Текст книги "Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс"

Для этой «зацикленности» Эллен находит крайне красноречивые сравнения: сибирские концлагеря, сцена с выходами, перекрытыми вооруженными людьми, от которых она должна бежать обратно на сцену, и самое потрясающее из всех – сравнение с убийцей, перед мысленным взором которого постоянно существует образ его жертвы, и его снова и снова тянет под действием непреодолимой силы к месту убийства, сцена которого заставляет его содрогаться. Картина жертвы убийцы – это картина убитого существования Эллен; сцена убийства, которое заставляет ее содрогаться, – это прием пищи. Ее привязанность к пище, которая сильнее, чем разум и воля, и которая управляет ее жизнью и превращает эту жизнь в пугающую сцену опустошения, представляет ее обжорство. Нигде она не выражает свой модус существования лучше и глубже, чем в этой метафоре. Как и в случае с убийцей, Эллен чувствует себя выключенной из всей реальной жизни, отторгнутой от людей, полностью изолированной.

Теперь место ее предыдущих образов – заключенность в нору – занимает образ стеклянного колпака и прозрачных стен, через которые она видит людей и сквозь которые пытается докричаться, стеклянных стен, в которые она колотит кулаками, когда тянет к людям руки и через которые их голоса глухо доносятся до нее. Но затем она снова описывает замкнутость своего существования с чисто антропологической позиции: «Поскольку я все делала только с точки зрения того, заставляют ли меня “вещи” худеть или толстеть, все вещи скоро утратили для меня свое исконное значение. Так случилось и с работой» (см. «История невроза»). Эллен здесь также говорит о страхе (который вначале появился только как смутный намек) подчиниться жуткой силе, которая угрожала разрушить ее жизнь, страхе того, что все ее внутреннее развитие останавливается, все становление и рост подавляются, так как всю ее душу заполняет единственная идея. «Навязчивое желание» всегда думать о еде преследует ее, как злой дух, от которого она нигде не может спрятаться, подобно тому, как приведение преследует убийцу (снова сравнение с убийством). Эта навязчивость превращает ее мир в карикатуру, ее жизнь в бесплодную мучительную борьбу с ветряными мельницами, в ад. Поскольку настало время, когда она похоронила себя в самой себе и больше не может любить, все уныло и бессмысленно, все движение вперед и достижение чего-либо – это темный, тяжелый, пугающий кошмар. Она поймана в сеть, в которой все больше запутывается и путы которой стягиваются вокруг нее все туже и туже. Ее сердце заморожено, все вокруг – одинокое и холодное. «Если ты любишь меня, подари мне смерть!»

И все же незадолго до этого у Эллен еще раз появляется надежда, что она может спастись от распада. Она чувствует в своем сердце что-то приятное, что хочет расти и развиваться. В то же время Эллен делает открытие, что она не только догадывается, но и знает, что такое любовь; она описывает свою любовь как более серьезную и спокойную, более чистую и более зрелую, чем раньше. Ибо поначалу она хочет созреть для жизни, она еще раз протягивает руки к жизни, а не к смерти. Возможности истинно необыкновенного или аутентично-экзистенциального, истинно дуального и аутентично любящего модуса существования по-прежнему открыты даже этому Dasein, хотя бы только на короткое время.

Но дальнейшее для нас еще более удивительно. Хотя целостная картина мира (по собственным словам Эллен) в ее сознании беспорядочна, и злой дух превращает все простое и естественное в карикатуру, искаженную картину, Эллен теперь понимает, что потолстение – часть того, что естественно; она приравнивает это к превращению в здоровую, круглолицую, краснощекую, простую, упитанную женщину, что соответствовало бы ее истинной природе. Мы видим, что ее понимание собственного существования к концу жизни не притупляется, а, напротив, обостряется. Все сильнее замыкаясь в себе, Эллен все более способна подняться над собой и достичь истинного прозрения любящих и экзистенциальных обстоятельств своего бытия, равно как и своих «естественных» обстоятельств. Но «в ней что-то восстает» против этого прозрения; конечно, это эфирный идеал, или идеал Артемиды, который не приемлет круглых, красных щек и женственной силы, так же, как и упитанности. Все невыносимее пытка, ад ее существования; поэтому настолько сильно воздействие противоречия ее заключенности во внутреннюю тюрьму, ее колебания между «неестественным» идеалом и «сверхъестественной» жадностью к еде.

