Текст книги "Введение в восстановительное правосудие (медиация в ответ на преступление)"

Как видим, для реализации предложенной модели необходимо, чтобы обе стороны вели себя в соответствии с ее предписаниями. Но, по-видимому, для этого нужен носитель метода организации переговоров. Им и стал медиатор. Так что гарвардская модель переговоров легла в основу процедурной конструкции медиации. Ее развитие шло по пути ответов на вопросы, как именно (в какой процедуре и за счет какого инструментария) воплотить предложенные Фишером и Юри положения¹⁸⁹.

Классическую медиацию обычно называют моделью, основанной на интересах и потребностях, или моделью, ориентированной на решение проблемы (имея в виду акцент на достижение соглашения). Определение «классическая» появилось позднее в результате проблематизации первоначальных постулатов и появления новых направлений и конструкций медиации. Но при этом сохранена идентичность метода – его отличие от юридических, административных и психотерапевтических способов урегулирования конфликтов.

Базовые характеристики метода состоят в следующем:

– добровольность участия сторон;

– стороны сами находят и принимают удовлетворяющее их решение;

– медиатор является нейтральной фигурой, помогающей сторонам в переговорах;

– процесс регулируется принципами и правилами, которые ориентированы, с одной стороны, на организацию определенной атмосферы переговоров – нейтрализация дисбаланса власти между сторонами, недопущение оскорблений и силовых воздействий и т. п., с другой – на выявление того, что действительно важно участникам, всестороннее обсуждение ситуации и поиск конструктивных решений. При этом правила процедуры согласовываются со сторонами, могут быть откорректированы, а потому являются достаточно гибкими.

3.2. Медиация по уголовным делам

Особенности медиативной процедуры, которые диктуются ситуацией преступления

В главе 2 мы выделили основные черты восстановительного правосудия. А в качестве образца процедуры восстановительное правосудие опирается (наряду с общинными формами разрешения конфликтов) на медиацию, которая в 1970-е гг. стала широко использоваться как альтернативный способ разрешения правовых споров. Такая медиация исходно выстраивалась для урегулирования гражданских споров и предполагала «равных» субъектов. Однако в криминальном конфликте у участников совсем другие роли – правонарушителя и жертвы, что привело к некоторой трансформации целей, принципов и устройства медиации по уголовным делам.

Если говорить о процедурных особенностях медиации как таковой, сегодня мы имеем дело с достаточно большим разнообразием моделей: одни из них являются вариациями классической модели¹⁹⁰, другие предлагают иные процедуры, техники и категориальный аппарат, опираясь на соответствующие теоретические представления о том, что такое человек, почему происходят конфликты и что значит, что конфликт разрешен, отличные от гипотез, лежащих в основе классической медиации¹⁹¹. Практика медиации по уголовным делам тоже предлагает разные модели. Но ее единство задается не столько теориями человека и конкретным инструментарием программ, сколько представлением о том, каким должно быть правосудие, каким должен быть ответ на преступление.

При этом конструкция «должного правосудия» опирается как на представления о справедливости, так и на доминирующие теории относительно природы человека. Медиация в целом довольно чувствительна к восприятию понятийного аппарата гуманитарных областей знания, в первую очередь психологических и психотерапевтических, теории коммуникации и практических приемов, используемых в помогающих профессиях в работе с людьми. Мы видели, что классическая медиация строится на категории потребностей. Понятие потребности, заимствованное из психологии и психотерапии, оказалось в центре представлений о конфликте. До сих пор доминирует точка зрения, что медиация – «мощный элемент удовлетворения человеческих потребностей»¹⁹², и технология процесса строится как последовательность шагов по выявлению «подлинных» потребностей, стоящих за декларируемыми позициями конфликтующих сторон. В изданной в 1990 г. книге Х. Зера – одной из ключевых концептуальных работ в области восстановительного правосудия – современное карательное правосудие критикуется с точки зрения игнорирования потребностей жертвы и преступника. Идея потребностей оказалась в формировании программ примирения правонарушителя и жертвы очень продуктивной.

