Текст книги "Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс"

По контрасту с этой безудержной энергичностью и переполняющей ее жаждой любви, как всегда, не заставляют себя долго ждать и ограничения, поначалу опять же исходящие от Mitwelt. «Семья» становится гробницей, влияние дома ощущается как сковывающее и отвергается. Вслед за этим ограничения поступают и от Umwelt, в то время как ранее ограничения имели чисто атмосферный характер, а именно, промозглый туман и мрачные тучи, то теперь они обретают «витальный» характер. «Космологический» контраст, который вначале имел место «в атмосфере», теперь существует в мире роста, особенно в качестве контраста между восходящей жизнью (рост, свечение, цветение, буйный расцвет) и вырождающейся жизнью (увядание)⁴⁷. Теперь становится все более очевидным, как хрупка и открыта опасностям ее жизнь; она обречена на смерть. Все же Эллен победоносно перебарывает порчу, увядание, высыхание и черствость жизни, но все же без устали развивающийся мир, переполненный радостью жизни и ревущей бурей, окружен (застывшим) миром смерти, вырождающейся жизни, – миром разложения и увядания.

Это период, когда она обручается с «романтическим иностранцем». Нам следует рассматривать эту помолвку как неудачную практическую попытку гармонизации эфирного и земного мира. Но Эллен разрывает помолвку, на удивление легко подчинившись просьбе отца. Она не грустит по своему возлюбленному, и это заметно из того, что и теперь (на Сицилии) она по-прежнему страстно любит жизнь, солнце, ветер, красоту и, очевидно, чувствует, что мир принадлежит ей. Теперь ее бог – бог жизни, ее мир – вся Вселенная, проблеск истины которой она уже уловила. Она полна жажды учиться и пишет статью о призвании женщины. Эллен рассматривает эту последнюю серьезную попытку соединения и гармонизации эфирного мира с миром работы как последние недели своего счастья. Они оканчиваются для нее неистовой жаждой того, чтобы однажды ее красивые планы и идеи, о которых она однажды уже упоминала с жалостью, сменились бы действиями вместо пустых слов. В метаниях туда-сюда, от одного мира к другому, нигде полностью не чувствуя себя дома, снова и снова терпя неудачи в своих попытках привести эфирный мир в гармонию с земным миром, все более «погружаясь» в подземелье могильного мира и больше не ожидая спасения ни от земной практической, ни от вселенской любви, даже в самые свои экзальтированные моменты она испытывает «боли и спазмы». Ее экзистенция нигде не находит любящего убежища, нигде она не может обрести свою почву⁴⁸. Это означает, что ее экзистенции угрожает ее собственное небытие. Эту подверженность угрозе мы называем, вслед за Хайдеггером, ужасом (Angst), или, как это выражает ее жизнь-история, страхом и трепетом. Чего экзистенция страшится так это бытия-в-мире как такового. Теперь мир в целом носит характер угрожающего и сверхъестественного. Когда эти ощущения угрозы и сверхъестественности превращаются в ужас перед чем-то определенным, мы говорим о конкретной боязни. Поэтому страх Эллен стать толстой было бы правильней обозначить как конкретный ужас перед потолстением; но давайте придерживаться ее собственного выражения, которое соответствует общеязыковому употреблению, так как в действительности эта специфическая боязнь – выражение экзистенциального ужаса.

Со страхом стать толстой и желанием быть стройной космологический контраст приходит к дальнейшему, фактически окончательному изменению. От макрокосма он переходит на микрокосм, в психофизическую структуру. Контраст между светлым и темным, между цветущей и увядающей жизнью теперь проявляется в Eigenwelt, при этом не теряя даже в малейшем свои макрокосмические черты. Однако материальные покровы, в которые теперь обряжен этот контраст, больше не является материалом воздушной атмосферы и произрастания, а материалом психологического качества.