Второй аналитик использует выражение, что для Эллен худоба «подразумевает» более высокий интеллектуальный тип, упитанность – буржуазный еврейский тип. Однако, что касается слова «подразумевает», мы в любом случае не признаем феномена символического значения, представления через символ. Как мы уже видели, только факт страха Эллен потолстеть, равно как ее страх перед отцовским характером и маленьким мирком повседневности, одинаково являются выражением ее ужаса перед сужением и «заболачиванием» ее существования. Поэтому один страх «не означает» другой, но оба плывут «в одной лодке», то есть находятся «бок о бок» в одной экзистенциальной метаморфозе. Мы вернемся к этому в следующем разделе. По контрасту с толстым буржуазным еврейским типом у эстетически утонченного брата жена-блондинка, с которой, естественно, легко отождествиться, как упоминалось выше, художественно одарена и стройна.

В клинике у Эллен уже появляется такое чувство, что она подобна трупу среди живых людей. То, что она – та, которая ранее верила в свою независимость от мнения других – теперь полностью зависит от того, что думают другие о ее внешнем виде, – это другое выражение ее «тюремной заключенности в самой себе». Упрямство и неповиновение обнаруживаются здесь не как независимость от других, а просто как особый тип зависимости от них, их интеграции в Eigenwelt. Что касается остального, Эллен теперь чувствует себя совершенно пассивным полем битвы, на котором враждующие стороны сражаются друг с другом. Она может быть только беспомощным наблюдателем этого зрелища. Таким образом, ее существование действительно стало сценой. Но в то время, как в «здоровой личности» существование развивается более или менее равномерно между актерами сцены («ролями»), режиссером и зрителями, здесь оно разделено на сцену и события на сцене, с одной стороны, и «пассивным» наблюдением – с другой. Соответственно вербальные выражения ее образа существования все сильнее материализуются и в то же время «персонифицируются». «Меланхолия» нависает над ее жизнью, как черная птица, которая преследует ее, чтобы схватить и разорвать ее когтями. «Безумие» потрясает своими черными одеждами, хватает и толкает ее в зияющую бездну. Смерть обретает над ней такую силу, что, услышав новость о смерти подруги, она сияет, в то время как мир перед ней темнеет.

При тайном наблюдении за Эллен, когда она ест, видно, что она действительно набрасывается на пищу, «подобно животному», и так же «как животное», жадно пожирает ее на полу.

Как мы видим из нескольких снов, они все связаны с едой или смертью или смертью и едой. Первый сон о смерти повторяет, хотя и в менее героической форме, тему смерти на поле битвы, которую мы знаем по одному из ее самых ранних стихотворений, в то же время он, по-видимому, предвосхищает реальное событие – ее способность спокойно съесть тарелку еды, от которой толстеют, перед лицом приближающейся смерти и ее радость при этом. Однако, что касается этого «предвосхищения», следует думать не о «проспективной тенденции», как обозначал ее Медер (Mäder), не о «ясновидческом» качестве сна. Скорее сон и его последующее исполнение в реальности – только выражения одного и того же антропологического факта, а именно, переплетающейся внутренней связанности мотивов обжорства и смерти. Ибо в этой экзистенции обжорство как таковое означает нисходящую жизнь, умирание. Мы видим, что страх потолстеть может быть понят все с большей ясностью как ужас перед бытием «зарытости-в-нору». Но раз экзистенция решилась на смерть, тогда она преодолела страх и бремя земных вещей; страсть к сладостям потеряла свою пугающую силу и может опять стать наслаждением.

Второй сон (о художнике) вслед за первым создает, на этот раз более изобретательно, социальную ситуацию, которая может мотивировать двойное самоубийство брачной пары. (Конечно, в действительности, верно обратное; желание смерти вызывает к жизни ситуацию сна.) Мысль о совместном бегстве от жизни была привычна Эллен также в ее часы бодрствования. Сон также повторяет ее упрек мужу в трусости, высказываемый ею и в бодрствующем состоянии.

Четвертый сон зеркально повторяет без искажения реальность ее пытки и ее желание смерти. Она хочет разжечь в себе костер – желание, в котором психоанализ, как хорошо известно, видит символ либидо, так же, как и сама Эллен, которая хотела бы однажды сгореть в огне любовного пожара.

Хотя эти сны совершенно явно отражают лейтмотивы пробуждающегося сознания, как столь часто бывает в случае с шизофрениками, третий сон (прыжок через иллюминатор в воду, попытка оживления, съедание шоколадных конфет и упаковка чемоданов) требует специального обсуждения. Чтобы слишком не задерживать ход исследования, мы оставим обсуждение этого сна для раздела, озаглавленного «Экзистенциальный анализ и психоанализ».

