Текст книги "Аполлинария Суслова"

Сюжет рассказа следующий: один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Все это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится вся современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека, однако же, многоразвитого, но во всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое (весь как будто стоит передо мной) – и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он – игрок, и не простой игрок, так же как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности. Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ – рассказ о том, как он третий год играет по игорным городам на рулетке.

Если «Мертвый дом» обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого дома», то этот рассказ обратит непременно на себя внимание как НАГЛЯДНОЕ и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, – игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое (может, и немаловажное) значение.

Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок.

Объем рассказа будет minimum 1½ печатных листа, но, кажется, наверно два, и очень может быть, что больше.

Срок доставки в журнал 10 ноября; это крайний срок, но может быть и раньше. Во всяком случае, никак не позже десятого, так что журнал может напечатать его в ноябрьской книжке. В этом даю честное мое слово, а я имею уверенность, что в честном моем слове еще никто не имеет основания сомневаться.

Плата 200 руб. с листа. (В крайнем случае 150.) Но никак не хотелось бы сбавлять цену. И потому лучше настаивать на двустах. Вещь может быть весьма недурная. Ведь был же любопытен «Мертвый дом». А это описание своего рода ада, своего рода каторжной «бани». Хочу и постараюсь сделать картину.

Теперь вот что.

Простите, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, что прямо и бесцеремонно Вас беспокою. Я понимаю, что это беспокойство. Но что ж мне делать? Если я, приехав дней через 15 или 17 (maximum) в Турин, не найду в нем денег, то я буквально пропал. Вы не знаете всех моих обстоятельств, а мне слишком долго их теперь описывать. К тому же Вы были уж раз слишком добры ко мне; а потому спасите меня еще раз.

Вот что надо.

По получении этого письма прошу Вас (как последнюю надежду) сходите немедленно к Боборыкину. Скажите, что я Вас уполномочил. Покажите часть моего письма, если надо; сделайте предложение. (Разумеется, так, чтоб мне было не очень унизительно, хотя за границей очень можно зануждаться. Да, к тому же, Вы не можете повести дело без достоинства). Получите деньги и тотчас же вышлите их мне, то есть выдайте брату. Он уж знает, как послать.

Если нельзя кончить дело с Боборыкиным, то хоть в газеты, хоть в «Якорь» (поцелуйте за меня Ап[оллона] Григорьева), хоть во всякий другой журнал (разумеется, не в «Русский вестник»), и по возможности избегая «Отечеств[енных] записок». Ради Бога, избегите. Даже лучше не надо и денег. Даже можно в «Современник», хотя, может быть, там Салтыков и Елисеев подгадят. (А почем знать, я, может быть, грешу.) Статья моя «Современника» наверно не изуродует. Во всяком случае, можно обратиться прямо к Некрасову. Это sine qua non, и с ним решить дело. Это бы даже очень недурно. Даже лучше «Библиотеки». Некрасов, может быть, не очень на меня сердит. Да и человек он, по преимуществу, деловой. Разумеется, голубчик Николай Николаевич, все дело надо бы было окончить дня в два, много в три. Я пропал, пропал буквально, если не найду в Турине денег. В Неаполь мне не пишите, а пишите теперь прямо в Турин, и умоляю Вас написать во всяком случае. Получив деньги, снесите их брату. Мне собственно надо 200 р., но никак не меньше, сто же рублей остальных брат отошлет Марье Дмитриевне. Итак, достать надо триста. Теперь все написал. Вверяю Вам себя и почти судьбу мою. Так это для меня важно. Может быть, я Вам потом расскажу. Но теперь умоляю Вас, затем обнимаю от всего сердца и остаюсь Ваш

Достоевский.

Странно: пишу из Рима и ни слова о Риме! Но что бы я мог написать Вам? Боже мой! Да разве это можно описывать в письмах? Приехал третьего дня ночью. Вчера утром осматривал Св[ятого] Петра. Впечатление сильное, Николай Николаевич, с холодом по спине. Сегодня осматривал Forum и все его развалины. Затем Колизей![61]61
  См. запись А. П. Сусловой в «Дневнике» от 6 октября 1863 года: «Вчера была в Колизее», из которой складывается впечатление, что Ф. М. Достоевский и А. П. Суслова осматривали достопримечательности Рима врозь.