Свет и растущая жизнь теперь предстают в наряде эфирно-одухотворенной юной души и эфирного юного тела, в то время как ограниченная, темная и приземленная жизнь являются в одежде бездуховной и отяжелевшей души и увядающего, стареющего тела. Решающее значение здесь имеет раскол «жизни» на два несовместимых мира – сверкающий, легкий, широкий, несопротивляющийся мир, – мир эфира, и темный, массивный, тяжелый, тесный и сопротивляющийся мир, – мир земли или гробницы. «Телу», по контрасту с «душой», всегда приписывалось родство с этим последним миром; достаточно только вспомнить то, что в платоновском «Федре» и в христианском учении о теле говорится как о гробнице души. В нашей жизни-истории, однако, это «предназначение» не служит ни логической системе, ни религиозной догме, а имеет экзистенциальную природу: телесная реальность как квинтэссенция «материального» модуса бытия-в-мире, связанного и с материей, и с желанием, здесь переживается как тяжесть и как темница (сопротивление), что далее будет показано еще яснее. Не считая несостоявшейся попытки превращения спорта в образ жизни, которую мы обсуждали ранее, телесная реальность представляет острейший контраст с легкостью или эфирным существованием. Она представляет настоящий вызов склонности к «эфирнолизации».

К этому прибавляется Mitwelt — фактор идентификации Эллен с ее эфирными подругами и ее недовольство собственным потолстением. В ее подругах эфирный мир находит свое «персональное» осуществление, и опять этот фактор персонального вносит со своей стороны вклад в строительство эфирного мира. Можно быть уверенным, что идентификация Эллен с ее подругами – не аутентичная любовь, а лишь слепая влюбленность. Так как быть толстым, если смотреть с точки зрения эфирного мира (!), означает всегда быть старой или стареющей, уродливой женщиной, то быть худой всегда означает быть юной, привлекательной, желанной. И тем не менее Эллен Вест идентифицирует себя с этой последней и ищет себе такого же спутника жизни. Но давайте не будем предвосхищать наш анализ.

Итак, страх потолстеть, который обнаруживается на Сицилии на двадцатом году ее жизни и вместе с которым проявляет себя истинная болезнь в психиатрическом смысле слова, с антропологической точки зрения следует рассматривать не как начало, а как конец. Это «конец» кругового процесса целостного существования, так что оно более не открыто для его экзистенциальных возможностей. Теперь оно, несомненно, зафиксировано на ригидном экзистенциальном контрасте между светом и тьмой, цветением и увяданием, худобой, приравниваемой к интеллектуальному⁴⁹, и тучностью, отождествляемой с обратным. Как столь ясно показывают собственные выражения и описания Эллен Вест, теперь экзистенция все больше становится урезанным, ограниченным, постепенно сужающимся кругом узкоопределенных возможностей, для которых желание быть стройной и страх потолстеть предоставляют именно лишь окончательную (психофизическую) оболочку. «Путь» этой жизни-истории теперь безошибочно предопределен, он больше не достигает простора будущего, а движется по кругу. Превосходство будущего теперь замещено властью прошлого. Все, что остается, – бесплодные попытки бежать от этого замкнутого круга, от чрезвычайно отчетливо пережитого и описанного экзистенциального тюремного заключения, для которого потолстение лишь характерная личина. Заключение, от которого теперь бежит экзистенция, и которого она боится, длится, потому что оно затягивает ее в свою сеть.

То, что направление жизни-истории Эллен Вест больше не устремлено в будущее, а кружится в настоящем, отрезанном от будущего, ведомом прошлым, и потому пустым, драматически выражается в ее истинно символическом акте, в котором она продолжает кружиться вокруг своих подруг, остающихся в центре сцены. Эллен Вест не идет вперед и затем возвращается, так как она не может наслаждаться настоящим; она и не танцует в кругу возле своих подруг, что представляло бы осмысленное движение в настоящем (Э. Страус), а она гуляет, то есть двигается, «как будто» идет вперед, и все же остается все в том же круге. (И все это скрывается под психологической маской страха потолстеть!) Она предлагает вниманию картину львицы, заключенной в клетку и кружащей вдоль решеток в бесплодном поиске выхода. Если вместо этой картины мы хотим подставить ее экзистенциальное выражение, оно должно читаться – ад.

В какой степени тело и душа представляют для Эллен Вест неразделимое единство мы уже знаем из ее собственных выражений. Цветение, буйный рост, развитие и увядание, упадок, превращение в прах, легкость и тяжесть, широта и ограниченность (гробница), свобода и заточение в темницу, полеты, прогулки пешком и ползание – все эти выражения одинаково относятся и к ее психофизическому и телесному существованию.