С использованием этого понятия и на основе полученных в виктимологических исследованиях знаний о переживаниях пострадавших от преступлений выделены основные потребности жертв, на которые должно отвечать правосудие:

– признание, что по отношению к ней произошла несправедливость;

– возможность рассказать о своих чувствах;

– информированность о процессе судопроизводства;

– ответы на вопросы, которые может дать только обидчик, («почему я?» и проч.);

– преодоление страха перед обидчиком;

– компенсация ущерба;

– восстановление доверия к окружающим;

– возвращение уверенности в себе, ощущения контроля по отношению к собственной жизни и др.

В современных социальных дискурсах жертва всегда упоминается, когда речь идет о наказании преступника, однако ее реальные потребности и чувства игнорируются нынешним правосудием. Так что восстановительное правосудие исходит из приоритета цели исцеления жертв¹⁹³ – медиация жертвы и правонарушителя должна ориентироваться на то, чтобы возникшие в результате преступления потребности пострадавшего были удовлетворены.

Однако самый общий и главный вопрос, который должно решать правосудие, – это восстановление справедливости, поскольку «стремление к справедливости принадлежит к основным потребностям человека»¹⁹⁴. «Если преступление наносит людям вред, правосудие должно ставить целью восстановление справедливости, добрых отношений. Когда совершается зло, основным вопросом должно быть не “Как следует поступить с преступником?” или “Что преступник заслуживает?”. Вместо этого следует спросить “Что надо сделать для восстановления справедливости?”»¹⁹⁵. «Конечно, – продолжает Зер, – мы не можем гарантировать полное восстановление, но подлинное правосудие должно поставить себе целью создание условий, в которых этот процесс мог бы начаться»¹⁹⁶. Само собой разумеющаяся и одновременно сложная цель. Понятие справедливости имеет разные трактовки, оно не специфично для восстановительного правосудия. Право и мыслит себя как справедливость, хотя в обыденных представлениях эти понятия различаются. Парадигма карательного реагирования на преступление имеет древние корни и кажется нам бесспорной – «око за око…»: закон талиона (эквивалентного возмездия) до сих пор лежит в основе уголовного права и остается архетипом и житейского, и юридического представления о справедливости.

Но восстановительное правосудие дает собственный ответ. Справедливость рассматривается как восстановление добрых отношений, что предполагает:

– исцеление жертвы (и правонарушителя);

– ответственность правонарушителя и возмещение ущерба;

– восстановление мира в общине;

– восстановление или преобразование отношений, чтобы насилие больше не повторялось.

Все это трактуется в языке потребностей, но в центре стоит образ правосудия: оно «должно начинаться с выявления человеческих потребностей и попытки их удовлетворить»¹⁹⁷.

Современные гуманитарные теории вводят в проблематику медиации и другие понятия. Так, в постмодернистских теориях¹⁹⁸ идее выявления «подлинных», априорно присущих человеку потребностей, противостоит концепция медиации как процесса смыслообразования, который при определенной организации диалога между сторонами открывает новые пространства размышлений, смыслов, приоритетов. «Вместо того чтобы искать решение за счет выражения “истинных” чувств, обращения к “подлинным интересам” или удовлетворения “неудовлетворенных потребностей”, постмодернистский проект ориентирован на раскрытие доселе неизвестных сфер смысла»¹⁹⁹.

В эмпирических исследованиях программ восстановительного правосудия выявлен ряд любопытных феноменов. Например, нередко нематериальная компенсация представляется потерпевшим даже более значимой, чем материальная²⁰⁰. В ряде работ показано, что основными мотивами контакта (прямого или опосредованного) потерпевшего с правонарушителем являются, во-первых, потребность в получении большей информации о правонарушении и его причинах и, во-вторых, потребность донести до правонарушителя, к каким последствиям привело преступление. «Потребность в денежной компенсации обычно не является первоочередным приоритетом, хотя ее нельзя сбрасывать со счетов»²⁰¹. Большое значение придается исследователями символическому возмещению, которое, «в отличие от соглашения по возмещению ущерба, полностью зависит от динамики эмоций участников и отношений между ними»²⁰². При этом отмечается, что вероятность символического возмещения напрямую зависит от того, насколько стыд и связанные с ним чувства признаются участниками. Медиация жертвы и правонарушителя имеет дело с тонкой материей «восстановительных действий», которые возникают «здесь и теперь» в ситуации взаимодействия. Эмоции и процессы смыслопорождения – это то, что пробуждает внутренние силы участников программы для восстановительных действий (желания услышать друг друга, взаимопонимания, принесения извинений, прощения и пр.).