[Закрыть] Ну что ж я Вам скажу…

Поклонитесь от меня всем: Григорьеву и всем. Брату Вашему особенно. Да еще прошу Вас очень: непременно передайте мой привет и поклон от всей души Юлии Петровне. Сделайте это при первом же свидании.

Не поможет ли Вам в чем-нибудь Тиблен, разумеется, в самом крайнем случае. Ему и Евгении Карловне мой поклон. Передайте ей при первом свидании.

Славянофилы, разумеется, сказали новое слово, даже такое, которое, может быть, и избранными-то не совсем еще разжевано. Но какая-то удивительная аристократическая сытость при решении общественных вопросов.

Ф. М. Достоевский – Н. Н. Страхову // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 49–53.

6 октября. Неаполь

В Риме раз на улице встретила процессию: вели двух воров, молодых людей (20 и 16); на это зрелище сбежалась смотреть огромная толпа, дамы в экипажах останавливались и приподнимались.

В Неаполе, как только вышли в первый день на улицу, какая-то женщина сунула мне в руку желтый цветок и стала требовать денег; я встретила несколько таких женщин в первый день, но теперь их более нет. Дети тоже пристают с просьбой [?] и, когда одному дашь, – собирается около целая куча. Если не даешь, они выпрашивают всеми средствами: смешат вас, делают вам гримасы, кувыркаются перед вами, развертывают свои лохмотья и показывают голое тело. Когда извозчику прибавишь хоть гривенник, он бросится целовать руки. Если на улице чего спрашиваешь и не можешь растолковать, собирается целая куча и стараются растолковать. Вчера была в Колизее. Солдат, который провожал туда, тотчас мне сказал, что я русская, узнал по лицу. В трактире, подле Колизея, встретился какой-то господин, который заговорил по-русски; начал с того, что такую вдруг резкую перемену климата встретил он в несколько дней тут (он из Петербурга), и перешел к тому, что Генуя скучна, не дает ничего для жизни умственной, что он ее не любит, несмотря на то, что уроженец генуэзский и предки его там существовали за семьсот лет назад и у него там имение.

Он успел сообщить мне, что у него в России жена и 10 человек детей, что он знает Россию и был управляющим, что в Неаполе служит тут.

По дороге от Рима до Неаполя нас очень часто обыскивали и беспрестанно требовали паспорты.

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 63–64.

Турин, 18 октября/63

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, я все рыскал, был в Неаполе и завтра еду из Турина прямо в Россию. Несмотря на мои расчеты, я никаким образом не мог решить: как мне послать к Вам за «Призраками»? Во всех местах останавливался я на короткое время, и так случилось, что, выезжая из одного места, я почти еще накануне обыкновенно не знал, куда именно поеду завтра. Все эти разъезды, по одному обстоятельству, отчасти не зависели от моей воли, а я зависел от обстоятельств. Вот почему и никак не мог рассчитать, куда Вам дать адрес, чтоб Вы могли мне прислать «Призраки».

Я от брата еще в Неаполе получил письмо, в котором он писал мне, что надежды на разрешение издавать «Время» у него большие и что на днях это дело решится. Теперь уже может быть решено, и я сам думаю, по некоторым данным и отзывам, что «Время» будет существовать. Так как решение последует в октябре, то в ноябре брат непременно хочет выдать ноябрьскую книгу. Не получавшим же шесть месяцев ничего мы выдадим на будущий год шесть книг даром.

Пишу Вам откровенно: Ваша повесть и именно в ноябрьском номере для нас колоссально много значит. И потому, если желаете нам сделать огромное одолжение, то вышлите по возможности немедленно «Призраки» в Петербург. Я к тому времени уже буду в Петербурге. Но так как квартиры я теперь в Петербурге еще не имею, то адресуйте на имя брата, а именно:

На углу Малой Мещанской и Столярного переулка, дом Евреинова, Михаил Михайлович Достоевский.

