Текст книги "Бен-Гур"

Во время поворота взорам наблюдателей на берегу предстала корма галеры во всем ее великолепии – украшенная такими же Тритонами, что и нос, с написанным большими светлыми буквами именем судна, с боковым рулевым веслом, с приподнятым настилом, на котором стоял рулевой – исполненный достоинства, в полном вооружении, с рукой на рукояти весла; и, наконец, аплюстра – высокая, позолоченная, резная, нависающая над головой рулевого подобно листу дерева.

В середине разворота на галере коротко взвыла труба, и из-под палубы через отверстия люков на палубу стали выскакивать члены команды, в великолепном снаряжении, в бронзовых шлемах, со сверкающими щитами и дротиками в руках. Боевая команда выстроилась на шканцах, матросы вскарабкались по вантам и рассыпались вдоль рея. Офицеры и музыканты заняли свои места. До берега не донеслось никакого лишнего шума. Когда лопасти весел коснулись мола, с рулевого мостика на берег подали трап. Тогда трибун повернулся к провожавшим его и с серьезностью произнес:

– А теперь, друзья мои, простите – служба. – Сняв с головы венок, он протянул его игроку в кости. – Возьми этот венок, о несравненный любимец судьбы! – произнес он. – Если я вернусь, я попытаюсь отыграть мои сестерции, если мне не суждено победить, то я не вернусь. Повесь тогда на память обо мне этот венок в своем атриуме.

Повернувшись к остальным, он раскрыл им свои объятия, и они по очереди обняли его.

– Да помогут тебе вечные боги, о Квинт! – хором произнесли они.

– До свидания! – ответил он.

Рабы размахивали факелами; он помахал им в ответ рукой и повернулся к кораблю, ожидающему его. Как только нога его ступила на трап, снова взвыли трубы, а над аплюстрой взвился vexillum purpureum – вымпел командующего флотом.

Глава 2
На веслах

Стоя на рулевом мостике с развернутым приказом дуумвира в руках, трибун разговаривал с начальником гребцов:

– Какие силы в вашем распоряжении?

– Гребцов – двести пятьдесят два, десять надсмотрщиков.

– На подмену…

– Восемьдесят четыре.

– Какой у вас порядок?

– Сменяются каждые два часа.

Трибун некоторое время размышлял над услышанным.

– Довольно большая нагрузка, и я это изменю, но не сейчас. Гребля не будет прекращаться ни днем ни ночью.

Затем, обращаясь к штурману, сказал:

– Ветер попутный. Пусть парус поможет гребцам.

Когда эти двое отправились выполнять его приказания, он повернулся к старшему навигатору:

– Сколько лет ты служишь?

– Двадцать три года.

– И в каких морях плавал?

– Между нашим Римом и Востоком.

– Именно такой человек мне и нужен. – Трибун еще раз взглянул на приказ, который он держал в своих руках. – Когда обогнем мыс Кампонеллан, возьмешь курс на Мессину. Пройдя ее, будешь следовать вдоль калабрийского берега, пока слева не окажется Мелита, а потом… Ты знаешь звезды, по которым можно ориентироваться в Ионическом море?

– Хорошо знаю.

– Тогда после Мелиты возьмешь к востоку на Киферу. Если боги будут милостивы к нам, я брошу якорь только у Антемонского залива. Дело очень срочное. Я надеюсь на тебя.

Аррий был весьма рассудительным человеком – и, кроме того, принадлежал к тому типу людей, которые, возлагая дары на алтари храмов в Пренестре и Антиуме, тем не менее считают, что благосклонность богов более зависит от здравого смысла и мер, предпринятых их почитателем, нежели от его даров и обетов. Всю ночь он провел за столом, в возлияниях и играх; но сейчас соленый воздух моря сделал его снова моряком, и он не собирался успокаиваться, пока не узнает свой корабль по-настоящему. Только знание не оставляло никаких шансов для случайностей. Начав знакомство с начальника гребцов, штурмана и старшего навигатора, он вместе с другими офицерами – командиром боевой команды, начальником склада, мастером машин и старшим по камбузу – прошелся по нескольким отсекам корабля. Ничто не укрылось от его взора. Закончив инспекцию тесного мирка, скрытого между бортов корабля, он уже знал практически все о материальном снаряжении для предстоящего путешествия и о возможных случайностях. Сочтя приготовления к походу исчерпывающими, он оставил себе на будущее одну, но зато самую сложную вещь – знакомство с людьми, поступившими под его командование. Эта задача требовала гораздо большего времени, он решил взяться за дело так, как привык.

В полдень того же дня галера разрезала волны на траверзе Пестума. По-прежнему держался западный ветер, наполняя парус и помогая гребцам. Были установлены вахты. На полубаке возвели алтарь, окропили его солью и ячменем, и трибун перед ним вознес торжественную молитву Юпитеру, Нептуну и Океанидам, а потом, произнеся обет, совершил в их честь возлияние вином и воскурил благовония. И вот теперь, чтобы лучше узнать своих подчиненных, он собрал их в кают-компании корабля.