А что имеется в виду, когда мы говорим о потребностях правонарушителя? Мы уже отмечали, что исходно процедура медиации для разрешения правовых споров конструировалась в предположении об участии в ней равных субъектов, а в уголовных делах мы имеем дело с другой конфигурацией ролей – в криминологической терминологии «преступника» и «жертвы». И здесь исходным пунктом для конструкции процедуры является идея ответственности и заглаживания вреда. Тема ответственности лица, совершившего преступление, оказывается не менее сложной, чем проблематика жертвы. Казалось бы, суд – это пространство, где внимание фокусируется на индивиде, который обвиняется в совершении преступления, на личной ответственности; здесь не работает ссылка, что «он был только маленьким винтиком большой машины»²⁰³. Однако пассивный залог ответственности, когда «отвечать» означает «претерпевать», не прилагая никаких усилий к тому, чтобы осознать и исправить то зло, которое ты причинил, – это, как мы показали в главе 2, важнейший пункт критики по отношению к сегодняшней системе уголовной юстиции. Но сознание причиненного вреда – это ведь не просто объективная оценка некоего ущерба. Это осознание собственной вины, понимание, что это вред, причиненный тобой, исходящий от твоего поступка. Действительное осознание вины – невыносимый груз, и преступник по-своему нуждается в исцелении, но в состязательном процессе он оказывается в условиях, препятствующих этому. Поэтому естественный психологический выход из ситуации, чтобы как-то справиться с ней, т. е. освободиться от груза, – это самооправдание. Мы всегда ищем причины, почему вынуждены были поступить именно так, а не иначе, даже если со стороны наш поступок выглядит дурно. А тюрьма только способствует тому, чтобы заключенный выстроил целую систему аргументации для оправдания своих поступков. «Они [заключенные] начинают верить, что совершенное ими не так серьезно, что жертва “заслужила” это, что все так делают и что страховка возместит любой ущерб. Они стараются свалить вину на других и обстоятельства»²⁰⁴. Самооправдание и необходимость защищаться блокируют чувство стыда, которое, как показано в ряде криминологических исследований, обладает большим сдерживающим потенциалом по отношению к совершению преступлений; блокируют способности к пониманию Другого и сочувствию. А если правонарушитель действительно испытывает раскаяние, пытается принести извинения, это воспринимается, будто он просто стремится избежать наказания. Вообще для судебной процедуры область эмоций и переживаний, личностного смыслообразования и рефлексии является не только излишней, но и препятствующей нормальному течению судебного процесса, тогда как для программ восстановительного правосудия достижение соглашения, удовлетворяющего всех участников, следует, как правило, за примирением на эмоциональном уровне²⁰⁵.

Это означает, в частности, что ощущение вины может быть не только деструктивным, но и конструктивным. Анализируя психологическую природу вины, известный американский экзистенциальный психолог и психотерапевт Ролло Мэй показывает, что «чувство вины есть субъективное переживание неосуществленной ответственности, т. е. невоплощения в жизнь присущих нам возможностей, в том числе возможностей в отношениях с другими людьми и группами…»²⁰⁶. В этом плане открывается иной, нежели самооправдание (либо невротические проявления), путь для «изживания» чувства вины – «осуществление ответственности». Ролло Мэй обсуждал эту проблематику по отношению к психотерапии и психологическому консультированию. Там он видел задачу работы с человеком в том, чтобы «стремиться помочь ему вывести на свет и встретиться со своей виной и ее следствиями и значением для него». «Конечно, – продолжает Мэй, – нашей задачей является снятие невротического чувства вины, но невротическая вина, так же, как и невротическая тревога, есть конечный результат того, что ранее человек не встал лицом к лицу со своей нормальной виной… конструктивная встреча с нормальной виной высвобождает в консультируемом и пациенте как его способности к свободе, так и его способности к принятию ответственности»²⁰⁷. Идеи Мэя о свободе и ответственности освещают нам путь работы с ответственностью и в программах восстановительного правосудия для обеспечения возможности «конструктивной встречи с нормальной виной».

