Текст книги "Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс"

Во время своего возвращения Эллен очень мужественна. Ей придает силу ее решение его осуществить. Ее ранит тот проблеск в жизни, который дает ей это путешествие. Она чувствует свою неспособность бороться с жизнью еще больше, чем в клинике. Последующие дни еще более пугающи, чем все предшествующие недели. Она не чувствует, что ее напряжение ослабло, напротив, все ее симптомы обостряются. Отсутствие режима совсем ее расстраивает, встреча с родными только делает более заметными проявления болезни. На третий день пребывания дома она как бы преображается. На завтрак она ест масло и сахар, а в полдень съедает так много, что – впервые за 15 лет! – совершенно довольна процессом еды и действительно насыщается. За послеполуденным кофе она съедает шоколадные кремы и пасхальные яйца. Эллен гуляет с мужем, читает стихи Рильке, Штурма, Гете и Теннисона, восхищается первой главой «Христианской науки» Марка Твена. Она в праздничном настроении, и кажется, будто депрессия полностью отступила. Она пишет письма, последнее письмо – к подруге-пациентке, к которой была сильно привязана. Вечером Эллен принимает смертельную дозу яда, и на следующее утро ее обнаруживают мертвой. «Она выглядела так, как никогда не выглядела при жизни – спокойной, счастливой и умиротворенной».

II. Экзистенциальный анализ¹⁷

Предшествующее описание суммирует то, что мы знаем, исходя из заслуживающих доверия автобиографических и биографических документов и свидетельств о человеке, которому мы дали имя Эллен Вест. Это знание чисто исторического типа; по этой причине мы называем имеющуюся у нас совокупность фактов, или данных (внутренней и внешней), жизнью-историей этой личности. На основе жизни-истории ее конкретное имя теряет свою функцию чисто вербального «клейма» отдельного человека – как «клейма» этого единственного в своем роде временно-пространственно установленного существа – и приобретает значение эпонима¹⁸ (fama). Имя Эллен Вест (в связи с этим, конечно, нет разницы, подлинное это имя или вымышленное), таким образом, означает всю полноту исторической фигуры или персонажа, однако в то время как данные жизни-истории могут быть точными и определенными, их оценки остаются неопределенными, колеблющимися и неполными. Действительно, принято считать, что, опираясь на отчет или описание (повествование), мы формируем более или менее приблизительное «понятие», или создаем более или менее яркую «картину» человеческой личности, однако, как хорошо известно, это понятие, или картина, зависит от изменчивой установки или позиции человека или группы людей, придерживающихся ее. Одна любовь и порождаемое ею воображение могут подняться над этой единственной точкой отсчета. Оценка, даже научное суждение, как форма «воспользования-чем-то»¹⁹, остается, по необходимости, привязанной к чьей-то перспективе. Задача исторической науки – проверить и сравнить «личные» суждения, установить их базовые точки зрения и поместить их в научную перспективу. Однако, поскольку даже научная перспектива выводит свои установки из текущего момента, как сформулировал Ранке, «история постоянно переписывается».

Анализ экзистенции, или существования, индивида тоже требует исторических данных. Если его цель – проанализировать лишь нынешний образ этой экзистенции, тогда в определенных обстоятельствах он может полагаться на единственный факт или, по крайней мере, на совсем немногочисленные такие данные.

Таким образом, мы способны дать экзистенциальную интерпретацию маниакального «расстройства» пациентки по двум, относительно упорядоченным, несвязанным между собой письменным документам, один – описание болезни, другой – тщательное обследование²⁰. Однако, если «нарушение» углублялось и если речь становилась настолько бессвязной, что нам следует говорить о беспорядочной, или некогерентной, скачке идей, мы вскоре обнаруживаем собственную зависимость от знания, касающегося большей части историй жизни обследуемой пациентки. Если мы, как в случае Эллен Вест, находим себя вынужденными анализировать личность не только в качестве ее основного настроения (Gestimmtheit), но в качестве ее единой экзистенции, тогда мы должны представлять всю жизнь-историю как можно более подробно. Однако теперь в противоположность историческому описанию образа человека мы отбросим, насколько это возможно, все оценки этого человека, будь они моральным, этическим, социальным, медицинскими или каким-либо иным образом вытекающими из предварительной точки зрения, и большую часть наших собственных суждений, чтобы из-за них не быть предвзятыми и чтобы направить свой взгляд на модусы экзистенции, в которых эта конкретная индивидуальность есть-в‑мире. (В конце концов, «личность есть то, что есть ее мир, в смысле «ее собственный мир»)²¹. Место исторической фигуры, построенной из впечатлений и оценок, понимается в таком случае посредством феноменологически описанной и проанализированной экзистенции – гештальта. Однако, поскольку этот гештальт в течение ее жизни не сохраняется в одном и том же виде, а претерпевает трансформации, экзистенциальный анализ не может развиваться чисто систематическим образом. Он скорее должен строго ограничиваться фактами жизни-истории. В дальнейшем это будет нами продемонстрировано.