Кают-компания была центральным помещением галеры – размером шестьдесят пять на тридцать футов, освещаемая солнцем через три широких люка. Ряд пиллерсов проходил из конца в конец ее, поддерживая подволок, ближе к центру помещения виднелось основание мачты, у которого были составлены секиры, копья и дротики. Справа и слева к каждому люку поднимались двойные трапы с крепежными устройствами наверху, позволявшими закреплять поднятые нижние половины трапов к подволоку. Сейчас, когда эти половинки трапов были подняты и закреплены наверху, помещение приобрело вид освещенного сверху зала.

Кают-компания была сердцем галеры, общим домом всех находящихся на ее борту людей – столовой, спальней, гимнастическим залом, местом проведения свободного времени – благодаря правилам, регламентировавшим пребывание в ней до мельчайших деталей и неотвратимым, как смерть.

В глубине помещения находилась возвышенность, на которую вели несколько ступенек. Там располагался начальник гребцов. Перед ним стояло нечто вроде сделанного из дерева полого барабана, на котором деревянным молотком он отбивал ритм гребли. Справа от него находилась клепсидра – водяные часы, по которым он отслеживал время вахт и смены гребцов. Еще выше был помост, обнесенный позолоченными перилами, местопребывание трибуна, надзирающего за всем происходящим на корабле. Там стояли ложе, стол и кафедра, кресло с мягким сиденьем, опорами для рук и высокой спинкой – вещь, которую имперское руководство позволяло держать для пущей важности.

В этом кресле сейчас и располагался Аррий, покачиваясь в такт движению корабля, облаченный в алый воинский плащ, наброшенный на белоснежную тунику, с мечом у пояса, внимательным взглядом рассматривая своих, столь же внимательно разглядывающих его, подчиненных. Этот требовательный взгляд командующего дольше всего задержался на гребцах. Читатель, без всякого сомнения, поступил бы точно так же; но взгляд его был бы куда более сочувственным; мысли же трибуна, минуя то, что представало непосредственно его взгляду, устремлялись вперед, требуя результата.

Само по себе зрелище было достаточно непритязательное. Вдоль бортов корабля, накрепко прикрепленное к его остову, располагалось то, что с первого взгляда напоминало три ряда сидений. При более пристальном рассмотрении это сооружение представало конструкцией из возвышающихся одна над другой сидений-банок. В каждой из таких конструкций вторая банка располагалась несколько сзади и выше первой, а третьи были сдвинуты сзади и выше вторых. Чтобы вместить шестьдесят гребцов каждого борта в отведенное для них место, на этом пространстве располагались девятнадцать таких сооружений, отстоящие друг от друга на расстояние примерно в один ярд, а двадцатый блок был установлен так, что верхняя находилась как раз над нижним сиденьем. Такое устройство предоставляло каждому гребцу довольно много места для работы, если он двигался в такт со своими товарищами по несчастью. В общем, все это напоминало строй солдат, идущих в ногу. Блоки сидений можно было умножать, их число ограничивалось только длиной галеры.

Те из гребцов, что занимали первую и вторую банки, гребли сидя. Гребцам третьей банки, работающим с более длинными веслами, приходилось ворочать их стоя, что усугубляло их положение. Вальки[31]31
  Валек – утолщенная часть весла, играющая роль противовеса. Все весло (считая от гребца) состоит из рукояти, валька, веретена, лопасти.


[Закрыть] весел были залиты внутри свинцом, сами весла подвешены на сыромятных ремнях, проходивших через точку баланса, что делало возможным грести без излишних усилий, но в то же время требовало изрядного умения, поскольку случайная волна могла в любой момент ударить в весло зазевавшегося гребца и вальком сбить его с ног или выбить из сиденья. Каждый из портов для весел представлял собой отверстие, через которое гребцу, сидевшему около него, поступал чистый морской воздух. Свет попадал через решетчатый помост, бывший частью прохода между палубой и фальшбортом. Так что положение этих людей было не самым худшим. Однако трудно сказать, что они наслаждались жизнью. Общаться между собой им не разрешалось. День за днем они проводили на своих скамьях, не произнося ни слова, во время работы даже не видели лиц своих товарищей по несчастью; коротких перерывов в гребле едва хватало на сон и еду. Они не улыбались; никто никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них пел. Да и для чего им нужен был дар речи, если стона или вздоха вполне достаточно, чтобы все поняли, какие чувства переживает этот человек? Существование этих несчастных было подобно подземной реке, текущей медленно, выискивая путь наружу.

О Сын Марии! Оружие теперь стало одушевленным! Но это теперь; во дни же, о которых мы повествуем, плен означал только тяжкую и нудную работу на укладке стен, на улицах и в шахтах; галеры же, как военные и торговые, были просто ненасытны. Когда Друилий завоевал своей стране победу в первой морской битве, римляне просто молились на весла, и на долю гребцов выпала слава не меньше, чем на долю моряков. Сиденья гребцов, которые мы с вами сейчас рассматриваем лишь как оборудование корабля, тогда знаменовали собой перемены, пришедшие с завоеваниями, и олицетворяли собой как политику, так и доблесть Рима. На этих сиденьях побывали сыны почти всех наций, выбранные за их силу и выносливость: бритты, ливийцы, киммерийцы. Среди гребцов всегда можно было увидеть скифов, галлов, египтян. По приговору сюда попадали готы и лангобарды, иудеи, эфиопы и варвары с берегов Меотиды. Потомок эллинов делил сиденье с рыжеволосым гиперборейцем, оливковокожий левантинец – с голубоглазым кимвром.