Учитывая факт, что экзистенциальный гештальт, которому мы дали имя «Эллен Вест», «завершает» свое существование, экзистенциальный анализ в большей степени, чем когда-либо, обязан отложить любую оценку, вытекающую из каких-либо точек зрения или взглядов, будь то этические или религиозные, психиатрически-медицинские или психоаналитические объяснения или психологические интерпретации, основанные на мотивах. Но и подход с позиции «величия жизни», поддерживаемый «здравым смыслом», принятым обществом, которое взирает с жалостью или ужасом на любого, «кому случается умереть», и особенно на того, кто сам себя приносит в жертву смерти, здесь также не является критерием. Мы не должны ни принимать, ни отвергать суицид Эллен Вест, ни сводить его к тривиальному путем медицинских или психоаналитических объяснений, ни драматизировать его моральными и религиозными оценками. Вероятно, к такой экзистенциальной целостности, как Эллен Вест, хорошо подходит фраза Иеремии Готтхельфа: «Подумайте, какой темной становится жизнь, когда несчастный хочет стать своим собственным солнцем», или изречение Кьеркегора: «Как бы низко ни пал человек, он может пасть еще ниже, и это “может” – объект его ужаса». Но эта обступающая тьма и это падение не должны пониматься экзистенциальным анализом с религиозной или этической позиции, а должны рассматриваться или описываться с антропологической точки зрения. Единственная точка зрения не приемлема, какой бы близкой нашему сердцу, знакомой нашему пониманию, согласуемой с нашим разумом она ни была, поскольку, как сказал Поль Валери: «Каждый раз, когда мы обвиняем и судим, мы не достигаем основания». Основание – так как оно остается тайной для любого человеческого ока – будьте уверены, не достигается, но оно постигается воображением всякий раз, когда человек отходит от позиции оценки и осуждения или даже оправдания, то есть от множественного модуса существования. Мотивация должна постигаться до любой субъект-объектной дихотомии. Но это возможно только в ситуации свободы от предпосылок⁵⁷ дуального модуса, через объединение Я и Ты в дуальное Мы. И это означает единение человеческого существования с общим основанием, которое совместно делят Я и Ты, и антропологическим образованием, отсюда вытекающим.

В этой соединенности мы также находимся до начала дихотомии, определяющей наше взаимодействие с нами самими, взаимодействие общества с индивидом и индивида с обществом, и, наконец, – последнее по месту, но не по значению, – управляющей «судом истории». Этот союз, кроме того, предшествует дихотомии свободы и необходимости, вины и судьбы (рока) или, если свести к психологической терминологии, дихотомии активности и пассивности, действия и страдания; ибо существование в его общей обоснованности обладает и тем и другим. Как в глазах любви «возможно все», так же в глазах любви «необходимо все». Другими словами, любовь не знает ответа на вопросы, обязательно ли самоубийство Эллен Вест должно было произойти в силу «судьбоносной необходимости», или она могла избежать его. Вместо того чтобы перед лицом суицида поднимать вопрос судьбы или вины и пытаться решить этот вопрос, любовь требует «обратиться к мотивации существования» и на этой основе понять существование с антропологической позиции.

Если Эллен Вест оценивала каждый вид пищи с точки зрения того, ведет она к потолстению или нет, она и на процесс еды смотрела с точки зрения вины. «Человек, который ест, – говорит в книге Валери⁵⁸ Сократ, – вбирает в свое тело как хорошее, так и плохое. Каждый кусочек, который, согласно его ощущениям, тает и растворяется в нем, добавляет новую силу его добродетели, точно так же, как происходит и в отношении пороков. Он подкрепляет его смятение, так же, как и укрепляет его надежды, и он разделяется между чувствами и разумом. Любовь нуждается в нем, равно как и ненависть, и моя радость, и моя ярость, моя память, и мои планы, подобно братьям, делят между собой одни и те же питательные вещества от одного кусочка…» Эллен Вест в основном питает едой лишь свои плохие черты и пороки, смятение и ненависть, страсть и ярость. Только в единственном случае мы видим, что ее еда есть нечто, что в противопоставлении всему ее питанию доставляет ей только радость, дает ей только новую силу, только «питает» ее надежды, только служит ее любви и только озаряет ее разум. Но это что-то – больше не дар жизни, а яд смерти⁵⁹. Чем яснее она осознает свое существование, чем ближе, как ей понятно, она к смерти (позвольте мне напомнить читателю о болезненном пробуждении ее знания об истинной любви и истинной естественности, равно как о ее все более потрясающих сравнениях) и тем большей ясности она достигает перед лицом смерти.