Такой уровень сложности задач, которые нужно решать в программах примирения жертвы и правонарушителя, привел к выделению особого вида медиации. В российской сети восстановительных практик он именуется «восстановительная медиация», хотя дальше названная модель вышла за рамки только уголовно-правовой области и распространяется на более широкий круг ситуаций²⁰⁸. Этот вид медиации развивается, привлекая все новые инструменты и разные модели медиации в той мере, в какой это соответствует основополагающим идеям восстановительного правосудия.

Важнейшим принципом и целью восстановительной медиации является заглаживание вреда (нередко мы используем термин «программы по заглаживанию вреда»). Но способ реализации этого принципа отличается от того, как он воплощается в судебных решениях, когда подсудимому присуждается возместить ущерб в таком-то размере. В медиации стороны сами приходят к решению вопроса о том, как будет заглажен вред; для обидчика, который «встал лицом к лицу со своей нормальной виной», заглаживание вреда оказывается целительным исходом.

Если сравнивать с классической моделью медиации, ориентированной на достижение соглашения, программы восстановительного правосудия фокусируются, скорее, не на результате, а на процессе – процессе диалога. Особенность разбираемых в медиации ситуаций, их эмоциональная нагруженность и необходимость установления доверительного контакта медиатора со сторонами привела к необходимости предварительной индивидуальной работы со сторонами до их общей встречи (что не практиковалось в классической медиации). «Доминирующая на Западе модель посредничества, нацеленная на достижение “соглашения сторон”, контрастирует с гуманистическим подходом, направленным на “диалог”, с его недирективным стилем посредничества, который обычно предусматривает встречи посредника с каждой из сторон в отдельности перед началом общей встречи»²⁰⁹. Такую медиацию Марк Умбрайт определил как гуманистическую, здесь на первый план выходит исцеление сторон, восстановление нормальных отношений. Гуманистическая модель посредничества, пишет Умбрайт, несет на себе дух гуманистической психотерапии, который «подразумевает безусловную способность каждого человека к трансформации, изменению и личностному росту»²¹⁰. И чем больше уделяется внимание процессу, тем большей устойчивостью обладает достигнутое в итоге соглашение.

Для обоснования гуманистической модели Умбрайт привлекает идеи трансформативной медиации, которая сегодня вычленилась как отдельная модель. Трансформативная медиация отвергает «потребности» в качестве основополагающей категории. Согласно трансформативной модели, «люди находят, что в конфликте самое важное не то, что он лишает их возможности удовлетворения каких-то прав, интересов или достижения целей…, но то, что конфликт заставляет выбирать определенную манеру поведения по отношению к другим и к себе, которая им самим кажется неудобной и даже отталкивающей», «такое поведение лишает их собственной силы и ощущения связи с другими участниками конфликта, что разрушает и подрывает возможность нормального человеческого взаимодействия»²¹¹. Не удовлетворение потребностей, а трансформация взаимодействия сторон от деструктивного к конструктивному, наделение участников конфликта уверенностью в своих силах и обеспечение взаимного признания – вот основные черты трансформативной медиации. А когда к людям возвращаются силы и ощущение уверенности и одновременно они начинают видеть и слышать, «признавать» другого, тем самым возникают условия возможности договориться.

Восстановительная медиация привлекает и другие гуманитарные концепции, в последнее время мы обнаруживаем все большее созвучие с нарративным подходом. Основанный на идеях философии постмодернизма нарративный подход противостоит ставшим уже традиционными персоноцентристским представлениям, сосредоточенным на отдельном индивиде и присущих ему потребностях. В центре нарративного подхода – человек как носитель социальных дискурсов, которые присущи тем или иным социальным и культурным сообществам. В обществе циркулирует и нередко противоборствует множество дискурсов, в которых выражаются представления о само собой разумеющемся, о ценностях, о том, как устроен мир, о правильном и неправильном, допустимом и недопустимом и т. п. Разнообразие сообществ и предписываемых в них способов жизни и представлений о мире дает людям ощущение собственной правоты, но одновременно с неизбежностью приводит к разногласиям и конфликтам между носителями разных культурных групп. Коммуникация в медиации (в масштабе комнаты) в концентрированном виде воспроизводит различия в культурных дискурсах большой социокультурной ситуации, носителями которых являются конфликтующие стороны. Процедура, направленная на улавливание и фиксацию этих различий, позволяет участникам осознать основания конфликта и собственные ценности, по-новому увидеть и услышать партнера (оппонента).

