– Нет, Ира, эта поза хорошая, но нас с тобой не поймут, если я так тебя нарисую. – Ну, тогда так.

Сидя на шпагате, она откинулась назад и подняла обе руки над головой, скрестив растопыренные пальцы:

– Так у нас изображают наших друзей – оленей.

– Вот это подходящая поза, скромная. Ты только не смейся, ты плачь. Тогда это будешь ты – такая, как есть. И такой останешься на моей бумаге, пока она не истлеет.

– Хорошо, – сказала Уринэ. – Я привыкла позировать, рисуй.

Остатки былого

| Магаданская психиатрическая больница, 2003 г. |

На Колымском тракте в 25 км от Магадана на территории областной психиатрической больницы, где я рисовал, есть несколько разрушенных зданий – остатков психбольницы времени её первоначального строительства 50 лет назад. Колымский край – это место многочисленных бывших концлагерей, в настоящее время почти полностью разрушенных. Ещё недавно в высокой густой траве тут находили остатки кладбища, а вездесущие дети иногда даже играли костями бывших узников – их черепами, в которые вставляли свечи и пугали девчонок, дворовых подружек.

Областную психбольницу в 50-е годы поместили на месте бывшего женского лагеря НКВД СССР, о котором рассказывали страшные легенды. Мне показывали колодец зеков под прогнившим тёсом и источник неподалёку, прикрытый больничным матрасом и большим слоем льда.

От тех времён целым осталось всего одно деревянное здание. Я жил в похожем, но его уже строили пациенты 7-го алкогольного отделения, пьющие мужики, бывшие зеки. После выздоровления от «белой горячки» их оставляли по распоряжению главврача больницы, и они строили все другие нужные корпуса. Всё, что в больнице сейчас деревянное, – это всё построили они: кухня, детский корпус, приёмное отделение, кочегарка, различные цеха, сараи, подсобки, гаражи. Но основными сотрудниками больницы были женщины.

Жизнь психбольницы в начале её обустройства была совсем другая. Только несколько старушек-врачей, одна из которых заслуженный врач РСФСР Мария Григорьевна, вспоминают, как это было. Как женщины выносили все больничные тяготы того времени на своих плечах. Не хватало женского белья, женщин одевали в армейские мужские кальсоны. Часто были перебои с водой.

– А что значит, – говорят они, – психбольница без горячей или вообще без воды? Это же ужас, когда каждый день нужна стирка и простыней, и белья, и мыть всё надо постоянно.

И вот в это трудное время женщины проявили массовый героизм. Никто даже не подумал найти другую работу, ни одна не стала искать лучшего места. Ни одна не ушла.

Стали таскать на себе вёдрами воду из ближайшей реки. Выстраивались цепочками, передавая вёдра друг дружке. Приносили из своих домов – кто тазы, кто кастрюли, кто корыта, кто стиральные машины, своё мыло; все работали сутками, здесь же и ночевали. Стирали, стирали и стирали для больных, для этих бестолковых бывших зеков, своих пациентов.

Это сейчас всё топится, всё варится в огромных котлах на электричестве. Это сейчас посреди больницы стоит огромная водонапорная башня. Это сейчас даже украшены художниками новые каменные двухэтажные корпуса. Это сейчас имеется парк машин – и легковых, и грузовых, и автобусов всех марок. А тогда? Всё на себе, всё своими руками…

Как тут не восхитишься женщинами тех лет? Простыми женщинами России. Как не скажешь им спасибо, как не поклонишься им в пояс!

Тюремное творчество

| Психиатрическая больница строгого режима интенсивного наблюдения в г. Камышине, 2003 г. |

Я бы назвал этот рисунок «камерное» или «палатное» творчество. В тюрьме много талантов, и самое заметное – это художество. Рисуют очень многие. И масляными красками, и акварелью, и гуашью, и карандашами всех цветов, и простым чёрным карандашом. Заведующие отделениями бережно собирают у себя в папках и годами хранят рисунки своих больных, сделанные подчас авторучкой на клетчатой тетрадной бумаге. Часто рисунки символичны, с философией, о любви и смерти, об идеальных женщинах, которые мерещатся молодым, крепким людям по ночам. Некоторые лепят различные фигурки – и людей, и животных из простого чёрного хлеба.

Мне подарили сделанную из хлеба небольшую покрашенную черепашку. На её панцире больной изобразил крест, на котором был прибит распятый зек. «Это наша жизнь, она течёт медленно», – рассказывали годами сидящие здесь.

Но особой гордостью психически больных-убийц были написанные ими иконы в местном «храме». «Храм» этот представлял собой большую палату с самодельным (сделанным тоже руками больных) иконостасом, который был украшен иконами, тщательно перерисованными больными с маленьких литографских образцов. Большие листы белого ватмана они мочили, наклеивали на деревянные планшеты и переносили на них по клеточкам канонические рисунки, всё покрывалось лаком. И икона готова. И радует глаза, и лечит душу, и не всякий профессионал ещё так нарисует, с такой любовью к святым.

Думаю, что после такого творчества душа действительно может переродиться к лучшему. Плюс беседы с приходящими священниками. «Это путь к спасению», – говорят они сами.

Вот настоящая другая жизнь, о которой можно только мечтать.

Рождённый в тюрьме

| Психиатрическая больница строгого режима интенсивного наблюдения в г. Камышине, 2003 г. |

Валера родился здоровым мальчиком. Его мать, больная СПИДом, родила его в психическом отделении городской тюрьмы.

Мать была злая, сына не любила и не ласкала. Сначала он попал в дом малютки, потом – в детский дом, потом, как по лестнице, ведущей вниз, – в колонию для малолетних. Оттуда за дерзкий характер и за какое-то нарушение – в тюрьму, на зону, тут его разрисовали наколками.

Мальчик был очень красивым, и он привлекал к себе сердца всех, кто с ним встречался. Но потом… Людям переставал он нравиться за свой характер, сформированный годами жизни в неволе. На короткое время его выпустили на свободу. На родине у него была бабушка, которая его очень любила. Он стал мучить её, выпрашивая у неё последние деньги. А затем… убил.