Жить перед лицом смерти, однако, означает «умереть насмерть», как говорит Кьеркегор, или умирать собственной смертью, как выражались Рильке и Шелер. То, что каждый уход, каждое умирание, избрана ли смерть добровольно или нет, – это все же «независимый акт» жизни, уже было выражено Гете⁶⁰. Как он сказал о Рафаэле или Кеплере: «Оба они внезапно пришли к концу своей жизни», но говоря так, он имеет в виду их «смерть помимо воли», пришедшую к ним «извне как внешняя судьба»; итак, мы можем, напротив, обозначить самоизбранную смерть Эллен Вест как пассивный уход или умирание. Кто скажет, где в этом случае начинается вина и кончается «судьба»?

То, что жизнь и смерть не противоположности, что смерть тоже должна быть пережита и что жизнь «осуществляется» смертью, так что оба афоризма и с биологической, и исторической точки зрения подкрепляют истину о том, что человеческое существо умирает в каждый момент своего существования, – это прозрение в определенном смысле было известно уже Гераклиту.

Вероятно, для Гераклита Аид, бог подземного царства, и Дионис, бог самой необузданной опьяненности жизнью, «по воле которого каждый беснуется и неистовствует», – одно и то же⁶¹. Эллен Вест тоже хотела бы умереть, «подобно птице, разрывающей горло в момент наивысшей радости».

Несмотря на всю значимость этих прозрений, их все же недостаточно для экзистенциально-аналитического понимания того факта, что, с одной стороны, «интуитивная уверенность-в‑смерти» (Шелер)⁶², «идея смерти», как заметила старая няня Эллен Вест, «своей тенью накрыла всю ее жизнь», а с другой стороны, ее знание непосредственной близости смерти озаряло ее жизнь. Жизненный порыв Эллен Вест в ее жажде смерти можно описать словами шекспировского Клавдио: «В стремленьи к смерти нахожу я жизнь, ища же смерти – жизнь обрящу»⁶³.

Экзистенциальный анализ не может заключаться в психологических рассуждениях на тему, что самоубийство Эллен Вест объясняется мотивом ее страдания от пытки и возникающим отсюда желанием прекратить эту пытку. Мы также не можем удовлетвориться суждением, что ее праздничное настроение перед лицом смерти объясняется мотивом ее предвосхищения уверенности в конце этого мучения и радости от этого конца. Эти суждения признают мотив как окончательное основание для объяснения, в то время как для экзистенциального анализа мотивы столь же проблематичны. Для нас остается проблемой – как понять, что эти мотивы возымели силу, другими словами, как вообще они могли стать поводом?

С точки зрения экзистенциального анализа самоубийство Эллен Вест было «произвольным актом», равно как и «ненеизбежным событием». Оба утверждения основаны на том, что существование в случае Эллен Вест дозрело для своей смерти, другими словами, эта смерть была необходимой реализацией жизненного смысла этой экзистенции. Это можно показать путем экзистенциального анализа, но убедительное доказательство предусматривает понимание вида темпоральности, который порождает эта экзистенция. Здесь мы только даем общий обзор этой темы ее темпоральности следующим образом.