Сделайте одолжение, при этом напишите мне хоть две строчки. Мне страшно досадно. Я еще в Петербурге решил быть в Бадене (но не за тем, за чем я приезжал), а чтоб видеть[ся] и говорить с Вами. И знаете что: мне многое надо было сказать Вам и выслушать от Вас. Да у нас как-то это не вышло. А сверх того вышел проклятый «мятеж страстей». Если б я не надеялся сделать что-нибудь поумнее в будущем, то, право, теперь было бы очень стыдно. А впрочем, что ж? Неужели у себя прощения просить?

В Петербурге ждет меня тяжелая работа. Я хоть и поправился здоровьем чрезвычайно, но знаю наверно, что через 2–3 месяца все это здоровье разрушится. Но нечего делать. Я еще ничего не знаю, как все это будет. Журнал надо будет создавать почти вновь. Надо сделать его современнее, интереснее и в то же время уважать литературу – задачи, которые несовместимы по убеждениям многих петербургских мыслителей. Но с начинающимся презрением к литературе мы намерены горячо бороться. Авось не отстанем. Поддержите же нас, пожалуйста, будьте с нами. Я мое здоровье несу в журнал. Денег я получу мало, я знаю, едва литературный труд окупится (журнал в долгу), а я все-таки остаюсь в Петербурге, где мне докторами запрещено теперь жить и где я сам вижу, что нельзя мне теперь жить.

Да вот что еще: пожалуйста, будем от времени до времени переписываться. От всего сердца говорю Вам это.

До свидания, крепко жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский.

О путешествии ничего Вам не пишу. Рим и Неаполь сильно меня поразили. Я первый раз там был. Но, знаете, невозможно оставаться дольше одному, и мне ужасно хочется в Петербург.

Напишите, очень прошу Вас, сколько Вам выслать за «Призраки»? Я сообщу это брату. Разумеется, все, что Вы назначите, будет выполнено.

Ф. М. Достоевский – И. С. Тургеневу // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 53–54.

Глава шестая. Продолжение «дневника» (1863–1864)

Первый биограф Аполлинарии Сусловой А. С. Долинин в числе новонайденных рукописей называл и маленькую записную книжку, в которой имелись даты переписки А. П. Сусловой с Ф. М. Достоевским. В первый год после итальянского путешествия эта переписка была весьма оживленной: Суслова написала Достоевскому десять писем и от него получила девять. Сохранились – увы! – только даты, но и они красноречиво показывают, как развивались их отношения.

Да, она продолжала писать в Петербург, адресуя письма на имя Михаила Михайловича Достоевского, а он уже пересылал их брату в Москву, где Федор Михайлович поселился около больной жены.

Однако о чем бы она ни писала ему, по-видимому, особых душевных переживаний это у нее не вызывало. Ни ее письма к нему, ни его письма к ней не оставляли никакого следа в «Дневнике», который она продолжала вести и после возвращения из Италии.

Правда, она начала новую тетрадку. Красивая, дорогая, в твердом красно-бордовом сафьяновом переплете, с плотной нелинованной бумагой в 114 листов тетрадь была куплена в специальном писчебумажном магазине на улице Святого Жака в Париже.

Открывалась тетрадь датой 16 ноября 1863 года. С этого дня дневниковые записи будут подробно фиксировать все, даже самые мимолетные, увлечения Аполлинарии. Она начинает коллекционировать поклонников, и пестрой чередой идут через ее «Дневник» их фамилии, имена, профессии или национальность. И раз после нового знакомства появилось полное тоски признание: «А люблю я все-таки Сальвадора».

В июне 1864 года Суслова пишет Достоевскому письмо (второе из двух сохранившихся ее писем), резкое, почти грубое («у тебя ум за разум зашел»), без тени нежности или сожаления. Никаких надежд – у каждого своя дорога.

«Своей дорогой» – именно так назовет она и рассказ, последний из напечатанных в журнале «Эпоха» и последний из напечатанных ею вообще. Героиня рассказа страдает и мучается из-за каких-то ошибок, тяжелых личных неудач, получает какие-то волнующие ее письма… «На днях я получила от него письмо, наполненное таким сожалением, таким раскаянием о прошедшем, – рассказывает она старому другу. – Мне было очень грустно читать это письмо. Мне не жаль прошлого, моих чувств, страданий, надежд… Мне жаль моей веры в этого человека, наконец, мне жаль его самого».