Но сама Эллен теперь подчеркивает интимную связь, фактически, отождествляя свое «я» с телом. «Мое внутреннее “я” так тесно связано с моим телом, что они образуют единство и вместе составляют мое “я”, мое, лишенное логики, нервное, индивидуальное “я”». Так как она лишена внутреннего покоя, для нее становится пыткой пребывать в покое (поскольку покой стал бы тюрьмой, гробницей, смертью); каждый нерв в ней дрожит, тело участвует во всех колебаниях ее души. Опыт этого внутреннего единства, эта тождественность души и тела никогда не должны упускаться из внимания, поскольку только с точки зрения неразделимости души и тела, которую Эллен Вест так отчетливо сознает, становится понятным, почему тело столь «задействовано» в эфирном мире и почему душа так «включена» в телесную сферу. Антрополог (то есть психиатр или психолог, который придерживается точки зрения науки-о-человеке), для которого эта неразделимость самоочевидна, не видит здесь загадки или проблемы. Это становится проблемой только для тех, кто убежден в разделимости души и тела в религиозном смысле, или для тех, кто производит это разделение по специальным научным или теоретическим причинам. Тот факт, что телесность (как тело, так и телесное влечение) приобретает в этой экзистенции такую ведущую роль, не представляет для антрополога психофизической проблемы, но, как станет яснее далее, поднимает экзистенциальную проблему. И она прежде всего касается «превосходства прошлого».

То, что весь страх Эллен Вест – это ужас перед бытием-в-мире как таковым, показывает, что теперь она боится всего: темноты и солнца, покоя и суеты. Она достигла самой низшей ступени лестницы. Теперь «весь» мир стал угрожающим. «Я» становится трусливым, отсюда ее презрение к себе. Эллен уже видит себя в могиле, окруженной пепельно-бледной оградой, которая заставляет птиц замолкать и улетать прочь, цветы увядать под ее ледяным дыханием. Сам мир превращается в могилу. Практическое действие больше не привлекает, вместо работы – «зевота и апатия». Опять-таки единственное спасение от подобной жизни в смерти, но теперь она больше не представляется в виде мрачного морского владыки или Бога-Отца, а ближе к земле, в виде «большого друга» или величественной женщины «с белыми астрами в темных волосах, большими глазами, крепко спящая в сумраке ночном». Неважно, будет ли это мужчина или женщина, если это означает только «конец». Но Эллен не в силах дожидаться даже конца! Медленное умирание (увядание, прозябание, изнеможение, превращение в банальную и пошлую) ненавистно для нее. Каждый день она чувствует себя толще, что, по ее собственному заявлению, означает прибавление как старости, так и уродства. Не обнаруживаем ли мы и здесь работу принципа «все или ничего»? «Если я не могу оставаться юной, прекрасной и стройной, – слышим мы в ее словах, – тогда лучше Ничто».

Теперь существование ограничено и обременено, фактически, оно сковано не только телесной реальностью, но и Mitwelt и ежедневным взаимодействием с ним. Сопротивление, направленное на Mitwelt, теперь приобретает форму враждебной компульсии, даже преследования, и ее бунт против Mitwelt наполняется ненавистью и презрением. Эллен Вест ничего так не избегает, как компромисса. Но это – то, чего от нее требуют Mitwelt и трудовая повседневная жизнь, поэтому оба они теперь воспринимаются не просто как ограничения, а как оковы, против которых она бунтует и от которых она пытается, яростно бросаясь на них, освободиться. Эти оковы – условности, имущество, комфорт, благодарность, даже любовь. Но за этим гамлетовским мятежом против «извращенного» общества здесь скрывается страх, фактически, уверенность в том, что «маленький мирок» ослабляет, размягчает ее, превращает в марионетку и обрекает ее на чисто растительное существование. Здесь выражен не космологический или психофизиологический контраст, а экзистенциальный. Если понятия «прозябание» и «изнеможение» имеют экзистенциальное значение, такое значение еще больше можно отнести к словам «успокоение», «превращение в марионетку» и «чисто растительное прозябание»; в самом деле, здесь мы сталкиваемся с экзистенцией, для которой характерны отсутствие сопротивления и пассивность игрушки в чьих-то руках и полное изо дня в день бездействие.