Когда мы сказали, что в случае Эллен Вест существование более управлялось прошлым, когда мы говорили о «главенстве прошлого», мы имели в виду включение ограниченного существования в скудное, пустое настоящее и его отрезанность от будущего. Однако такое существование лишено своего аутентичного жизненного смысла, экзистенциальной зрелости, которая всегда детерминирована будущим, и только им. Прошлое, «угнетающее» существование, полностью лишает его взгляда в будущее. В этом состоит экзистенциальный смысл жалоб Эллен Вест на то, что она поймана в сеть, что все выходы для нее закрыты, что она рассыпается в прах, заперта в темнице, похоронена в гробу. А там, где прошлое, прожитая жизнь, стало всепоглощающим, где жизнь, которая все еще должна продолжаться, управляется прошлым, мы говорим о старости. Будучи молодой женщиной, Эллен Вест превратилась в старуху. Жизненное значение этого Dasein уже осуществилось в «ранние годы» согласно бурным жизненным темпом и зацикленным жизненным движением этого существования, в котором Dasien вскоре стало «бегать вхолостую». Экзистенциальное старение произошло раньше биологического, именно в качестве экзистенциальной смерти состояние «как труп среди людей» появилось раньше биологического конца жизни. Самоубийство – это обязательное произвольное последствие этого экзистенциального положения вещей. И как мы можем говорить о радости старения как «самом интимном и сладчайшем предвосхищении вкуса смерти», только когда существование созрело для своей смерти, так и перед лицом избранной по собственной воле смерти могут царить радость и праздничное настроение, только когда смерть падает, как спелый плод, в ладони существования. И как старость, созревшая для смерти, все более отделяющая себя от запросов жизни, становится все более восприимчивой к чистой сущности мира и бытия, так и в случае Эллен Вест существование освобождает себя перед лицом смерти от скорлупы жадности, от навязчивой силы голода, который «снова и снова набрасывается на нее, подобно дикому животному». Перед лицом смерти она впервые способна беззаботно поесть: в самом деле, все проблемы и вся вина оставили ее. Она читает лирические стихи и наслаждается юмором М. Твена. То, что этот пир существования – прощальный пир, никоим образом не может всерьез омрачить ее праздничного настроения. Она прощается со своим мужем, гуляя и читая вместе с ним, она прощается со своими докторами в последних приветах им, и в своем последнем письме она прощается со своей последней эфирной подругой.

Экзистенциально-аналитический факт, что интуитивная уверенность в смерти, жизнеимманентная смерть (фон Гебсаттель) витают над жизнью, подобно тени, в то время как близость жизнетрансцендентной смерти проявляется как великолепие, фактически, как праздничное ликование существования, должен также пониматься в свете того, что смерть как таковая означает для этой экзистенции. Скорее всего, в этом свете должен пониматься сам факт суицида. Для Эллен Вест, ученицы Нильса Линна и законченной нигилистки, смерть означает абсолютное Ничто, то есть, не только отрицание, но абсолютную аннигиляцию существования. Действительно, мы видели, что в этой экзистенции смерть неоднократно получала вторичное значение эротизма, например, в желании-быть-зацелованной-до-смерти мрачным, холодным морским владыкой, в желании быть-забранной-богом-отцом, царящим за облаками, в образах смерти как «дорогого друга» и прекрасной женщины с мечтательно-глубокими глазами. Но нигде мы не находим указания на факт, что смерть-эротизм составляет ведущий мотив ее самоубийства, или даже обнаруживаются на первом месте в ее ощущении счастья перед лицом смерти. Напротив, в письме ее последней эфирной подруге Эллен Вест прощается с эротизмом так же, как она прощается со всем остальным. Мы не должны забывать, что исполнение самоубийства означает последний практический акт этой экзистенции-гештальта, и что он вытекает из мира действия, обдумывания и планирования, а не из эфирного мира фантазий и желаний. И хотя мы знаем, что «за спиной» рациональных мотивов очень часто «прячутся» эмоциональные желания, все же сам ее уход показывает нам, что он означает для Эллен «разлуку навсегда», так как соответствует не только ее скептицизму, но и ее нигилистическому мировоззрению. У нас нет свидетельств «за», а есть только свидетельства «против» ее веры в какой-либо вид продолжения жизни после смерти, фактически, даже против «эфирного желания» такого продолжения. Мы должны понимать, что для Эллен Вест со смертью прекращается все практическое, равно как и эфирное, заканчивается и мир-гробница. И только поскольку она стоит лицом к лицу перед абсолютным Ничто, могут исчезнуть все (всегда относительные) проблемы, все противоречия между ее мирами, и ее существование опять превратится в чистый праздник. Но по контрасту с праздничной радостью существования как такового, которое берет начало в экзистенциальной заполненности и разгорается от красоты существования, как первичной основы искусства в целом, у Эллен Вест эта радость возникает перед лицом Ничто и разгорается от Ничто. Здесь мы познаем огромную позитивность, которая может корениться в Ничто человеческого существования. Когда она есть, как в случае Эллен Вест, жизнь-история превращается до определенной степени в смерть-историю, и мы справедливо говорим о существовании, прославляющем смерть.

Позитивность Ничто имеет очень специфический экзистенциальный смысл: когда существование основывается или покоится на Ничто (здесь мы снова выходим за рамки вины и судьбы), оно пребывает не только в экзистенциальном ужасе, но также – что собственно одно и то же – и в абсолютной изоляции. Позитивность Ничто и существование в смысле полной изоляции экзистенциально-аналитически являются одним и тем же. Эллен Вест умерла своей смертью не только не как человек, «одинокий перед Богом», как умирает верующий, то есть в религиозной мыйности, не только не в земной мыйности любящей встречи, и даже не в коммуникации с «другими», но после отделения от других, одинокой перед Ничто. Отсюда же метафизическая тень омрачает ее радость перед лицом Ничто.