Через три месяца после выхода рассказа в свет (июньский номер «Эпохи» появился только в августе) Аполлинария записывает в «Дневнике» убийственные слова об утрате веры в любимого человека: «Когда я вспоминаю, что была я два года назад, я начинаю ненавидеть Достоевского. Он первый убил во мне веру».

Между тем в жизни Достоевского происходили драматические события: умерла долго и тяжело болевшая жена, скоропостижно скончался брат Михаил, редактор «Эпохи».

Мария Дмитриевна Достоевская скончалась 15 апреля 1864 года. 17 апреля были ее похороны. И этим же числом датируется письмо Достоевского из Москвы, адресованное в Париж Сусловой.

В начале июля он вновь пишет Аполлинарии и, получив от нее незамедлительный ответ – тот самый, грубый и резкий, все-таки заказывает заграничный паспорт, берет у Литературного фонда в долг 1600 рублей серебром для заграничной поездки.

А 10 июля, проболев три недели (из-за чего Достоевский отложил свою поездку за границу), умирает брат Михаил, и 11 июля датируется несохранившееся письмо Ф. М. Достоевского А. П. Сусловой.

Что он мог писать ей в день похорон жены? Что уже свободен? Что хочет ее видеть? Что готов выехать немедленно? Так или иначе, но письмо к ней было единственной его корреспонденцией в тот день.

Она же, получая письма в столь тяжелое для своего бывшего возлюбленного время, ничем не могла ему ответить. Ничем – кроме холодной искренности и правдивости. Любви больше не было.

Трудно сказать, как бы вообще пережила Аполлинария этот год, когда мелькали и тут же исчезали новые лица и впечатления, когда Париж стал ненавистен до отвращения, а сама она то и дело подумывала о самоубийстве, если бы не знакомство и быстро возникшая дружба с графиней Салиас, которая была старше Аполлинарии на 24 года.

Личность Е. В. Салиас на долгие годы стала для Аполлинарии образцом человека и точкой опоры. Вовсе не надеясь вызвать к себе жалость или сострадание, она почти в каждом письме исповедовалась графине Салиас. Она видела в ней родственную душу – женщину, которая много страдала. В самом начале их знакомства Аполлинария писала ей: «…хоть я и увлекалась и много сделала ошибок, но всегда поступала честно и если страдала, то только потому, что не хотела и не могла лицемерить; жить хотела сознательно, а не идти избитой дорогой и ждать, что пошлет судьба. Я была уверена, что Вы поймете все, потому что сами жили и должны знать, как это дорого достается».

В конце лета 1864 года Аполлинария лечилась на курорте Спа в Бельгии. Она знала, что Достоевский не приедет. Сама же в Россию не торопилась.

…Охваченный состраданием к несчастной[62]62
  Во время связи с Полиной Достоевский не переставал заботиться о больной жене. Путешествуя с Полиной по Италии, он часто пишет брату Михаилу, прося выслать Марии Дмитриевне деньги, причитающиеся ему за статьи во «Времени». – Прим. Л. Ф. Достоевской.


[Закрыть], отец забыл свою ненависть, немедленно отправился в Тверь и уговорил умирающую ехать с ним в Москву, где она сможет лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась всю зиму. Мой отец не отходил от нее и обеспечил тщательный уход за ней. Он редко выходил из дома, так как всецело был поглощен своим романом «Раскольников»[63]63
  Речь идет о «Преступлении и наказании».


[Закрыть], над которым тогда работал. Когда, наконец, весной Мария Дмитриевна умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, в которых сообщал о ее смерти и отзывался об умершей с уважением. Он признавался, что не был с ней счастлив, но утверждал, что жена любила его, несмотря на размолвки. Честь имени всегда была священна для Достоевского и вынуждала его скрывать от друзей неверность Марии Дмитриевны. Только родные знали печальную историю. Отец должен был скрывать истину и ради пасынка Павла, которого он воспитывал в духе уважения к его умершим родителям. Я помню, как однажды за обеденным столом Павел Исаев презрительно заговорил о своем отце, утверждая, что тот был «тряпкой» в руках жены. Мой отец рассердился, высказался в защиту памяти капитана Исаева и запретил пасынку говорить когда-либо в подобном тоне о своих родителях.

Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С. 90.

Достоевскому приходится думать о возвращении в Россию, Сусловой – в Париж. Они расстаются, и имя Достоевского все реже появляется на страницах ее дневника. На Достоевского по возвращении сыпятся удар за ударом. 15 апреля 1864 г. умирает жена. Несмотря на тяжесть обстановки, именно в этот период в Достоевском зарождается надежда на новую жизнь. В известном письме бар. А. Е. Врангелю от 31 марта – 14 апр. 1865 г., в котором он рассказывает о трагических обстоятельствах этого времени, неожиданно в конце появляется фраза: «А между тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть». Прошел год со смерти жены, это могло дать Достоевскому надежду, что Суслова не откажется стать его женою. Однако этой надежде не суждено было осуществиться. Он действительно встретился еще раз с Сусловой в Петербурге и предложил ей стать его женою, Суслова ответила отказом. Так рисуется, в общих чертах, этот роман в жизни Достоевского по дневнику Сусловой.

Бем А. Л. «Игрок» Достоевского (В свете новых литературных данных). С. 382.

…В отношениях Сусловой и Достоевского наступает полоса исключительно заочных сношений, путем переписки. Суслова живет в это время за границей – то в Спа, то в Монпелье, то в Париже, видит много людей, воспринимает разнообразные впечатления, увлекается новыми привязанностями, в которых, однако, преобладают чувственность и фантазия, без примеси глубоких и мучительных надрывов, как было с Достоевским. Последний в это время живет в Петербурге, и они оживленно обмениваются письмами. Страсть с обеих сторон идет на убыль, постепенно вытесняемая успокоением; содержание писем, по крайней мере со стороны Достоевского, гл. обр. деловое или полуделовое. Достоевский в это время схоронил свою жену, скончавшуюся в апреле 1864 года.

Петухов Е. В. Из сердечной жизни Достоевского (Ап. Прок. Суслова-Розанова). С. 41.

Париж. 22 октября

Сегодня в 4 часа приехала, в 5 была у М.[64]64
  По-видимому, у m-me Mirman, где жила А. П. Суслова.


[Закрыть] Выходя из кареты, я спросила извозчика, сколько ему нужно заплатить (хотя и знала, что 2 франка). Он сказал 2 франка, я отдала, но он вдруг сказал, что 2½. Ни слова не говоря, я отдала остальные. Он внес мой сак на двор (чего извозчики здесь не делают) и старался мне услужить, ему как будто было совестно. Я стучалась у М., когда все еще спали, хотя было 5 часов. М-те Р. меня хлопотливо встретила, спрашивала, не хочу ли я чего есть, и пошла убирать мою постель, завтрак мой она принесла ко мне наверх и вообще очень около меня хлопотала.

Вся эта приязнь за какую-нибудь, подаренную мною ей, старую юбку… Бедные люди! Теперь, сходя вниз за чернилами, я встретила Kathenine. Она обязательно спросила, не чернил ли мне нужно, и взялась достать, я согласилась, имея в виду подарить ей, когда придет ко мне, запонки, что я приготовила в Неаполе. Катерина была в восторге от запонок и тут же просила меня всегда во всем к ней обращаться.

Бедные, бедные люди!

На дороге, на корабле, в самом Неаполе мы встретили Гер[цена] со всем семейством. Ф[едор] М[ихайлович] меня представил как родст[венницу], весьма неопределенно. Он вел себя со мной при них как брат, даже ближе, что должно было несколько озадачить Г[ерцена]. Ф[едор] М[ихайлович] много говорил ему обо мне, и Г[ерцен] был внимателен. С мол[одым] Г[ерценом] я тоже говорила[65]65
  Сын Герцена Александр Александрович, ровесник А. П. Сусловой, в 1863 году уже стал известным ученым-физиологом.