Поэтому, когда бы мы ни говорили о модусах существования, мы говорим о модусах бытия-в-мире и бытия-за-пределами-мира, как мы уже представили в нашем исследовании скачки идей и систематически развили в книге «Основные формы и познание человеческого существования»²². Структурно эти формы относятся к модусам мира. Их единство может быть разработано только феноменологически. Вероятно, именно «в» мире «живет» действительная экзистенция. Поэтому эти модусы являются «бытием-в» каком-либо данном мире и относятся к «я», которое связано с этим «бытием-в», и к любящей «мы-сущности», которая находится за пределами конечного мира и защищается родиной и вечностью²³. По дидактическим причинам в настоящий момент мы развиваем проблему экзистенциальных модусов в отношении случая Эллен Вест с позиции модусов мира, в котором она «живет». Поскольку «мир» всегда означает не только что, внутри которого существует экзистенция, но в то же время как и кто его существования, модусы как и кто, модусы бытия-в и бытия-собой становятся совершенно очевидными «сами по себе» из характеристики моментального²⁴ мира. Давайте далее условимся, что термин «мир» означает в одно и то же время Umwelt, Mitwelt и Eigenwelt. Это, несомненно, не означает смешивание этих трех понятий в одно, а, скорее, отражает общий способ, которым «мир» формирует себя в этих трех мировых областях.

Экзистенциальный анализ (Daseinanalyse, как мы его называем) нельзя смешивать с хайдеггеровской экзистенциальной аналитикой (Daseinanalytic). Первое – это герменевтическое толкование на онтико-антропологическом уровне, феноменологический анализ актуального человеческого существования. Второе – феноменологическая герменевтика бытия, понимаемого как экзистенция и развитого на онтологическом уровне. Сходство выражений оправдано тем фактом, что антропологический или экзистенциальный анализ во всем опирается на такую структуру существования, как бытие-в-мире, которая вначале была разработана экзистенциальной аналитикой. Оба вида анализа уважают научную структуру и метод своих подходов, поэтому со всей серьезностью используют «новые импульсы», которые рождаются на онтологическом уровне²⁵.

Первые данные, которые представляет нам случай Эллен Вест, это то, что в девять месяцев она отказалась от молока, так что должна была питаться мясным фаршем. Поэтому можно проследить с самого младенчества особенную странность и упрямство по отношению к пище, которая проходит через всю ее жизнь-историю. Это – особенность «сенсорной коммуникации» не в смысле «рефлекса», а в смысле «поведения по отношению к миру». В сенсорной коммуникации мы также живем, или объединяясь, или отделяясь от Umwelt²⁶. В этом раннем отказе от молока открывается «линия демаркации» между телесными и Eigenwelt, и Umwelt, «брешь» в единении с Umwelt, в том смысле, что первое поставлено в оппозицию к последнему. Параллельно с этой оппозицией к Umwelt, возможно, уже существовало сопротивление Mitwelt, – сопротивление тем людям, которые пытались преодолеть идиосинкразию Эллен. В любом случае первое вербальное заявление, сообщенное нам Эллен, стоит в резкой оппозиции к Mitwelt. «Это птичье гнездо – не гнездо птицы». Данное негативное суждение, в котором она отвергает состояние вещей, признанных Mitwelt, показывает, что ее единение с Mitwelt также пострадало от тяжелого удара, или, выражаясь антропологически, что в этом случае построение Eigenwelt с самого раннего возраста происходило в резкой оппозиции к Mitwelt. В дальнейшем это же подтверждают суждения о ней Mitwelt, упрямая, амбициозная, вспыльчивая.