И все же Эллен Вест хотела бы совершить что-нибудь великое, приблизиться к своему гордому идеалу. В ней снова все бурлит и клокочет, и стремится разорвать оболочку. Теперь цель – мировая революция, жизнь нигилиста среди беднейших из бедных. Снова мы видим попытку гармонизировать эфирный вселенский идеал с миром практического действия, но в свете доступных ей сил эти попытки настолько превышают ее возможности, что даже у читателя может закружиться голова. Границы, сужающие эфирный мир, теперь определенно приобретают характер угрозы жизни. Вначале это опять Mitwelt, мелкая повседневная жизнь с ее затхлой атмосферой, которая душит, подобно сорнякам, ростки желания. Пресыщенное (т. е. «сытое»!) самоудовлетворение, эгоистическая жадность⁵⁰, безрадостная покорность, тупое безразличие (как «растения, которые буйно разрастаются под солнцем обыденности») – все эти гадюки⁵¹ повседневной жизни обвивают ее своими холодными телами, чтобы сдавить в ней борющийся дух, чтобы заморозить ее кипящую кровь. Фактически, она даже смотрит на других людей как на крыс, которые преследуют ее, глядя из углов своими маленькими глазками. Но даже это – недостаточно жестокая игра! Теперь к физической угрозе жизни, исходящей от воздушного и животного царства, присоединяется, полностью замыкая круг, моральная угроза ее сознанию из мира духов. Ее высоко взлетающие планы и мысли принимают форму злых, глумящихся, обвиняющих призраков, которые обступают ее со всех сторон, свирепо преследуют ее и сжимают ее сердце, или бледных теней с пустыми глазницами вместо глаз, которые преследуют ее по пятам верхом на конях-скелетах. Эта персонификация ее собственных мыслей и чувств сопровождается дальнейшим ослаблением ее «я». Теперь она сама превращается в Ничто, робкого земляного червя, преданного анафеме, окруженного темной ночью. Обвиняющие, глумящиеся, уничтожающие, ее собственные мысли обращаются против ее ныне трусливого, беспомощного «я». Они – метафоричные выражения ограничений ее существования, совершенно отличающиеся от тех, которые мы находили ранее! Теперь все становится не только более жутким, более угрожающим, более мрачным и всепоглощающим, но в самом деле злым. «Я» теперь всего лишь живет растительной жизнью, как преданное анафеме пресмыкающееся, как слепой земляной червь. Одновременно с этим атмосфера становится еще более удушающей, гробница – еще более тесной. «Какой затхлый дух у этой клетки-норы», – читаем мы в заметке, написанной в это время Эллен Вест. «Запах цветов не может заглушить запах гниения». В то же время мы слышим об уродливых пожелтевших душах, о карликовых легких и карликовых мыслях, с которыми Эллен борется все более яростно, поскольку знает, что они ее побеждают. Формы увядающей жизни, червеобразное вегетативное подземное существование, желтеющий и рассыпающийся в прах упадок, тошнотворный мир теперь отчетливо обнаруживают себя в неразрывной связи с образами запуганного сознания, насмешки, уничижительного обвинения, проклятия, с миром зла или вины.

Неудивительно, в соответствии с экзистенциальным, замкнутым процессом этого существования, что материальные ограничения тоже становятся еще более массивными: теперь это стены, в которые Эллен колотится кулаками (что позже она проделывает с собственным толстым телом) до тех пор, пока ее руки не опускаются в бессилии. Здесь мы также видим, что экзистенциальный ужас изолирует экзистенцию и обнажает ее, говоря хайдеггеровскими словами, подобно solus ipse. Даже в экзальтированном настроении Эллен одинока, она больше не взлетает к воздушным высотам, а стоит с замороженным сердцем на ледяных вершинах.

Но все же Эллен продолжает делать значительные, хотя и бессильные попытки обеими ногами крепко упереться в землю, то есть работать. Теперь для нее настает время подготовки к последнему экзамену. Но, тогда как раньше мир простирался перед ней открытым и готовым к завоеванию, теперь Эллен идет на слабовольные уступки, и все же она посмеялась бы над любым, кто сказал бы ей об этом. Теперь она, по ее словам, не только утратила часть своей прежней силы, но впервые (в возрасте 21 лет) терпит полный крах. В то же время снова происходит эротическое приключение, неприятная любовная история с инструктором верховой езды. Однако вместе с желанием быть стройной и страхом потолстеть: той драматической «игре существования с самим собой», которую мы здесь наблюдаем, все большую роль обретает ее телесная реальность. Снова и снова мы должны подчеркивать, что телесность не должна смешиваться со смертной оболочкой⁵², или телом в анатомическом или анатомо-физиологическом смысле, но что этот оборот всегда следует понимать в экзистенциальном смысле, то есть как телесно существующее или существование-в-теле, как мы это уже неоднократно описывали⁵³. Постольку, поскольку «я» Эллен Вест угрожают (удушьем, отравлением, проклятием), окружают и ослабляют оценки, исходящие от Umwelt, Mitwelt и Eigenwelt, они не активируют ни «аллопсихические»⁵⁴ ипохондрические бредовые идеи, ни идеи отношения и идеи преследования, ни бред греховности. Даже в сфере телесности «запертость» и обессиленность не вызывают («соматопсихической») болезни. (Могло ли это привести к такому состоянию, если бы жизнь не оборвалась? Здесь мы оставляем этот вопрос без ответа.) Тем не менее запертость «я» становится настолько вопиющей, что ограничения, исходящие от других «миров», как бы они ни подкреплялись, углублялись и «автономизировались», в сравнении с ней отступают.