[Закрыть]. Это какой-то отчаявшийся юноша. Я, говоря о моих загр[аничных] впеч[атлениях], сказала, что везде нахожу более или менее гадость, а он доказывал, что не более и менее, а везде одинаково гадко. Во время моего разговора с ним Ф[едор] М[ихайлович], когда я была одушевлена, прошел мимо и не остановился, я подозвала его, он обрадовался. Молодой Г[ерцен] сказал, что зимой будет в Париже и придет ко мне, спросил мой адрес, но прибавил, что узнает его от Б. [?]. Я рассказала Ф[едору] М[ихайловичу], тот мне посоветовал дать адрес, чтоб таким образом больше показать внимания. При прощанье (в Ливорно) я дала Г[ерцену] адрес. Ф[едор] М[ихайлович] провожал Г[ерцена] и был у них в гостинице. Возвратясь, он неспокойно сказал, чтобы я ему непременно написала, если у меня будет Г[ерцен]. Я обещала. Вообще он ничего не говорил со мной о молодом Г[ерцене], но когда я первая довольно легко заговорила, он продолжал и отозвался не совсем в его пользу. Еще он мне сказал, что у Г[ерцена] увидал мою карточку, которую я дала ему с моим адресом. На ней была записана Алек[сандром] фраза отца: «С одним рассудком люди не далеко бы ушли».

В день отъезда из Неаполя мы с Ф[едором] М[ихайловичем] поссорились, а на кор[абле], в тот же день, под влиянием встречи с Г[ерценом], которая нас одушевила, объяснились и помирились (дело было из-за эмансипации женщин). С этого дня мы уже не ссорились; я была с ним почти как прежде, и расставаться с ним мне было жаль.

Сестра пишет[66]66
  Н. П. Суслова была в это время вольнослушательницей Медико-хирургической академии в Петербурге.


[Закрыть], что нет возможности оставаться в академии от пошлых выходок студентов, и просит узнать, можно ли слушать лекции в Париже. Кажется, будет можно. Да, еще об этом узнаю от m-eur Эмиля. М-eur Эмиль оказывается серьезным молодым человеком, а я-то прежде какую – к нему имела…

Тотчас по приезде домой я хотела спать, легла, но не могла заснуть. Мысли были как-то смешаны, но мало-помалу они определились… Я вспомнила то, как оставляла Париж… Я думала, и какие-то надежды приходили в голову против воли, надежда уязвить, отмстить, или в ней было что другое… Сердце страдало и требовало своей доли, убеждая, льстя. О, как оно ныло, как вертелось! Я пошла гулять и очутилась на St. Denis и около St. André Des Artes. Бедное сердце, к чему лукавить? Возвратясь домой и придя в мою комнату, я тотчас заметила на полу пятно – след сожжения бумаги в день, как в последний раз видела его.

Париж мне кажется решительно отвратителен.

Октябрь 27

Вчера получила письмо от Ф[едора] М[ихайловича][67]67
  Письмо от Ф. М. Достоевского не сохранилось.


[Закрыть], он проигрался и просит прислать ему денег. У меня не было денег: я только что отдала все m-me Ми. Я решилась заложить часы и цепочку и об этом стала советоваться с Тум… Тот вызвался, чего у меня недостанет, просить у М., кроме того, обещал своих, которых у него было 50 фр. М-те М. дала все 300 фр. на месяц. С посылкой денег были некоторые хлопоты. Тум. рассказал мне, как их послать, и я отправилась, да по дороге немного запуталась, прихожу и встречаю – Алх[азова][68]68
  Петр Алхазов, студент Петербургского университета, участник студенческих волнений начала 1860-х годов, был арестован в октябре 1861 года. Е. А. Штакеншнейдер писала в дневнике: «…студентов брали за все и везде; их брали ночью с постели, с улицы днем, по нескольку человек вдруг, по одному… Словом, была водобоязнь, студентобоязнь» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. С. 298). А. П. Суслова была знакома с Алхазовым в Петербурге.


