Текст книги "Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс"

Зима 31‑го года ее жизни приносит с собой быстрый упадок сил. Она продолжает также много работать, но на что-то другое ей не хватает энергии. Кроме того, она впервые дважды оказывается не в состоянии продолжить ежедневные пешие прогулки с мужем. В противоположность прежнему образу жизни она спит по 12 часов. Слабительных она принимает еще больше, а ее диета еще более скудна. Несмотря на сильную эпизодическую лихорадку, которую она утаивает от других, она выходит на улицу в надежде схватить пневмонию. Ее выражение лица меняется. Эллен выглядит постаревшей и изможденной. Однако, поскольку думает, что нашла в слабительных средство против потолстения, депрессии нет.

Весной этого года во время прогулки с мужем она вдруг делает эмоциональное признание, что живет только ради того, чтобы быть в состоянии оставаться стройной, что этой цели она подчиняет каждое из своих действий и что эта идея приобрела над ней страшную власть. Она думает, что может отвлечься работой, меняет свою добровольную работу в агентстве социальной помощи на платную, которая занимает у нее по семь часов офисной работы в день, и через несколько недель, в середине июня, она «выходит из строя».

В течение всего этого времени она еще больше оскудняет свою диету: ее вес снижается до 103 фунтов (≈47 кг). В то же время она усиленно занимается расчетами калорийности, рецептами и т. д. Каждую свободную минуту она записывает в свою поваренную книгу рецепты вкусных блюд, пудингов, десертов и т. д. Она предъявляет претензии к окружающим, что те много и хорошо едят, в то время как она во всем себе отказывает. С большим умением она скрывает от них, что почти ничего не ест, накладывает на тарелку столько же, как другие, и затем тайно опустошает большую ее часть в свою сумку. Пищу, которая, как она считает, не полнит, такую, как рыба и моллюски, она съедает с большой жадностью и удовольствием. Часто по пути домой она съедает то, что купила для дома, и потом сурово упрекает себя за это. За каждым принятием пищи она обильно потеет. Теперь Эллен с мужем едет в санаторий, специализирующийся на расстройствах обмена веществ, – и поначалу следует предписаниям доктора, так что ее вес увеличивается от 99 (≈45 кг) до 110 фунтов (≈50 кг), но после отъезда мужа она начинает игнорировать советы врача, складывая пищу в свою сумку и тайно возвращая свой прежний вес, когда полнеет.

В начале 32‑го года жизни ее физическое состояние ухудшается еще больше. Количество потребляемых слабительных возрастает до чрезмерного. Каждый вечер она принимает от 60 до 70 таблеток растительного слабительного, в результате чего страдает от мучительной рвоты по ночам и жестокой диареи днем, часто сопровождаемой сердечной слабостью. Теперь она больше не ест рыбу, исхудала как скелет и весит всего 92 фунта (≈42 кг).

Эллен становится все более и более ослабленной, ложится в постель в обеденное время и ужасно мучается чувством, что «ее инстинкты сильнее, чем разум», что «все внутреннее развитие, вся реальная жизнь остановились» и что над ней полностью доминирует «всепоглощающая идея, давно осознанная как бессмысленная». Все же ее настроение довольно жизнерадостно, и ей приносит удовольствие то, что ее друзья беспокоятся о ней.

В 32,5 года она обращается к своему первому психоаналитику, молодому чуткому терапевту, который позволял себе некоторые отступления от принципов Фрейда. К ней возвращается надежда на лучшее, она снова посещает лекции, театр и концерты и ходит на экскурсии, но крайне тревожна и опять все преувеличивает. Во время отсутствия мужа с ней обязательно должна оставаться старая няня. Вскоре она начинает относиться к психоанализу как бесполезному занятию.

В своих письмах к мужу она сообщает, что теперь снова «обнажилась ее пылающая любовь к жизни», которая все же носит «непорочный характер», и в центре ее действий и мышления неизменно остается страх потолстеть. «Мои мысли заняты исключительно моим телом, едой и слабительными, и тот факт, что время от времени на горизонте я вижу появление мифической страны счастья, оазис в пустыне, который я сама для себя придумала, еще больше осложняет мой путь… Раньше было легче, когда все вокруг меня было серым, когда я не хотела ничего, кроме того, чтобы быть больной и лежать в постели. Теперь я хотела бы быть здоровой – и не платить за это дорогую цену. Часто я полностью разбита этим конфликтом, который никогда не кончается, и в отчаянии я покидаю своего аналитика и прихожу домой с убеждением, что он может помочь мне разобраться, но не вылечить».

Эллен считает, что аналитик видит ее главную цель в «покорении всех людей», в «обезоруживающей корректности и пугающей правдивости». Но она говорит, что у нее есть средство для самопроверки, что-то вроде краеугольного камня: стоит ей только спросить саму себя: «Эллен, ты можешь съесть хорошую порцию бобов или пирога и после этого не принимать лекарств?» – то, как она говорит, ее охватывает настоящая паника, и от ужаса ее бросает то в жар, то в холод. «Все правильные решения, вся радость жизни разбиваются об эту стену, которую я не могу преодолеть. Я все также не хочу делаться полнее, или, на психоаналитическом языке, я все еще не готова отвергнуть свой “идеал”». Но теперь, говорит она, ей больше не хочется умереть. Она снова любит жизнь и жаждет работы, здоровья и своего мужа, но в действительности она «не может расплатиться за это». Она считает, что отчаянность ее положения в том, что она не знает способа «помочь себе выбраться из этой ямы».