Когда мы говорим о сопротивлении Um- и Mitwelt, эти отношения указывают на значение границы, сопротивляющейся характерным образом, или на вторжение через границу. Здесь Eigenwelt не обращается с доверием к Umwelt и Mitwelt, чтобы позволить себе быть выношенным, выкормленным и развитым ими, а резко отделяет себя от них. Поэтому неудивительно слышать, что уже в детстве Эллен страдала от гнета, «который сама была не в силах понять». Однако с этим гнетом уже связано чувство, что «все пустое». Переживание Um- и Mitwelt, как чисто противоположных и ригидное утверждение Eigenwelt в оппозиции к ним может маскироваться как выражение полноты существования, но в действительности, напротив, оно ограничивает объем экзистенциальных возможностей и редуцирует этот объем до ограниченных секторов возможного поведения. То, что мы называем неповиновением и упрямством, всегда это выражает: экзистенция имеет дело с конкретной ситуацией не как с «открытой миру» – в смысле ее изменчивости, гибкости²⁷, а в смысле зафиксированности раз и навсегда («по собственной воле»), заблокированности вопреки или в оппозиции к Um- и Mitwelt. Вместо, так сказать, «доминирования» над ситуацией, вместо ее всестороннего изучения и принятия на основе этого решения, в данном случае верх берет ситуация, и экзистенция лишается своей подлинной независимости. В этом примере постоянного несогласия с другими и постоянной демонстрации «делания-по-своему» Mitwelt своим «негативным» превосходством подавляет решение человека. (Mitwelt проявляет свое «позитивное» превосходство, оставаясь анонимным.) Поэтому «я» бытия-в-мире как неповинующегося и упрямого является не независимым, аутентичным или свободным «я», а «я», которое определяется, хотя и негативным образом, Mitwelt, — зависимым, не аутентичным и не свободным «я» – одним словом, неповинующимся, упрямым «я».

Но эта экзистенция ограничена, подавлена и «опустошена» не только со стороны Mitwelt, но еще и со стороны собственного «я», а именно, ее актуальной заброшенности в роль женщины. Однако открытое неповиновение и бунт уступают место своевольной попытке заменить эту предназначенную судьбой роль на вымышленную: Эллен Вест вплоть до 16 лет играет только в мальчишеские игры, больше всего любит носить брюки (в то время в отношении девушек это не было настолько привычным, как сегодня) и в 17 лет все еще хочет быть мальчиком, чтобы иметь возможность погибнуть, подобно солдату, с мечом в руке. Мы узнаем о ее невысказанном бунте против женской доли только из ненависти, которую в ней пробудила победоносная улыбка ее бывшего друга. Это больше не случай разрыва между Mit- и Eigenwelt, а реальный, хотя и искусно замаскированный, разрыв между Eigenwelt и «миром-судьбой»²⁸. Здесь экзистенция переживает дальнейшее, гораздо более «решающее» ограничение развития его истинных возможностей, так как вместо принятия роли, которая ей предназначена, Эллен пытается обмануть и себя, и Mitwelt в отношении этой роли. Бытие замещается иллюзией. Здесь экзистенция уклоняется от собственных обязательств, как говорится, «оно облегчает их». С ее самовольным «отделением» себя от Eigenwelt, с одной стороны, и Mit-, Umwelt и миром-судьбой – с другой, приходит определенная самонадеянность, несдержанность и агрессивность собственного мира. О первом свидетельствует поразительный факт того, что она продолжала сосать большой палец вплоть до своего шестнадцатилетия, о втором – ее «амбициозный» принцип «все или ничего» («Либо Цезарь, либо ничего!»).

И все же эта экзистенция выказывает пылкую надежду не только на самое себя. Глубокая религиозная вера, о которой мы слышали и которую она отстаивала, явно противореча своему откровенно нерелигиозному отцу, могла давать Эллен определенное чувство безопасности собственного существования вплоть до ее семнадцатилетия. До какой степени религиозная вера была унаследована Эллен от старой няни (которая, я полагаю, была христианкой), мы не знаем. Из ее прошедшей через всю жизнь сильной привязанности к няне и устойчивого чувства защищенности в ее присутствии мы можем полагать, что с самого начала няня оказывала на Эллен большое влияние.