Нарративный подход органично сочетается с восстановительной медиацией благодаря культивированию неэкспертной позиции работающего с людьми специалиста (медиатора). У людей нет прямого доступа к истине, и медиатор не занимается выяснением того, «как все было на самом деле». Люди приносят на медиацию свои «истории»²¹² – версии, в которых оформляется видение себя, партнера, того, что случилось. Как правило, любое описание выхватывает из реальности определенный аспект, в конфликтной ситуации люди рассказывают негативную историю, картина пишется в мрачных тонах. «Для медиации важно, что истории обретают собственную жизнь. Отсюда, когда укореняется конфликтная история, она порождает такое инерционное движение, которое уже не отражает факты или реальность ситуации, поскольку истории опосредуют наше знание реальности. Точнее говорить о том, как истории придают облик и создают реальности»²¹³. Поэтому так важно в ходе процедуры «высвободить пространство» для того, чтобы – воспользуемся метафорой из нарративного подхода – «пересочинить» и выстроить позитивную историю, ориентированную в будущее. Смысл медиации состоит не в том, чтобы выяснить «истину», а в том, чтобы с помощью медиатора стороны нашли в своей собственной жизни те ситуации и ресурсы, соединение которых дало бы возможность выстроить альтернативную, позитивную историю собственной жизни и отношений. «Для того чтобы исцелиться, мы должны восстановить наши истории, создавая новые, учитывающие то ужасное, что произошло с нами… Виктимизация, по существу, это разрушение понимания и собственной значимости, так что новая история должна быть восстанавливающей… В процессе создания историй мы узнаем, что можем переносить боль, не сходя с ума»²¹⁴.

Новые формы и темы обсуждения в ходе медиации могут привести и к пересмотру «потребностей», поскольку последние не являются застывшими образованиями. В медиации важно создать условия для рефлексии и, возможно, пересмотра прежних представлений, создания нового видения и появления смыслов, которых не было (и не могло быть!) до и вне коммуникации. В ходе диалога за счет того, что люди начинают наконец прислушиваться к тому, что говорит другой, подвергается сомнению само собой разумеющееся. Медиация строится в предположении, что человек – существо мыслящее, чувствующее, способное к изменению. В применении к программам восстановительного правосудия можно выделить, в частности, феномен «дедемонизации», когда априорные стереотипные представления о преступнике как злодее или жертве как жаждущей мести при личной встрече сторон сменяются на восприятие «человека как такового».

В качестве примера приведу медиацию по уголовному делу, переданному из районного суда, которую я проводила совместно с А. Коноваловым в 2000 г. (указание на год имеет значение, поскольку в 2003 г. наше уголовное законодательство претерпело серьезные изменения и стало более мягким по отношению к несовершеннолетним).

Правонарушитель Р., 17 лет, социальный сирота (родители живы, но лишены родительских прав). Вырос на улице, откуда помещен в приют. Учащийся профтехучилища, жил в общежитии. Ранее не судим. В программе участвовала законный представитель – мастер училища.

Потерпевший К., 15 лет.

Вечером Р., гуляя с группой сверстников, в состоянии алкогольного опьянения нанес удар коленом в лицо шедшему мимо незнакомому подростку К., причинив ему ушиб с внутренним кровотечением носа, трещину носовой кости. Потерпевшему пришлось несколько дней провести в больнице. Деяние Р. было квалифицировано по ст. 213 ч. 1. УК РФ (хулиганство) – по УК РФ на тот момент это относилось к категории преступлений небольшой тяжести.