Истина утверждения, что способ, которым умирает человек, показывает то, как он жил, в случае Эллен Вест демонстрируется с особой ясностью. В ее смерти мы видим особый экзистенциальный смысл, или, выражаясь точнее – противосмысл ее жизни. Этот смысл не является смыслом «быть собой», а скорее смыслом бытия не собой. Если мы хотим говорить об основе этой экзистенции, то это то, на чем она основывалась. То, что психоаналитик объясняет как «фантазию перерождения» (и это приложимо и к пониманию самоубийства), для нас является чем-то совершенно другим. Когда Эллен Вест утверждает, что судьбой было предначертано, чтобы она была коренастой и упитанной, но она сама хотела бы быть стройной и изящной, и когда она взывает к Творцу: «Забери меня назад и создай меня другой», она открывает нам, что всю свою жизнь она страдала от той болезни разума, которую Кьеркегор с тонким прозрением гения назвал и блестяще описал во всех возможных аспектах как «болезнь насмерть». Я не знаю документа, который мог бы предложить более великолепное экзистенциально-аналитическое объяснение шизофрении. Можно сказать, что в этом документе Кьеркегор с интуицией гения осознал подход к шизофрении, поскольку в основе столь многих «случаев» этой болезни можно найти «отчаянное» желание, фактически, твердое требование Eigenwelt, Mitwelt и «судьбы» к личности не быть собой, как и обнаружить его противоположность – отчаянное желание быть собой⁶⁴. Даже врачеватель души, который не соглашается с чисто религиозной концепцией объяснения этой «болезни», который не рассматривает «я» как вечное в религиозном смысле, не верит в религиозность силы, овладевшей ей, который не видит в человеческом бытии синтеза временного и вечного в религиозном смысле, а скорее, экзистенциально догадывается об отчаянии в смысле болезни насмерть, – даже такой врачеватель тоже глубоко оценит эту работу Кьеркегора. То, что «я» может найти себя только «при взгляде на силу, которая им обладает», – истина, признаваемая онтологическим Dasein-анализом бытия в той же мере, как и антрополого-экзистенциальным анализом, но совершенно независимо от того, как они определяют эту силу, эту экзистенциальную основу. То, что, с другой стороны, Эллен Вест с самого юного возраста «упрямо и неистово» хочет «быть собой», свидетельствует не против ее отчаянного «не хочу быть собой», а скорее за это. Именно так, поскольку один тип отчаяния неразрывно связан с другим. В самом деле, как показал Кьеркегор, оба они могут быть прослежены ретроспективно до их общего истока.

Отчаянное желание быть не самим собой, а «отличающимся от самого себя», что может только означать «кем-то другим», и отчаянное желание быть собой в этом отчаянии явно имеют особое отношение к смерти. Когда пытка отчаяния заключается именно в том, что невозможно умереть, что даже последняя надежда, смерть, не приходит, что человек не может избавиться от самого себя, тогда самоубийство, как в нашем случае, и с ним Ничто, имеют «отчаянно» позитивный смысл. Отчаяние, что смерть не входит в ее существование «сама», трансформировалось через самоубийство Эллен Вест в праздник прихода смерти в ее существование, призванный ею самой. Этот приход подобен празднику не только от того, что смерть появляется как друг, и потому что в ее одеянии приходят свобода и освобождение от ловушек жизни, но также по гораздо более глубокой причине: в произвольно-необходимом решении «за смерть» экзистенция больше не является «собой от отчаяния», а она становится собой аутентично и полностью! «Я» есть «“я” аутентичное», или я существую аутентично, когда «я» решительно разрешает ситуацию в действии, другими словами, где настоящее и желание-быть объединяются в аутентичном настоящем. В противоположность «аффективно насыщенным» реакциям-вспышкам ее более ранних суицидальных попыток, это самоубийство было «задумано заранее», решено после зрелого размышления. В этом решении Эллен Вест не «превзошла сама себя», точнее, только в решении о смерти она нашла себя и выбрала себя. Праздник смерти был праздником рождения ее экзистенции. Но если экзистенция может существовать только отказываясь от жизни, то это трагическое существование⁶⁵.