В 16–17 лет, которые оставили такой заметный отпечаток на ее существовании и когда она в связи со своей первой влюбленностью прекращает мальчишеские игры и сосание большого пальца, ее религиозная вера под влиянием прочтения «Нильса Линна» окончательно рушится, как карточный домик. Сам Нильс Линн повествует о своем «подавленном, лишенном воображения взгляде на мир». «Он не хватал звезд с неба. Он не знал, что ему делать с собой и своими дарованиями». Он надеялся, что человечество достигнет силы и независимости, «если оно, доверяя себе, попытается жить собственной жизнью в гармонии, в большей мере достигаемой человеком в лучшие его моменты, в согласии с которой он погружается в глубь себя вместо того, чтобы проецировать ее во всевластное внешнее божество». Но в конце концов Нильс больше не в состоянии выносить «равнодушия существования, того, что он во всех отношениях – брошенный на произвол судьбы и постоянно обращающийся к самому себе. Нет дома на земле, нет Бога в небесах, нет цели в будущем». Он тоже хотел бы иметь собственный дом. Он находит такой дом, но его любимая молодая жена рано умирает. Продолжая тем не менее верить в Бога, он должен пережить «великую печаль вечного одиночества души». «Это ложь – любая вера в проникновение одной души в другую… Ни в душу матери, которая качала нас на коленях, ни друга, ни жены, которая успокаивала наше сердце…» Он уходит на войну и там получает смертельную рану.

Этот резкий моральный индивидуализм и религиозный нигилизм, столь характерный для конца XIX – начала XX в., проходит через всю книгу, которая пленила столько юных душ. У истинно верующего можно было бы ожидать укрепления его веры. Однако у Эллен Вест эта книга затрагивает родственные струны, она вдруг отрекается от своей веры, которую пестовала в себе в отместку отцу, и ощущает себя убежденной, вероятно, даже укрепившейся в своем индивидуализме. Теперь, не имея больше никакой веры в Бога или обязательств к нему, больше «нигде не заботясь» об оценках Mitwelt, она полностью становится уверенной в себе, определяет цели и направления своих действий, говоря словами Нильса Линна, всецело уподобляясь «отшельнику», тем что в лучшие свои моменты ставит превыше всего согласие с тем, что есть в ней. Благодаря таким понятиям, как «лучшие моменты» и «наивысшее», экзистенция и идея вырастают до сферы преувеличенного. Однако эта преувеличенность требует в качестве коррелята преувеличенный критерий «силы и независимости». После прочтения «Нильса Линна» Эллен приписывает такой критерий себе.

В экзистенциальном смысле, т. е. всегда с точки зрения «бытия-в-мире-за-пределами-мира»²⁹, это означает, что мир, в котором эта экзистенция доминирует, продолжает быть Eigenwelt, idios kosmos, по Гераклиту. Но это также означает, что «я» остается ограниченным страстным желанием и мечтой, что личное «я» есть «я», сведенное к страстным аффектам, желаниям и мечтам³⁰. Тот факт, что теперь Эллен пишет стихи и ведет дневник, в котором в основном зеркально отражается ее собственное состояние и в котором подробно определяются ее собственные цели, показывает, что горизонт ее внутреннего мира расширился, что, по всей видимости, характерно для подросткового возраста, и что это расширение сопровождается серьезной попыткой углубленного самопонимания. Совершенно ясно, что направляющие линии этого самопонимания могут заимствовать ранее упомянутые преувеличенные критерии. Наивысший момент – тот, в котором взгляд устремлен к высочайшему; но это высочайшее, опять же по словам Нильса Линна, есть «сила и независимость человеческой расы в ее вере в саму себя». Отношение Эллен к Mitwelt ранее совершенно негативное, что выражалось в ее вызывающем поведении и упрямстве, теперь замещается положительной («связующей») чертой характера, в которой, однако, вызывающее поведение и упрямство не исчезают, а скорее в которой они сплавляются в единое целое. Вызывающее поведение и упрямство трансформируются в замысел, инициативу, особенно в замысел усовершенствования общества, даже социальной революции.