На предварительной встрече с потерпевшим и его отцом, отец (сам сотрудник милиции) поведал о том, каких трудов ему стоило добиться возбуждения уголовного дела. Дело в том, что в местном отделении милиции в приеме заявления ему отказали, мотивировав тем, что разыскать обидчика не смогут (Р. был из другого района, здесь его никто не знал, он быстро убежал с места происшествия). Но отец К., переполненный обидой за сына, возмущенный несправедливостью и бездействием милиции, сам разыскал обидчика, использовав свои служебные возможности, передал его адрес в ОВД, после чего уголовное дело было в конце концов возбуждено. Отец хотел, чтобы сын знал, что отец его в обиду не даст, и чтобы обидчик почувствовал, что совершил преступление, осознал вину за содеянное и понес наказание. Но в разговоре с нами на предварительной встрече, после того как мальчик и отец поделились своими переживаниями по поводу случившегося и была рассказана история возбуждения уголовного дела, отец пострадавшего стал рассматривать случившееся более «объемно». Он размышлял о том, что значит «нести ответственность», о судьбе парня (обидчика), который растет без родителей, без мужского влияния и поддержки, и пришел к выводу, что главное, чтобы Р. осознал свою вину, и тогда применять к нему уголовное наказание не нужно. У Р. и так непростая жизнь, и судимость негативно скажется на его дальнейшей жизни. Но отцу потерпевшего важно было увидеться с Р., чтобы убедиться в его раскаянии.

Состоялась примирительная встреча, на которой Р. сказал, как он сожалеет о случившемся, попросил прощения, предложил возместить материальный ущерб из своих сбережений (он не только учился, но и работал), рассказал о своей жизни. К. и его отец приняли извинения, от материальной компенсации отец отказался. В ходе встречи отец пострадавшего много разговаривал с Р., обсуждая его планы на будущее, формы проведения досуга и т. п., как бы пытаясь компенсировать отсутствие так необходимого молодому человеку мужского родительского внимания. В результате был подписан примирительный договор и дело прекращено в суде за примирением сторон.

Можем ли мы сказать, в чем именно была «истинная», «внутренняя» потребность отца потерпевшего (мы говорим о нем, поскольку он был самой активной фигурой в этой ситуации)? Или, скорее, можно предположить, что обсуждения с медиаторами возможностей программы примирения, личная встреча с Р., который вовсе не оказался каким-то закоренелым преступником, – сами эти встречи и обсуждения позволили посмотреть на случившееся с другой стороны и привести к возникновению смыслов, которых не было вне этих встреч? И что потребность в прощении, в наставлении молодого человека, который растет без родителей, возникла «здесь и теперь» у отца пострадавшего мальчика в ходе программы? И, возможно, пришло невольное сопоставление жизни собственного сына с любящими и заботливыми мамой и папой с судьбой Р. – сироты при живых родителях, и желание как-то ему помочь – по крайней мере предотвратить криминальную стигматизацию, поговорить «по-мужски» о будущем.

Если вернуться к вопросу о ключевой идее медиации как таковой, к ее «секрету», то с учетом разных моделей и представлений, при всем их различии можно выделить то общее, на чем строится медиативный метод: различение «внешнего» (декларируемого сторонами, очевидного) и «скрытого». Этот «секрет» метода и стал основой «классической медиации»: переход к потребностям и интересам позволяет уйти от конфронтации позиций и начать обсуждать то, что для людей действительно важно.