[Закрыть], это он пришел, чтобы растолковать мне, как послать. Этим дело не кончилось, нужно было зайти домой и идти опять. Я только что пришла, как на помощь является Т. В то время, когда я толковала поч[тмейстеру] об этом письме, в почтамт является молодой человек, который мне показался пох[ожим] на Баскова. Он стоял сзади меня. Я обер[нулась] и бросила на него быстрый взгляд. Я почти увер[ена], что это он, и загов[орила] с Ту. Он отошел и стал читать на стене уведомления. Уходя, я взглянула на него, хотя не так пристально, и знаю, что это был он. Он видел, зачем я приходила, и слышал г. Гомбург; видел также, что я посылала деньги и платила из моего кошелька, след[овательно], дело было собственно мое, а товар[ищ] только помогал мне.

Сегодня за столом зашла речь о кафе. Кто-то сказал, что в Лондоне нет кафе и мужчины больше дома, что, конечно, приятно дамам. Дама заметила, что, может быть, дам[ам] веселее и приятнее без мужей; хозяин на это возразил, что только бесчестным дамам может быть это приятно. Потом он защищал каф[е] тем, что там можно видеть своих друзей и толковать о пол[итике]. Ан[гличанин], его защищая, сказал: Вот, напр., русские, они не нуждаются в каф[е], потому что не имеют пол[итического] чувства. Я хотела ему сказать, что он не знает ни русского народа, ни истории.

Париж, начало ноября 1863 г.

А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).

9 ноября

Неделю назад послала такое письмо С[альвадору]: «Я вынуждена вам писать, чтобы спросить вас, получили ли вы то письмо, которое я вам написала в конце августа месяца. Благодаря некоторым известным обстоятельствам я опасаюсь, не пропало ли оно. Я должна знать непременно, получено ли вами то письмо или нет, потому что я не хотела так оставаться, не пославши вам и не сказавши то, что хотела вам послать и сказать. Меня уверяют, что письма, которые посылают таким способом, каким я послала, обыкновенно не теряются, но такие доводы меня не успокаивают, я не хочу доводов, я хочу знать, получили ли вы его. Вы очень хорошо знаете, что это дело коммерческое, а не личное. Вы не ответили мне на первое письмо, ни на второе, на которое я вас и не просила мне отвечать.

Если вы мне не ответите на это письмо, я буду думать, что вы не получили письма, которое я послала вам в августе месяце, и я вам пошлю такое же другое письмо.

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 65–67.

Петербург, 15 [27] ноября 1863 г.

…К тебе есть от кого-то письмо. Пришло на днях и лежит у меня на столе…

М. М. Достоевский – Ф. М. Достоевскому // Достоевский Ф. М. Материалы и исследования. Л., 1935. С. 544.

15 ноября. Воскресенье

Не получив никакого ответа на письмо мое, я послала С[альвадору] другое с деньгами (денег не было, и я заложила кольцо). Вот это письмо:

«Ваше молчание, милостивый государь, мне доказывает, что вы или не получили мое письмо в августе месяце, или же, по крайней мере, что вы хотите получить еще раз подобное. Я вам его воспроизвожу, со всеми приложениями, как я вам его обещала. Посылая с тем письмом эти несчастные 15 франков, я хотела рассчитаться с вами за Вашу услугу, которую я приняла тогда за знак дружбы. Я не хочу более оставаться вам обязанной; это против моих принципов быть обязанной людям, которых я не уважаю. Я вам писала в том письме, что я не имею ничего против вас, как не имела бы против обломка, который упал бы случайно на меня на улице. Но если бы вы захотели протестовать против моего письма, я на вас взглянула бы другим образом, т. е. как на существо одушевленное. Впрочем, теперь я нахожу эту последнюю предосторожность ненужной… Люди, как вы, наделены инстинктом самосохранения… Вы будете жить очень долго и очень счастливо.

Посылая вам это письмо, я принимаю все предосторожности, чтобы предотвратить себя от обмана, как иностранку».

Это письмо я послала с комиссионером, приказала ему отдать письмо в руки и требовать расписки в получении. Я растолковала комиссионеру, что 2 письма, посланные таким образом, пропали, чтоб он сказал это С[альвадору].

«Братья, пустите меня с вами умереть».