На ее 23‑м году жизни обнаруживается, что вместе со страхом потолстеть проявляется возрожденная любовь к сладкому, по-видимому, такая же, как в раннем детстве, однако в то время, вероятно, подавленная склонностью к самоотрицанию. Здесь тоже экзистенциальное созревание в смысле аутентичной самореализации (Selstigung), определяемой будущим, замещается главенством прошлого, движением по кругу и экзистенциальным тупиком. Можно также интерпретировать как «регрессивную» черту характера то, что Эллен не испытывает удовольствия от еды в присутствии других, она его получает только, когда ест одна. Кроме этого, она больше совсем не может оставаться в одиночестве и всегда должна держать при себе свою старую няню. Что касается остального, желание сладостей особенно усиливается, когда пребывание с другими особенно ее утомляет и заставляет нервничать. То, что пребывание с другими делает ее усталой и нервной, легко можно понять, учитывая, что нам известно о ее бунте против ограничений и обременяющих обязанностей, вызванном ее повседневным взаимодействием с другими, ее «маленьким мирком». Но важно, что теперь она не может избавиться от этого бремени и давления путем самоанализа, работы или спорта, она способна это сделать только с помощью еды!

Вместе с углублением конфликта между возросшим желанием еды и страхом потолстеть усиливается контраст между жизнью в эфирном мире и в мире земли (одновременно означающем мир толстых). Эллен не хочет уподобляться дождевому червю, живущему в застарелой, мерзкой, сонной и сырой земле – в мире толстых. Она бы скорее умерла, подобно птице, которой беспредельный восторг разрывает горло, или безудержно сгорела бы в собственном внутреннем огне. Здесь появляется новообразование – то, что жажда смерти вспыхивает из самого эфирного мира. Сама экзистенциальная экзальтация, праздничная экзистенциальная радость, «экзистенциальный огонь» поставлены на службу смерти, – и это выражает реальное желание смерти. Смерть здесь уже желанна, как самое высшее завершение праздничного существования. Стихотворение, выражающее это настроение, относится к периоду, который Эллен снова называет одним из счастливейших в ее жизни. Она уверена, что должна отложить подготовку к последнему экзамену, а вместо этого пройти отбор на курсы вольнослушателей и обручиться с блондином-студентом. Эта помолвка представляет последнюю, самую серьезную и самую длительную попытку гармонизации эфирного мира с миром земным путем сексуальной любви между мужчиной и женщиной.

В течение и после этой помолвки ее кузен и она сближаются. С ее стороны следует длительное колебание между двумя претендентами: возлюбленным-блондином, который является представителем эфирного мира, и другим, обеими ногами твердо стоящим на земле, будущим мужем, занимающимся ответственной профессией, как она надеется, отцом ее детей.

Жизнь на земле⁵⁵ еще раз побеждает. Эллен жаждет оплодотворения по образу плодоносной, родящей пшеницу земли и, страдая, оплакивает свое бесплодие. В этом плаче она больше не низводит себя до червя, который все же является живым существом, а опускается до безжизненной, никчемной вещи: она не более чем выброшенная шелуха, ненормальная, бесполезная, никчемная. Именно потому, что она ненавидит маленький мирок обыденности, повседневное взаимодействие с Mitwelt, поэтому она теперь также ненавидит свое тело и бьет его кулаками.

Мы видим: Эллен Вест ненавидит ограничения ее эмоционально беспокойного, отчаявшегося, непокорного «я», она не приемлет все, что его ограничивает и угрожает его доминированию. И в то же время эти ограничения – то, чего она так страшится! То есть телесно-реальное ограничение, основанное на телесной сфере Eigenwelt, достигает такого важного значения в единой экзистенциальной трансформации существования в ужас, ненависть и отчаяние только потому, что существованию в его основе угрожает его «земное притяжение», его телесно-чувственная, ограниченная земным, алчность.

Действительно, эта экзистенция строит для самой себя воздушный замок в эфирном мире, но мы можем точно проследить, как эта воздушная структура все сильнее пригибается к земле (в реальности по причине жадности к пище), то есть, трансформируется в гроб или могилу. Просторные залы воздушного замка превращаются в тесную подземную темницу, прозрачные подвижные перегородки обращаются в непроницаемые, толстые, кирпичные стены. Однако самая неприступная стена – это ее толстое тело, которое жадно до конца поглощает само себя, а на самом деле, как станет ясно при окончательном анализе, – телесность в целом (см. ее собственное сравнение «стройность» = «бестелесность»). Поэтому самая страстная ненависть направлена на тело, только по отношению к телу ужас оборачивается паникой. (Толстое) тело – первый и последний оплот желаний, и на этом оплоте держится не только эфирный мир, но само отчаявшееся существование, поскольку чем сильнее экзистенциальное ограничение, тем бесплоднее попытки Эллен освободиться от них. Ранний резкий разрыв Eigenwelt с Um- и Mitwelt теперь «мстит» в течение всего ее существования. Естественно, здесь нельзя говорить о вине⁵⁶ в моральном смысле. Экзистенция как таковая виновна в метафизическом смысле и, вероятно, в этом случае больше, чем во многих других: она больше в долгу перед собой, чем перед другими.

Здесь нет необходимости рассматривать все уловки и стратегии, которые использовала Эллен Вест в своей борьбе против потолстения. Давайте только укажем на то, что эти тактики все чаще замещают практическое действие в виде работы и становятся реальной сферой ее практического действия, столь же изнуряющей, сколь и бесплодной. Все уходит в страх стать толстой, все, что Эллен воспринимает просто как жадность к пище или чисто вегетативную жизнь, является частью этого страха потолстеть, – страха стать старой-уродливой-глупой-скучной – столь же, сколь и быть не похожей на ее эфирных подруг. (Последнее мы можем назвать страхом отклонения от своего девственного идеала, или идеала Артемиды.)

Мы уже показали, почему в жизни Эллен все кончается ужасом, а не просто разочарованием или боязливостью. Потому что ужас – это неизбежное следствие ситуации, когда экзистенция «по сути» становится жертвой того, чего она боится. В случае этой экзистенции факт захваченности, равно как и того, что захватывает, был заметен с самого начала. Вначале это было видно из затемненного антуража, затем из образа растительно-вегетативного увядания, или обращения в прах, далее из образов ядовитых животных и злых духов и в дополнение к этому иногда из образов обычных материальных ограничений, таких, как сети, ловушки и стены. Во всем этом экзистенция прямо и настойчиво демонстрирует, что по сути ее поработила алчность, которая означает экзистенциальную пустоту и экзистенциальное давление, экзистенциальное «бытие-норой» или «бытие-полой», бытие ограниченной, или сдавленной – словом, бытие-гроб. Это бытие червя в трясине. Против этой угрозы самой основе экзистенции, – угрозы, масштабы которой разрастаются от темнеющей атмосферы до трясины от пелены тумана до стены, от сужения горизонта до гроба или норы, от ликующей птицы, взлетающей в эфир, до червя ползающего в земле, от девственной цветущей Артемиды до бледного призрака с пустыми глазницами, – от этой угрозы экзистенция защищается полетом в еще более головокружительные эфирные сферы. Однако тяжесть и давление клонящейся к упадку жизни, жадности, которая поглощает всю ее жизнь, сильнее «бодрости» восходящей жизни, цветущего растущего созревания. Страх потолстеть в действительности лишь одна особенно заметная черта в этой деформации единого существования, но никоим образом не что-то изолированное или независимое. Страстное влечение к еде лишь отдельная черта этого давно предвещаемого рабства или движения единого существования по замкнутому кругу. Из-за ужаса перед этой метаморфозой единого существования и борьбы против нее возникают боязнь и борьба с отдельными метаморфозами цветущего, гибкого, юного тела до гиблой трясины или в конце концов норы, с превращением ее телесной оболочки из кожного покрова в плотный, жирный слой фактически в стену, на которую можно бросаться с кулаками.

Чем непосредственнее обнаруживается рабская покорность тяжелому миру-трясине, тем более императивно этот мир заявляет о себе и тем больше ужас перед ним. Теперь возросшая сила и независимость этого мира обнаруживается в том, что желание есть вырастает до размеров тягостного давления, неистовой жадности, и именно к продуктам, вызывающим потолстение, например к сладостям. Простое вегетативное прозябание переходит в скотское состояние, «звериную» жадность. В этой экзистенции эфирный мир все более теряет свою ведущую роль, он вынужден перейти от наступления к обороне. Земной мир все более затягивает экзистенцию под свою оболочку; к жадности присоединяется постоянно довлеющее стремление думать о еде, «компульсивное мышление». Хотя с психиатрической точки зрения здесь мы имеем дело с новообразованием, с появлением нового симптома, с антропологической позиции нет оснований рассматривать это как нечто новое. Мифическая, «сладкая страна жизни», эфирный мир, оазис в пустыне, который, по словам самой Эллен, она выдумала для себя, появляется на горизонте теперь только изредка, подобно быстро исчезающему миражу, тусклость мира все более сводится к телесной усталости, ужас нарастает, переходя в панику. Мысль о блинах для нее – самая ужасная мысль, какая только может быть. Эллен жаждет нирваны, или исполнения желания достичь своего идеала, осуществления ее ненависти к Umwelt, который хочет сделать этот идеал недостижимым для нее, исполнения бредовой идеи найти в этом идеале нечто ценное, к чему можно стремиться. Таким образом, эфирный мир терпит поражение. Одновременно нарастает желание (которое тут же снова исчезает) кинуться в рыданиях на грудь к матери вместе со страхом чопорной и серьезной манеры поведения отца. Обе попытки обращения к матери как к основе жизни и к отцу, «царящему за облаками», как к духовной основе обрываются. Обнаруживаются тяжелые состояния тревоги и возбуждения и суицидальные попытки.

В лечебнице у Эллен наступает прозрение, вероятно, вызванное психоанализом, что не страх потолстеть, а именно, постоянное желание еды, обжорство является первичным фактором ее «обсессивного невроза». Об обжорстве она говорит: «Это завладевает мной, как животное». Эллен беззащитна перед ним, и это повергает ее в отчаяние. (Антропологически здесь нельзя дифференцировать первичное и вторичное, так как подобный способ выражения возможен только в мире объектификации. То, что здесь совершенно правильно отнесено к первостепенному, или к первичному симптому, – это для нас выражение метаморфозы единого существования, развитие единого мира и единого способа существования.)

Ужасное чувство пустоты, о котором мы уже знаем по детству Эллен, теперь описывается более точно как чувство «неудовлетворенности», то есть как рассогласование идеала и реальности. Мы больше не удивляемся, услышав, что это чувство появляется как раз после еды, так как принятие пищи давно перестало быть для Эллен простым делом, оно означает «компульсию» (насильственное действие против воли) с целью заполнить дыру, набить желудок и стать толстой, то есть навязанный отказ от эфирного идеала и самую трусливую уступку власти тусклого, гнетущего и ограниченного болотного мира. Это переживание «неописуемо унижающего» чувства (неудовлетворения и страха) также сопровождается у Эллен сильными телесными ощущениями: ее сердце колотится, болит, оно бьется так сильно, что она чувствует головокружение, от ужаса же ее бросает то в жар, то в холод. Все ее тело покрывается потом, все члены болят так, словно ее высекли кнутом, она чувствует себя разбитой и совершенно изнуренной. В то же время это только очевидный парадокс: именно полный желудок усиливает ее чувство пустоты. Физическое бытие-заполненным и бытие-толстым, которое является частным феноменом, представляющим тусклый мир трясины и гроба, увядания, удовлетворенного прозябания и нравственного разложения, зла и вины является, если рассматривать с точки зрения эфирного мира (переживаемой) квинтэссенцией (духовной) пустоты. Жадность к еде, звериный голод, при котором она ничего не способна понимать, и страх стать толстой создают ловушку, из которой экзистенция больше не может выпутаться. Каждое принятие пищи становится пыткой. Эллен бежит от хлеба на полке и бесцельно слоняется по улицам. И опять же из-за рабской покорности ее существования тусклому и тупому миру она может преодолеть свое мучительное беспокойство только пищей, становясь вдвойне несчастной после еды. Круг замыкается.