В течение курса анализа Эллен все больше сокращает свое питание. Приступы страха учащаются, и теперь в дополнение к этому появляется беспокойная навязчивость – постоянно думать о еде. Она описывает эти ужасы как «нечто постоянно стискивающее ее за горло». Хорошие периоды ей представляются похожими на «захлестывающие волны», но теперь снова «низкая волна».

Теперь Эллен в письме к мужу проводит параллель между своим идеалом, воплощенном в ее прежнем женихе-студенте, и идеалом быть худой. «В то время ты (муж) был жизнью, которую я была готова принять, и поступиться своим идеалом (студентом). Но это получилось искусственно, было вынужденным решением, внутренне не дозревшим. По этой причине это не сработало. Поэтому я снова устремлялась к нему и отворачивалась от тебя. И только много позже, когда я внутренне созрела, когда посмотрела в лицо своему идеалу и поняла, что делаю ошибку, и этот идеал – фикция, тогда и только тогда я смогла сказать тебе “да” спокойно и уверенно. А теперь именно так я должна быть в состоянии посмотреть на свой идеал, – этот идеал быть худой, а не толстой, и сказать себе: “Это фикция”. И тогда я смогу сказать жизни “да”. До того, как я это сделаю, все бесполезно, как тогда, в X. (университетский город). Но сесть в поезд и поехать в У. (где произошел разрыв со студентом) проще, чем вывести на дневной свет то, что похоронено во мне. Что касается сравнения тебя с жизнью, а студента с моим идеалом, то конечно оно неудачно, это только искусственная аналогия. Мое “да” (мужу после путешествия со студентом в У.) тоже было неискренним. Я выбрала тебя – но тогда я все еще реально не стала твоей женой. Мысль о моем тайном идеале, под которым я не имею в виду студента, потому что это что-то поверхностное, – я имею в виду свой жизненный идеал быть худой – продолжала занимать меня больше, чем все остальное. Реально я стану женой, только когда я наконец откажусь от своего жизненного идеала. И это так трудно, что сегодня я снова точно в таком же отчаянии, как неделю назад. Бедный – всегда я должна тебя разочаровывать! Что до несущественного, то я все еще не принимаю лекарств. Но это постоянно заставляет меня ощупывать свой живот и есть со страхом и с трудом».

В другой раз Эллен пишет мужу: «Единственное реальное улучшение, которое должно прийти изнутри, все еще не наступило; нирвана – в переносном смысле – исчезновение жадности, ненависти и бредовой идеи – все еще не достигнута. Ты знаешь, что я под этим подразумеваю? Жадность реализовать мой идеал, свою ненависть к окружающим, которые не позволяют осуществиться моему идеалу, бредовую идею, которая лежит в основе моего воззрения, что этот идеал – нечто ценное». К этому прибавляется очень характерный крик души: «Мысль о блинах по-прежнему для меня является самой ужасной». Более того, она говорит, что мясо и жир так отвратительны, что от одной мысли о них ее тошнит. Что до остального, то теперь у нее (благодаря анализу) есть воля, но не желание пополнеть. Она описывает это как борьбу между обязанностью и желанием в кантианском смысле. Однако раз так, то она «не исправилась», из-за этого категориального императива, этого «ты должна», исходящего извне, она ничего не может сделать против навязчивости болезненного побуждения, которое ею управляет. В то же время она чувствует, что ее теперешнее состояние только из-за того, что она старается не принимать слабительных, «более мучительно, чем все, что я до сих пор испытывала. Я чувствую, что становлюсь полнее, из-за этого я дрожу от страха, я живу в состоянии паники…». «Стоит мне только ощутить давление в талии – я имею в виду давление моего поясного ремня, – я падаю духом и впадаю в такую тяжелую депрессию, словно вопрос моего здоровья означает вопрос каких-то трагических событий». С другой стороны, если у нее «хорошая кишечная перистальтика», то это ее «успокаивает», и она чувствует облегчение. Несмотря на все это, она понимает, «все время, каждую минуту», как ужасно ее жизнью управляет ее «болезненная идея».

Теперь Эллен знает, что муж рассказал ее родителям, что с ней, и она ощущает сильное притяжение к родителям, особенно к матери; она хотела бы упасть к ней на плечо и поплакать. Но это, по ее словам, преходящее настроение. В основном она совсем не чувствует желания оказаться дома, вероятно, она испытывает страх перед «мрачной и серьезной» натурой своего отца.

В августе, вскоре после 33‑го дня ее рождения курс психоанализа, начавшийся в феврале, по объективным причинам завершается. После ее возвращения муж замечает в ней состояние сильной тревоги и возбуждения. Она ест совсем нерегулярно. Эллен пропускает обеды и ужины, при этом без разбора со все большей жадностью набрасывается на любую пищу, которая может оказаться под рукой. Каждый день она съедает несколько фунтов помидоров и 20 апельсинов.