Если только лишь любовь – дуальный модус экзистенции – реально изменяет вызывающее поведение и упрямство, доминирующие благодаря конкретной ситуации, и может дать экзистенции родину и бессмертие, то амбиция, порожденная вызывающим поведением и упрямством, амбициозное «знание-как-лучше» и «желание-лучшего» означает именно номадизацию³¹ и бесконечное беспокойство экзистенции. Вместо аутентичного отношения «Я–Ты», вместо бытия-одного-с-другим, вместо защищенности в вечном моменте любви, мы обнаруживаем Mitwelt состоящим из простого объединения одного с другими – особенно в форме беспокойного воспользования-недостатками³² и непрекращающегося стремления доминировать и управлять другими. Открытие недостатков «других», Mitwelt, стимулируется вызовом этому Mitwelt, в котором пока что пребывает эта экзистенция, а именно – семье. Недостаток семьи – ее процветание посреди угнетения и бедствования «масс». Конечно, здесь мы также сталкиваемся с чертой «всеобщей любви к человечеству». Однако формы, которые эта черта приобретает, выдает тот факт, что здесь эта любовь к человечеству, как часто бывает, рождена не из чистой любви и не находит кульминации в чистом милосердии, а побуждаема честолюбием и положена в основу амбициозного служения «запечатленному в веках имени». Но давайте также не забудем пожизненную преданность столь многих «других», которые получали от Эллен заботу, и ее собственное реальное страдание от «социальной несправедливости». Такое было бы невозможным без зачатка истинной любви. Тот факт, что этот зачаток оставлен настолько в непроглядной тени, вероятно, подавлен, есть один из главных источников страдания и пытки этой экзистенции. Без этой (нереализуемой)³³ страстной жажды родины и вечности в смысле любви, без тайного знания возможности бытия-за-пределами-мира, эта экзистенция не страдала бы от своей пустоты и обедненности до такой степени, как в действительности оно страдало: это существование не превратилось бы в ад. Для того, кто полностью лишен способности любить, существование может стать бременем, но не адом.

Так много таится в этом непреодолимом «побуждении» Эллен Вест к социальному служению, которое не утоляется почти до конца ее жизни. В первую очередь через это стремление ей открывается мир делания или практического действия, практический мир. Если мы говорим о человеке, что он обеими ногами крепко стоит на земле, мы имеем в виду его устойчивость в этом мире. Именно практическое действие, которое спускает экзистенцию на землю, учит ее стоять и ходить по ней, если выразиться точнее – в практическом действии, в повседневном до– и внепрофессиональном поведении (семья, дружба, игры, спорт), и в профессиональной активности экзистенция утверждается на земле, создает собственное жизненное пространство, собственные ориентации и одновременно с этим свое «практическое “я”». «Потому что только через практическое мы впервые по-настоящему становимся уверенными в собственном существовании». Тот, кто прочно стоит на земле обеими ногами, знает, где он стоит, куда он движется, как он движется и кем он («в практической жизни») является. Такое стояние, передвижение и знание мы называем «переходом», то есть «перемещением от одного места к другому», которое знает о себе, своей точке зрения и своей цели. Мы определили и проанализировали это движение, используя старый философский термин, как дискурсивную форму среди основных модусов экзистенции³⁴.

В существовании Эллен Вест этот базисный модус претерпевает значительные изменения. Ее экзистенция не стоит «прочно на земле обеими ногами», то есть ни ее независимость, ни ее возможности ориентации не могут укорениться в практическом действии. Экзистенция передвигается по земле только с усилием, возможно, конвульсивно; ее стоянию-на-земле постоянно противоборствуют трепетание и полет в воздухе и ограниченность земным и подземным. Оба эти направления экзистенции, или по крайней мере их возможности, и миры, скрытые за ними, ясно видны в стихах, дневниковых заметках, письмах и устных высказываниях Эллен.

Таким образом, миры, в которых это Dasein (означающее «существование» или буквально – «быть там») имеет это Da («там»), – это мир на земле, мир воздуха и мир в земле и под землей. Экзистенциальное движение по земле – переход, в воздухе – полет, в земле и под землей – ползание. Каждому из этих движений соответствует специфический модус темпорализации³⁵ и пространственности, каждому – специфическая консистенция материала, его особая яркость и насыщенность, и каждое представляет конкретное контекстуальное³⁶ единство. Если первый мир представляет собой контекстуальное единство в смысле практического действия, второй мир означает мир «окрыленных» желаний и «возвышенных идеалов», а третий – мир «притяжения к земле» («Валленштейн»)³⁷ «приземляющего», отягощающего, обременяющего желания – коротко говоря, это мир, структурированный требованиями «естественного существования». И теперь нельзя не согласиться с истинностью того, что мир, который сужает существование до все меньших возможностей, «останавливает» и даже «запирает» существование в точке, где экзистенция в конце концов раздавливается и сводится им на нет, – это мир аппетита и жадности, следовательно, опять-таки – конкретный сектор Eigenwelt.