Путевые записки[69]69
  Запись была сделана с обратной стороны записной тетради с «Дневником»; далее путевых записок А. П. Суслова не вела.


[Закрыть]

Германии я не видала. Двое суток прожила в Бер[лине] и потом ехала до Парижа, нигде не останавливаясь. Думала видеть Дрезденскую галерею, прокатиться по Рейну, но отказалась от всех этих намерений при одной встрече с немцами. Немцы решительно свели меня с ума. Тупость и ограниченность служащих на железной дороге чиновников и работников кажутся решительно баснословны.

Эта несчастная нация кажется мне решительно обиженной Богом. Благодаря им мне раз пришлось остаться на станции, другой – приехать не туда, куда следовало; оба раза случились при перемене вагонов.

16 ноября. Париж. Понедельник

Вчера ходила к комиссионеру, с которым послала письмо Кор., и не застала его, зашла к дворнику сказать, чтоб передал о моем посещении и пригласил ко мне в 6 час… Не был сегодня; я пошла сама. Комиссионер едва взглянул на меня, когда я подошла с вопросом о моем деле. Он отдал мое письмо и сказал, что не нашел Кор. Что ему сказали, будто такого господина там нет и никогда не было. Это меня взбесило. Солгать-то не умел Кор. Пусть бы велел сказать: его нет, а то: [и] не было никогда. Я послала письмо по почте.

Я было написала С[альвадору] такое письмо:

«Я не думала писать вам и, конечно, не написала бы, если вы не вздумали от меня прятаться. Вы подкупили несчастного комиссионера, чтоб он уверял меня, будто вас нет и никогда не было. Я, может быть, и поверила бы, если б не писала вам туда прежде и не получала ответы… Эта такая неудачная ваша уловка дает мне право предполагать, что вы получили все мои письма. Прошу вас ответить, так это или нет. Мне так [не хочется] обидеть напрасно подозрением в утайке денег, может быть, честных людей. Если вы мне не ответите удовлетворительно, я принуждена буду обратиться к моему посольству с просьбой разыскать через французскую полицию, кто был вором моего первого к вам письма. Не увертывайтесь же от прямого ответа, хуже запутаетесь, как это обыкновенно с вами бывает».

17 ноября

Сегодня, когда я пришла обедать, m-me Р. мне сказала, что какой-то господин меня спрашивал и хотел прийти после. Это меня удивило, что ко мне кто-то пришел. Я невольно думала о С[альвадоре], и сердце мое забилось.

– Молодой человек? – спросила я.

– Да, высокий.

– С бородой, – сказала я, предполагая молодого Гер[цена].

– С черной бородой.

Я не могла придумать, кто бы это мог быть. После обеда меня позвали, сказав, что кто-то желает меня видеть. Это был высокий стройный молодой человек. Он мне сказал, что он от С[альвадора]. Я вспыхнула и задрожала. Я взяла свечку и попросила его идти за мной в мою комнату. Войдя, я подала ему стул и затворила дверь. Потом я села и спросила, что ему нужно от меня (голос мой очень дрожал). Он принес мне 15 ф. и сказал, что С[альвадор] получил уже в августе и больше получать не желает.

Я догадалась, что это брат С[альвадора], по портрету, который когда-то он мне показывал… Какой прекрасный тип плантатора, этот молодой человек; красивый, приличный, хорошо одетый, серьезный. Когда он сказал, что я обидела С[альвадора], глаза его горели. Он и в самом деле думает, что я обидела С[альвадора]. Я сказала, что не могу говорить о моих делах и m-eur С[альвадора] с другими. Я очень плохо говорила, забыла все слова французские: я была очень взволнованна. Разговор наш был очень короток. Я встала, заметив, что нам не о чем больше говорить. Он мне предложил адрес С[альвадора], сказав, что, может быть, я желаю ему писать, но я сказала, что не имею никакой нужды в нем. Провожая его, я ему светила. Он просил меня не беспокоиться, но я его проводила до передней и сама пошла в залу, откуда слышались звуки музыки, но я скоро вернулась к себе. Глубокая тоска схватила мое сердце, я стала громко читать: