Текст книги "Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс"

Отчаянный вызов Эллен Вест в желании быть собой, но отличающейся от той, какой она в действительности «заброшена» из основания своего существования, проявляется не только в ее бунте и войне с судьбой (ее бытием-женщиной, ее семьей, социальным классом, ее желанием сладкого, ее склонности к потолстению и, наконец, ее болезнью), но и в бунте и войне со временем. Поскольку в своем отказе становиться старой, медлительной и уродливой – словом, толстой, она хочет остановить время, или, как говорится, отказывается «воздать дань» времени. В своем упрямом поклонении собственному обособленному «я» (она понимает это только к концу своей жизни), которое, однако, не является ее реальным «я», а вневременным эфирным я-желанием, она все же не избегает основания своего существования – никому не дано этого сделать, – а падает в него, словно в пропасть. Человек может избежать своего основания не более чем избежать собственной судьбы. Но когда в жизни Эллен Вест мы наблюдаем такое явное зацикленное движение экзистенции прочь от собственного основания и обратно к нему и в него, как в бездну, тогда экзистенция существует в модусе ужаса. Место аутентичного созревания в смысле становления собой, самообладания основания и даже, более того, место дуального «мы» замещается «по необходимости» Я– и Мы-разрушением, или обратимостью становления (Entwerden; фон Гебсаттель), или «падением» (Кьеркегор). Однако в этом утверждении сказано еще не все. Для лучшего понимания доверяющих нам пациентов необходимо, чтобы нашей первейшей задачей становилось рассмотрение материальной или фундаментальной оболочки, в которой происходит такой процесс разрушения или падения, и то, в каких формах он проявляется по мере своего течения.

Видов таких «фундаментальных» процессов бытия и метаморфоз человеческого существования очень много. Они все имеют место в фундаментальных первичных формах воздуха (свет и небо), воды, огня и земли⁶⁶, многообразных в своем индивидуальном экзистенциальном значении и экзистенциальных связях между ними. Однако с экзистенциально-аналитических позиций очень важно понимать, что эти архетипические формы и их метаморфозные оболочки – формы темпорализации⁶⁷. Например, «мгновенный подъем» видоизмененной формы от земли к небу нам знаком в оболочке пламени. «Но что такое пламя, мои друзья, если не само по себе мгновение! Сколько глупости, и счастья, и громадности в самом этом моменте!.. Пламя – действие того момента, что между небом и землей. О, мои друзья, все это переходит от тяжести к легкости, проходит через мгновение огня и света… И пламя, не есть ли оно также безупречная и гордая форма самого благородного разрушения? …Что никогда не случится снова, величественно совершается на наших глазах»⁶⁸. По контрасту с этим примером фундаментальная и темпоральная структура существования в случае Эллен Вест становится особенно понятной. «Деструктивный» элемент здесь не мгновенно взлетающее и быстро исчезающее пламя, которое поднимается от земли к небу (от тяжести к легкости), а постепенное потемнение, медленно опускающееся или твердеющее разложение, или бытие, уходящее в землю, – переход от легкого состояния в тяжелое, падение с неба на землю. Как мы видели, экзистенция Эллен Вест движется «между небом и землей», но с ясно нисходящей тенденцией, – не между землей и огнем, а между землей и водой. Только дважды в истории случая появляется огонь: в качестве необузданно разгорающегося пламени страсти и как «суицидальная фантазия» (сон 4); таким образом, оба эти случая во времени-оболочке «мгновенного». Бесчисленные формы воды предстают то как бескрайнее море, то как жилище мрачного холодного морского владыки, который должен зацеловать ее до смерти, то, как в третьем сне, в качестве непосредственного средства для самоуничтожения. Однако в разложении или превращении в землю перед нами не временной образ мгновенности и не образ вечности, а скорее образ болезненно медленного падения и погружения, жутко ползущее время, фактически застывшее. Противоположный этому образу, – образ высоко взлетающих желаний, которые отрываются от земного притяжения и постепенно исчезают, и образ быстротекущего времени, который, однако, снова и снова уничтожается временем-формой слепо ползающего земного червя. Эта уничтожаемость также «имеет» свое время: это время-форма ада⁶⁹.

То, что темпоральность – это фундаментальный горизонт любого экзистенциального исследования, можно продемонстрировать также и в нашем случае. Если мы посмотрели на это более пристально только теперь, то по причине того, как было упомянуто выше, что нам кажется, дидактически более наглядно и легко сначала представить другие формы того, как существование «живет» в своем мире, а именно: пространственность, материальную оболочку, освещенность и насыщенность – и только затем показать горизонт, с которого может быть правильно понят целостный «мир» этого существования. Для экзистенциальной предпосылки того факта, что в мире Эллен Вест может совершиться такая недвусмысленная перемена, – перемена от живости, широты, яркости и цветности эфирного через потемнение, пасмурность, увядание, рассыпание в прах и разложение до тесноты, темноты, сырости, обмеления, то есть до состояния мертвой земли – предпосылка для такой перемены в том, что в ее основе лежит недвусмысленный, объединяющий феномен. Этот феномен – темпорализация. До того, как обратиться к объяснению этого феномена, давайте еще раз скажем, что обладание миром⁷⁰ и обладание темпоральностью онтологически и антропологически неразделимы, просто они создают две особые проблемы внутри одной проблемы бытия-в-мире. Это следует из того, что, как упоминалось выше, мир (космос) никогда не определяет, только что, он устанавливает и как, то есть базисный образ и способ, в котором фактически существует экзистенция⁷¹. Поэтому различные миры, о которых мы говорили, в то же время являются индикаторами определенных базовых модусов, в соответствии с которыми экзистенция, как в случае Эллен Вест, пребывает в мире и в отношении которых она занимает определенную позицию. Эти существование, бытие, установление позиции и ее поддержание должны быть выведены из горизонта темпоральности.

Когда мы говорим о темпоральности, мы не имеем в виду переживание времени, осознание времени или слежение за временем. Тот факт, что выражение Страуса «переживание времени»⁷² может вызвать серьезное непонимание, и в действительности это уже имело место, был подчеркнут фон Гебсаттелем. Он предлагает, чтобы мы говорили о живом времени, temp vécu⁷³, вместо того чтобы говорить о «переживании времени», и утверждает, что живое время и переживаемое время связаны друг с другом как событийность и протекание, чувственное и гностическое, а, конкретнее, как реальное внутреннее время-событие и объективированное, мыслимое время. На первое понимание времени приходятся истинные расстройства восприятия времени, которые, как показали Минковски и Страус, являются базовыми для антропологического понимания эндогенных депрессий и связаны с торможением или задержкой витальности. Под последним понимается то, что фон Гебсаттель совершенно правильно назвал «переживание дереализации, связанное со временем», равно как и все отмечаемые у депрессивных или шизофренических пациентов наблюдения разрыва между переживаемым на опыте имманентным и опытно-переживаемым трансцендентным временем, то есть все, что Минковски определяет как нарушение синхронности⁷⁴. То, что мы сами понимаем под «темпорализацией», целиком относится к первому пониманию. Но мы выходим за пределы того, что означает время-событие, temps vécu, что подразумевается под чувственным или пережитым на опыте, имманентным временем, поскольку мы понимаем под темпоральностью не то, «что-есть-в-бытии», ни событийность, ни становление, которое вытекает только из самого себя, а самотемпорализацию существования как таковую. Темпорализация означает первичный «выход-из-себя» (экс-стаз) в единстве феномена будущего, прошедшего и настоящего, которые Хайдеггер совершенно правильно обозначает как экс-стазы или преображения темпоральности⁷⁵. Будущее, продолжающееся-прошлое и настоящее – экс-стазы постольку, поскольку они представляют феномены «к чему», «на чем», «с чем», а именно, к-себе, обращение-к и позволение-самому-себе-быть-встреченным. Выражаясь по-другому, три экс-стаза времени – это бытие-впереди-себя (будущее), продолжающееся-прошлое (прошлое) и бытие-с (настоящее). Поэтому темпоральность для нас имеет онтологический смысл. Это всегда необходимо иметь в виду, даже когда при анализе конкретного человеческого существования нам приходится ограничиваться, показывая, что антропологические метаморфозы исполняют этот онтологический смысл.

Как очевидно из вышеприведенных рассуждений, совсем не имеет значения, выражают ли пациенты свое переживание времени и каким образом. У Эллен Вест такие выражения поразительно редки. То, что ее внутреннее развитие останавливается, то есть застывает, – одно из ее немногих собственно «темпоральных» утверждений.

Если наша задача – понять модификации темпорализации этого существования из модусов бытия-в-мире, опять-таки недостаточно определить в соответствии с общепринятым пониманием времени просто различные времена, которые подразумеваются под выражениями «летание», «хождение» и «ползание» и, возможно, разместить их под обозначениями: быстрый, умеренный, медленный (аллегро, анданте, ларго). Скорее цель нашего подхода к исследованию этих разнообразных экзистенциальных способов подвижности «во времени» – найти способ их темпорализации.

Первичный феномен подлинной и аутентичной темпоральности – будущее, а будущее, в свою очередь, – первичное значение экзистенциала, проектирования «я» человека «ради-самого-человека». В этом фундаментальном онтологическом объяснении темпоральности мы находим подтверждение взгляда на «первичное» значение будущего, которое уже выразил Шелер и которое мы также находим у Минковского, Страуса и фон Гебсаттеля.

Экзистенциальный смысл темпоральности в целом запрещает нам понимать «будущее» только как пустые возможности пред-установленного, того, что желают и на что надеются, так же как нам запрещено видеть в прошлом только то, что было настоящим, а теперь кончилось. Скорее мы должны понимать под прошлым в экзистенциальном смысле «прошедшее-настоящее», которое утверждает, что мы не только были, но в действительности есть с точки зрения «прошедшего-настоящего». В этом «продолжающемся-прошлом» находятся «возможности», благодаря которым существует экзистенция. В самом деле, существование означает не «бытие-под-рукой»⁷⁶, а «бытие-способным-быть», и знание об этом бытии-способном– быть означает понимание. До этой степени будущее отнюдь не повисает в воздухе, и возможности будущего не «пусты», они являются определенными возможностями. До этой степени существование определяется не только будущим, т. е. пониманием бытия-способного-быть, но также всегда и его прошлостью; экзистенция всегда «заброшена» в свое бытие, как мы ранее заметили, оно уже находится в своем бытии, или в мире, уже настроенном на определенную тональность. Поэтому вся будущность существования – это прошедшее-настоящее, и все «продолжающееся-прошлое» – в будущем. «Здесь соединяются будущее с прошлостью, чтобы образовать жизненный цикл существования, и в своем единстве поглощают настоящее»⁷⁷. Однако экзистенциальный смысл настоящего – сотворение настоящего путем окончательного разрешения конкретной ситуации в действии.

Темпоральность эфирного мира

Пусть даже каждый и живет в эфирном мире, то есть «имеет» свой эфирный мир (фантазий, желаний, влечений, надежд), эфирный мир Эллен Вест отличается от других не только потому, что он играет ведущую роль в этой экзистенции, но также потому, что она не делает уступок миру практического действия – Umwelt и Mitwelt, общению и взаимодействию с другими. Одним словом, она не делает уступок мирам «бытия-берущего-и-взятого» чем-то (кем-то). Здесь эфирный мир не вступает в мир практического действия; два мира непроницаемы друг для друга. Например, такое взаимопроникновение означало бы искусство. Но Эллен Вест как бы «Бог ни дал ей слова, чтобы рассказать о том, что она страдает» (Гете, «Тассо»), не была рождена поэтессой. Теперь эфирный мир не должен рассматриваться только как мир, в котором мы позволяем будущему «прийти к нам», но он должен пониматься в полном смысле экзистенциально, то есть как самопроектирование ради «я» человека. Однако это самопроектирование возможно только постольку, поскольку «это я» становится проницаемым для (божественной) силы, которая утверждает его (Кьеркегор), или поскольку оно понимает, как достичь (метафизического) основания в аутентичном созидании «я» человека (Хайдеггер), или поскольку оно благословляется нашим общим экзистенциальным основанием, даром дуального модуса бытия любви (как мы ранее это продемонстрировали). Но где экзистенция упрямо закрывает себя от основания своего бытия и вызывающе избегает его, там будущее тоже приобретает другой смысл, а именно, смысл самопроектирования через неаутентичное «я», т. е. фантастическое «я»⁷⁸. Такое будущее – больше не «продолжающееся-прошлое будущее», то есть не будущее, детерминированное прошлым, которое создает возможности и потенциальные способности конкретного существования, но оно теперь реально – будущее «пустых возможностей». В таком будущем «все возможно»; это будущее означает неограниченные, беспрепятственные, несдержанные, амбициозно-патологические желания и стремления. Пространственный смысл этого будущего – неограниченное, яркое, лучистое, переливающееся красками пространство; его космический аспект – ландшафт, небо, океан; ее материальная оболочка – воздух, эфир⁷⁹. Теперь должно стать понятно, что потемнение, приземленность, ограничение, «замуровывание», сдерживание этого эфирного мира, полета в нем, подобно птичьему, парения над практическим миром также имеет темпоральное значение. Самопроектирование в направлении «ради-самого-человека» замещено чистым, то есть не имеющим больше будущего, прошлым, заброшенностью и «где-нибудостью», которые есть то, что обычное понятие о времени обозначает как «отрезанность от будущего». Такое «бытие-где-нибудь» правильно определяется в немецком языке термином Schwermut (тяжелое настроение или меланхолия), depression (бытие-подавленным) на французском. Но давайте остановимся на эфирном мире. Поскольку это мир «неаутентичного будущего», мир фантастического «парения над собой» и фантастического «я», мир, в котором нет тени и нет ограничений, этому миру как таковому постоянно угрожают тень и ограничения, которые подразумеваются под «продолжающимся-прошлым»⁸⁰. Ибо темпорально-историческая структура экзистенции, вероятно, может модифицироваться в отказ, своеволие и честолюбие, но она не может быть разрушена, и еще маловероятнее, что она может быть развернута в противоположном направлении. Существование, фактически, каждая экзистенция, остается привязанной к своему основанию. В неаутентичном построении будущего, в самопроектировании ради желаемого «я», значимость (реального) мира фальсифицируется (искажается) и «искусственно» занижается (как мы показали в нашем исследовании «О скачке идей»). Конечно, каждый может временно «утешиться» в таком мире, но при полном понимании его фантастической природы, то есть знании того факта, что в нем нет опоры. Но когда этот лишенный контуров мир замещает мир практического действия, в котором «вещи грубо сталкиваются в пространстве» (Шиллер) основание снова делается очевидным, но теперь больше не как воспоминание о «продолжающемся-прошлом», как знание о «необходимости-вернуться-к-земле», а как непознанное, скрытное, сверхъестественное бытие, которому угрожает тень, то есть как ужас! И чем дальше экзистенция удаляется прочь от земли, в эфирный мир, тем более угрожающей, более плотной, более непроницаемой становится материальная оболочка этой тени.

Уже должно стать ясным, что, когда эфирный мир управляется (неаутентичным) будущим, мир-гробница управляется неаутентичным (поскольку оно без будущего) всегда присутствующим прошлым. Как говорит Кьеркегор об отчаянии: «Каждый реальный момент отчаяния должен быть прослежен вплоть до его возможности, каждый момент, в котором он (отчаявшийся) пребывает в отчаянии, он натягивает на самого себя; это постоянное настоящее время, ничего не происходит в прошлом, что остается там, в противоположность реальности; в каждый реальный момент отчаяния отчаивающийся привносит все предшествующее в его возможность быть настоящим»⁸¹. Конденсирование, уплотнение, расширение тени (проявляющееся в рутинном разложении и неизбежном окружении до замыкания в стены гробницы) – это выражение растущего доминирования прошлого над этой экзистенцией, главенства уже-произошедшего там, где находится ад, и неизбежное движение назад-к-нему. Этот ужас ада, – ужас экзистенции, которая чувствует себя поглощенной своим основанием, и по этой причине чем глубже ее затягивает, тем выше она пытается подняться или улететь от него. Понимание индивидом своего основания и становление ею самооткрытости к нему замещаются ужасающим бытием-раздавленным этим основанием и падением в Ничто.

Когда экзистенция не может проектировать себя в направлении «ради-самой-себя», когда она «отрезана от будущего», мир, в котором она существует, погружается в бессодержательность, теряет свой характер ценности и становится безотносительным⁸². Другими словами, экзистенция не находит больше ничего, из чего и посредством чего она могла бы понять саму себя, а это означает, что она боится и существует в модусе ужаса, или, как мы говорим, охвачена ужасом. Но здесь важно учитывать, что Ничто мира, в котором страх пребывает в ужасе, не означает, что в ужасе внутренние содержания мира переживаются как отсутствующие. Напротив, человек не может избежать встречи с ними в их пустой беспощадности (Хайдеггер). Добавим к этому тот факт, что незначительность мира, как доступного для ужаса, обнаруживает крайнюю ничтожность того, к чему можно стремиться в практическом мире, а именно, невозможность самопроектирования ради бытия-способным-к-существованию, основанном на практическом действии. Ужас исходит из наготы экзистенции, заброшенной в сверхъестественное.

В связи с этим мы должны в первую очередь отметить, что в замурованности мира-гробницы мир все же не полностью утратил свой характер относительности (к чему-либо), не утонул в полной незначительности, что все же эта экзистенция имеет нечто, на основе чего она может пониматься сама по себе, а именно: гробницу, подземную тюрьму, земную нору. То, что эта экзистенция все же пребывает в ужасе, показывает, что сужение и умаление значимости мира, которые сопровождаются главенством прошлости, и сама утрата его характера относительности означают именно ужас. Мы проследили эту гештальт-утрату мира шаг за шагом, как «падение» из крайне подвижного, мимолетного мира в чрезвычайно застойный, аморфный (гештальт-утративший) мир, где экзистенция больше не может понять себя из чего-либо «нового», а только из увядания и упадка привычного и знакомого. Поэтому экзистенция страшится уже самой собственной возможности бытия даже там, где она все еще может свободно «проектировать себя»⁸³.

Тогда тому, что есть во внутреннем мире, нет нужды показывать себя в своей пустой беспощадности. Достаточно того, что оно показывает себя в аспекте опустошения, в нашем случае, в аспекте земли, гроба или земной норы. Однако все эти выражения показывают, что опустошение значимости мира, гештальт-утрата его характера относительности и «экзистенциальная пустота» означают одно и то же явление, основанное на модификации единого экзистенциального смысла темпорализации. Когда мир становится незначительным, продолжает терять свой экзистенциальный характер, и существование все реже находит то, в направлении чего оно может себя проектировать и из чего оно может понять само себя; когда мир поэтому проявляется в аспекте опустошения (земли, норы, гроба в земле), когда существование поэтому больше не впереди-себя⁸⁴, а заброшено в чистое прошлое, в котором оно больше не может понимать себя из «чего-либо нового», а только из круга привычного и знакомого, тогда все это означает, как хорошо можно выразить нашим повседневным языком, что здесь «ничего не происходит» и все «остается прежним». Это «ничего-неделание» и «оставление-прежним», которые применяются к миру, так же, как и к существованию, есть не что иное, как пребывание-в-покое или в лучшем случае ползание. Когда Эллен Вест представляет себя как земляного червя, она тем самым выражает то же самое, как и утверждая, что ее «развитие прекратилось», что она отрезана от будущего и больше не видит перед собой перспективы и цвета, а теперь лишь медленно движется по темному, тесному кругу. Опять-таки это означает не что иное, как то, что психопатологи, да и Эллен Вест, определяют как падение с высоты духовного (Geist) на самый низкий уровень полного или почти полного прозябания (растительная жизнь), уровень чистой алчности.

Жадность экзистенциально можно охарактеризовать ограниченностью, теснотой и пустотой мира, его аспектом, подобном дыре, в которой существование удовлетворяет себя всем, что окажется под рукой и, как следует сказать в нашем случае, «во рту», то есть там, где она не выбирает и не рассматривает, а быстро хватает или кусает, стремительно набрасываясь, «как животное», на все, что оказывается под рукой. Форма темпорализации этого бытия-в-мире – больше не ожидание будущего, а обращение только к настоящему («присутствию») чистого Сейчас, не рождающему при этом будущее, не оставляющему позади себя прошлое. «Животная серьезность» этого настоящего проявляет себя в том, что все «вертится» только вокруг еды, или питания, как единственной опоры, из которой существование все еще может понимать само себя. Из всего, что мы установили, должно быть ясно, как ранее подчеркивалось, что такая жадность, как выражение опустошения мира существования и превращение его в одну лишь землю, есть ужас. Когда Эллен Вест «набрасывается, как животное», на пищу, это означает, что она одержима ужасом, ужасом, который наверняка она пытается заглушить жадным поглощением еды (поскольку при пожирании пищи все же «что– то делается»), только ради того, чтобы рабски покориться следующему Сейчас. Это неизбежная «ловушка», в которой запутывается это существование. Таким образом, страх стать толстой открывается как иное выражение увековечивания жадности в форме потолстения, набивания утробы до отказа, превращения в червя, прозябания, возрастающих обмельчания и уродства и, наконец, старения и потери одухотворенности существования. Потолстение – вечный укор, который существование направляет против себя, его реальная «вина». Контраст между эфирным и могильным мирами, между экзистенциальным светом и экзистенциальной тьмой сам по себе доказывает противоречие между тем, что «я» чрезмерно утяжеляет темпоральность своего существования, и тем, что оно же слабеет от этой тяжести. Это находит поразительно ясное выражение в жизни-истории нашей пациентки. То, что такой конфликт между двумя мирами существует, не означает, что один мир – только праздничная радость существования, а другой – только экзистенциальная печаль или депрессия, – нет, оба мира, если так можно сказать, страшные миры. Эфирный мир выражает боязнь реального будущего, вызванную желанием быть другой, а также, параллельно этому, ужас перед смертью; мир-гробница скован ужасом перед чистым прошлым. В одном существование расточает себя в чистом желании, созданном фантазией, в другом – в чистой жадности к жизни. Противоречие между двумя мирами – это не противоречие между не-страхом, поддерживаемостью существованием, или «спокойным» (Э. Страус), с одной стороны, и ужасом – с другой, а это противоречие между двумя различными формами ужаса – боязни старости и смерти и боязни жизни. Ужас перед ничтожностью существования может найти свое выражение в обеих формах, и, таким образом, оба страха взаимозаменяемы. Аид может означать Диониса, а Дионис – Аида. Противоречие между двумя формами страха – диалектическое в смысле антиномии существования, то есть тесное переплетение жизни со смертью и смерти с жизнью. Однако самоубийство – самовольный разрыв этой антиномии путем «решительного» совершения практического действия, в котором свобода окончательно и с необходимостью торжествует над несвободой. Свобода настолько глубоко заложена в существование как необходимая его сущность, что существование может покончить с самим собой.