Но давайте опять обратимся к историческому. Даже в самых ранних стихах, часто являющихся реминисценциями «Нильса Линна», мы находим контраст между «воздушным» миром, в котором, как представляется Эллен, она взлетает в неограниченной жажде свободы, и ограниченным миром, гробом, из которого она рвется наружу. Первый мир нам хорошо известен из наших исследований скачки идей. Это мир «воздушной» мысли, «духа ветра», как выразился Софокл³⁸, изменчивый, летучий, просветленный мир оптимистического познания, говоря обобщенно, «высокого» духа. Но с самого начала этот мир сталкивается с противоречиями. Особенно интересно и очень важно для нашего исследования точно установить, какие материальные обстоятельства провоцируют это противоречие и как медленно изменяются сами эти обстоятельства. Вначале, это потемнение неба, погружение огненного шара солнца в океан, жуткое завывание ветра, корабль, неуправляемо дрейфующий по волнам жизни, серые, промозглые вечерние туманы, безнадежное похоронное завывание древесных крон, постепенно стихающая птичья песнь (позже к этому добавилась ледяная холодность).

В дополнение к этому противоречию, вначале обнаруживающемуся в чисто атмосферной и сценической обстановке, появляется и систематическое сдерживание и ограничение ее «воздушных» оптимистически амбициозных планов, посредством чего, однако, Эллен в то же время пытается избежать надвигающихся сумерек. Эллен Вест осознает, что человек должен строить свой мир в малом. С этой целью она прежде всего призывает к работе: «практическое действие» должно помочь ей, но опять не ради ее самой, а чтобы обрести бессмертную славу, как наркотик для печали и горя, чтобы заставить себя забыться, избежать оков мира, в котором свет угас и радость жизни увяла, спасти себя от безумия и сумасшедшего дома. Мы видим, как конвульсивно Эллен Вест, впав в экзистенциальное противоречие, стремится противостоять крайностям настроения, в которые бросается ее существование, пытаясь снова твердо встать обеими ногами на землю, что всегда может означать лишь одно: работу. Но это усилие не увенчивается продолжительным успехом. Трудовому строительству мира в малом постоянно противостоит искушение легкого полета в ярком просторе великолепия цвета и яркого праздника «воздушного» мира.

Но ее неудача в реализации «прежних планов и стремлений» не вызывает нового побуждения к дальнейшему строительству и освоению мира практического действия, она скорее трансформирует мир в беспредельную опустошенность, безмолвную тишину и ледяной холод, в котором Eigenwelt сжимается до бесконечно малой точки. Ее душа устала, колокола смерти не умолкают в ее сердце³⁹. К чему, зачем все это, если единственный удел – стать прахом, забытым после короткого промежутка времени в холодной земле? Это существование не живет с экзистенциальной точки зрения как длительность, другими словами, оно не продолжается твердо перед лицом смерти, а материализуется как что-то имеющееся⁴⁰ в течение определенного промежутка времени, как нечто, что однажды перестанет существовать, рассыплется в прах и будет похоронено в забвении⁴¹. Стремление к прославленному имени, которое останется на людских устах и через сотни лет, – это только экзистенциальное последствие такой материализации существования, а именно, заглушение экзистенциальной пустоты и слабости посредством планов как можно более обширной и длительной славы в будущем мира.

Однако в 16 лет в ее жизни-истории появляется нечто, что принадлежит летучему, воздушному миру, и отнюдь не может пониматься как происходящее из мира одиночества. Сама Эллен Вест хотела бы быть маленькой и эфирной, как выбираемые ею девушки-подруги. Благодаря силе этого желания эфирный мир, как мы будем его называть отныне согласно собственной терминологии Эллен, распространяет свои чары не только на Umwelt и Mitwelt, но также и на Eigenwelt. Все же именно сфера Eigenwelt должна оказывать самое мощное сопротивление «эфирнализации» самой своей силой тяжести, непроницаемостью и сплошным наполнением пространства – своей массивностью и непрозрачностью, то есть телесной сферой. (Поскольку мы теперь также можем установить, что тело⁴² олицетворяет идентичность земного состояния – моего тела – и внутреннего тела-осознания – «существования-в-теле»)⁴³. Вместе с этим желанием экзистенция перенапрягается собственным весом. В повседневной речи такое сверхнапряженное желание совершенно правильно определяется фразой «сбиться с пути»⁴⁴, так как здесь экзистенция «сбивается с пути» в ситуации, из которой действительно, по-видимому, нет никакого выхода⁴⁵.