Позднее появились и другие идеи относительно того, что скрывается за первоначальной позицией стороны в конфликте. Так, Бессемер, обсуждая эту тему, разделяет два уровня конфликта: видимый конфликт и скрытые причины. К последним он относит: интересы/ потребности, чувства, проблемы отношений, внутриличностные проблемы, ценности, недоразумения, свидетельствующие о проблемах общения, способы видения и проч.²¹⁵ Вряд ли можно среди предложенного перечня выделить нечто одно в качестве «истинной причины», да и вообще рассуждать в терминах причины; нередко выделенные «причины» являются просто аспектами, разными сторонами ситуации. То же можно сказать о проблематичности категории «причин преступления»: к последним чаще всего относят некоторые обстоятельства, которым уже после совершения преступления приписывают статус причин – в каких-то других случаях при аналогичных обстоятельствах преступления могло и не случиться, а, следовательно, соответствующие обстоятельства и не стали бы «причинами». Если вернуться к медиации, то «скрытое» нас интересует не в качестве того, что «существует на самом деле», что является «истинной подоплекой» конфликта. Для медиативного метода является общим местом, что в медиации нет ничего само собой разумеющегося, поощряются «наивные вопросы», всякое понятие требует прояснения, уточнения – и тогда за застывшими словесными формулами обнаруживается неочевидное содержание. Наивные вопросы позволяют вывести на свет допущения, лежащие в основе определенной точки зрения и осознать их ограниченность, отрефлектировать ценности и предпочтения, найти ресурсы для решения сложной ситуации.

В ходе примирительной встречи с помощью специально подготовленных медиаторов (или ведущих программ восстановительного правосудия)²¹⁶ жертва и правонарушитель глаза в глаза могут выразить чувства и переживания, задать волнующие вопросы. Медиация не предполагает процедуры «расследования», поскольку «отправной точкой для проведения медиации по общему правилу должно служить признание обеими сторонами основных обстоятельств дела»²¹⁷. Жертва рассказывает о своих обидах и утратах, возникших в результате преступления. Нарушитель получает «обратную связь», у него появляется шанс взять на себя ответственность за содеянное, принести извинение и принять активное участие в обсуждении условий возмещения ущерба, что одновременно способствует его ресоциализации – занятию позиции ответственного человека. Если правонарушитель раскаялся и принес извинения, стороны совместно обсуждают формы заглаживания вреда, и по результатам составляется примирительный договор. Задача медиатора – помочь жертве и обидчику выразить субъективную правду о событии, о том, что к нему привело, и последствиях и прийти к соглашению, содержание которого определяется самими сторонами. В примирительных встречах устанавливается психологическая правда. Отсюда юридический результат встречи – примирительный договор – является субъективно справедливым, это юридический результат для конкретных людей, а не для юридической системы. В ходе медиации формируется пространство человеческих отношений. Если стороны были знакомы прежде, то программа работает на восстановление или налаживание отношений. Если же обидчик и пострадавший не были знакомы, то программы позволяют преодолеть стереотипные суждения о «преступнике» и «жертве».

Медиатор не допускает усугубления конфликта, обеспечивает психологическую и физическую безопасность. Встреча тщательно готовится, предварительно медиатор встречается с каждой из сторон порознь, с тем чтобы выслушать их, рассказать о смысле и правилах предстоящей процедуры и подготовить к ней будущих участников. В программах принимают участие и другие лица, так или иначе затронутые преступлением, родственники, друзья, учителя. Они могут оказать поддержку сторонам как в выработке решения, так и в последующей его реализации.

Еще один важный элемент программ восстановительного правосудия состоит в том, что результатом программы является не только соглашение о заглаживании вреда, но и решение проблем, способствовавших преступлению. Так, в российских программах восстановительной медиации в качестве обязательного в повестку дня медиативной встречи ставится вопрос: «Что нужно сделать, чтобы подобное не повторилось?». И в примирительный договор включаются соответственно, помимо соглашения о заглаживании вреда, решения о прохождении реабилитационных программ, в случае необходимости прохождении лечения, изменения образа жизни и проч.

Правовые рамки медиации по уголовным делам

Смена основных действующих лиц в реагировании на преступление отнюдь не возвращает нас к кровной мести или суду Линча, поскольку речь идет о специально организованной процедуре, юридические последствия которой определяются официальными органами. С этой точки зрения напомним еще раз определение медиации по уголовным делам, данное в Рекомендации № R (99) 19: это процесс, «в рамках которого пострадавшему и правонарушителю предоставляется возможность в случае их добровольного согласия с помощью беспристрастной третьей стороны (медиатора) принимать активное участие в разрешении проблем, возникших в результате преступления». Поскольку речь идет о разрешении конфликтов, относящихся к области публичного права, стороны участвуют в разрешении ситуации, но окончательное (юридическое) решение по делу (с учетом достигнутого соглашения) принимает официальный субъект (орган).