Одновременно с появлением этого желания – пагубного, поскольку оно означает, что конфликт между двумя мирами достиг своего апогея в единственной конфликтной ситуации и, таким образом, зафиксировался – эфирный мир как таковой приобретает все более и более определенные очертания, но в то же время сопротивление безнадежного, унылого, мрачного, тусклого мира тоже «удесятеряется». Особенно острым становится контраст между миром, заполненным солнечным светом, ускоренным ростом и цветением весны, шелестом листвы и лучезарными голубыми небесами над свободным диким ландшафтом, то есть бесконечно просторным, изменяющимся, сияющим, теплым и разноцветным миром (одним словом, эфирным миром) с ограниченным, неподвижным, сырым и темным, холодным, бесцветным подземным миром, миром гробницы, «где не светит яркое солнце жизни». Однако к этому прибавляется кое-что еще: если раньше при взгляде на погружение огненного шара в океан и промозглые туманы, окутывающие морское побережье, Эллен призывает мрачного холодного морского властелина, чтобы он спас ее, а точнее, чтобы он пришел и зацеловал ее до смерти в неистовых объятиях, то теперь она призывает Отче (Бога), царящего над облаками, чтобы тот забрал ее обратно к себе. Эротизм и религиозность (не вполне угасшая, хотя и эстетически приукрашенная) вступают здесь в союз для спасения экзистенции от сырого, темного, гробового, могильного мира. В эфирном мире как таковом экзистенция не может обрести твердой опоры и отшатывается в ужасе перед подземным миром праха, миром могилы. Как и в случае с пациентом, сбитым с толку своей скачкой идей⁴⁶, экзистенция нуждается в стабильном якоре спасения, и этот якорь, как и в том случае, – связь с отцом и эротико-мистическое страстное желание обращения к нему и союза с ним. Однако этот союз, как подробно она описывает, возможен только в смерти. Эллен не жаждет смерти, которая просто подвела бы ее к концу, и не жаждет обессмертить свое имя. Снова овеществление существования прорывается дуальным модусом экзистенции, тайным намеком на любящую встречу и родину, на возможность тем самым на бытие-за-пределами-мира. Однако бытие-за-пределами Эллен не начинается и не кончается в бытии-в-мире, как это бывает в цельном экзистенциальном феномене любви, а, как мы увидим, в обращении к небытию.

Поскольку эти страстно желаемые возможности спасения в воде и в небе занимают все более видное положение, спасение на земле – «твердое стояние обеими ногами на земле», или практическое действие, – постепенно отступает. Чем более лучезарным и одушевленным становится эфирный мир, тем больше мир в земле и под землей затвердевает.

Поначалу эфирный мир все больше наполняется светом, цветом и колоритом. Волны света, как золотые лучи, покрывают пшеничные поля, деревни и долины, а весенние бури проносятся по миру. Ее тело, и это опять-таки имеет величайшее значение, вначале все сильнее сливается с этим миром. Ее кровь пульсирует и струится по артериям, каждая струна в ней трепещет, грудь вздымается от пьянящей радости юности, ее молодое, сильное тело вытягивается, и совершенно невозможно усидеть на месте (что уже превратилось в пытку на Сицилии). Прогулки замещаются верховой ездой и преодолением барьеров, и нет лошади, слишком опасной для нее. Ясно, что такая деятельность не подходит для тучного тела, а требует, чтобы оно было гибким и сильным.

В этом облике мира, который, по крайней мере, соединяет эфирный мир с практикой спорта, у любви тоже есть свое слово. Сейчас она больше не занята мрачным, холодным морским владыкой из глубин океана или Богом, который правит за облаками, а посвящает время мужчине, своей ровне, тому, кто ходит по земле. Он должен быть высоким, сильным, безупречным и незапятнанным; он должен быть полон жизни и наслаждаться солнечным сиянием и работой, наслаждаться ею и ее детьми. Здесь мы видим попытку гармонизовать, по крайней мере в воображении, эфирный и земной, практический мир, гармонию на семейной почве любви (между мужчиной и женщиной).