Работа с веслами не требовала напряжения мысли, она была тяжелой и примитивной. Подавшись корпусом вперед, занести весло для гребка; опустить его лопасть в воду; напрягая все мышцы, сделать гребок – вот и все движения, доведенные многократным повторением до автоматизма. Даже всегдашняя бдительность, необходимая по отношению к морю за бортом, со временем становилась инстинктом, не требующим вмешательства разума. Мало-помалу эти несчастные превращались в животных – терпеливых, вялых, послушных, – с горой мышц и зачаточным сознанием, живущих немногочисленными, но дорогими сердцу воспоминаниями, которые единственно давали им силу выносить страдания.

Часами покачиваясь в своем кресле в такт качке, трибун думал о чем угодно, но только не о рабах, сидящих на банках. Через какое-то время качка эта стала привычной. Тогда трибун стал развлекать себя, наблюдая за рабами. В своей обычной манере он принялся помечать для себя их недостатки, поскольку среди пиратов, которых он был послан разгромить, можно было найти неплохую замену кое-кому из гребцов.

Никто не знал настоящих имен рабов, отправленных на галеры, как в могилу. Их обычно различали по номерам, написанным краской на тех сиденьях, где им было суждено трудиться. Острый взгляд командующего, переходя с одного из них на другого, остановился было на последней банке левого борта, но потом, притянутый пространством за кормой, перешел на первую скамью первого уровня. Здесь он замедлился и остановился.

Сиденье под номером шестьдесят на пару футов приподнималось над уровнем помоста. Свет, проникающий через решетку, падал на гребца и освещал его фигуру – напряженную, облаченную, как и его товарищи по несчастью, лишь в набедренную повязку. Но он все же чем-то выделялся из остальных. Гребец был очень молод – не старше двадцати лет. Кроме того, Аррий был привержен не только игре в кости. Будучи знатоком и ценителем физического совершенства в людях, он на берегу имел обычай посещать гимназии и наблюдать за упражнениями наиболее знаменитых атлетов. Эти наблюдения навели его на мысли о том, что, если сила в значительной степени определяется количеством и качеством мышц, то превосходство в выполнении тех или иных упражнений требует не только силы, но и ума. Приняв эту доктрину, он, как и большинство людей, имеющих хобби, повсюду искал наглядных подтверждений этому. Однако, несмотря на то что в поисках совершенства трибун довольно часто ощущал позывы остановиться и всмотреться, он редко оставался удовлетворен – и не настолько, как сейчас.

В начале каждого движения весла тело и лицо гребца поворачивались в профиль по отношению к помосту; в конце движения напряженное тело юноши оказывалось почти анфас к трибуну. Простота и изящество движений гребца поначалу вызвали у трибуна сомнения в истинности усилий, прилагаемых для гребка; но вскорости они без следа рассеялись – доказательствами прилагаемой силы послужили устойчивость, с которой весло держалось в руках при его заносе, то, как оно прогибалось при гребке. Эти моменты демонстрировали еще и искусство гребца, что побудило критика, сидящего в большом кресле, усматривать сочетание в рабе силы и ума.

В процессе наблюдения Аррий отметил молодость предмета своего изучения, его совершенное непонимание своей хрупкости. Он также заметил хороший рост юноши, почти совершенную идеальность формы его рук и ног. Руки, возможно, были слегка длинноваты, но этот недостаток прекрасно компенсировали мощные мышцы, бугрившиеся и вздувавшиеся при движениях гребца. На могучем торсе было различимо каждое ребро, но эта худоба смотрелась более здоровой, чем неестественно истощенные тела после тренировок в палестре. В общем, в движениях гребца была совершенная гармония.

Трибун поймал себя на желании более пристально рассмотреть гребца. Голова у того была правильной формы, на мощной, но чрезвычайно гибкой и грациозной шее. Черты лица были явно восточные, тонкость его выражения была явным признаком благородной крови и чувствительной души. Все эти открытия углубили интерес трибуна к объекту своего изучения.

«Клянусь всеми богами, – произнес он про себя, – этот парень произвел на меня впечатление! И я хочу узнать про него все».

В этот момент желание трибуна исполнилось – юноша повернул голову и посмотрел на него.

«Еврей! И совсем мальчишка!»

Под пристальным взглядом, устремленным на него, большие глаза юноши стали еще больше – кровь бросилась ему в лицо – и руки чуть-чуть задержали движение весла. Немедленно кнут хортатора[32]32
  Хортатор – начальник гребцов на галере (лат.).


[Закрыть] с гневным щелчком опустился на плечи юноши. Тот вздрогнул от боли, отвел взгляд от трибуна и поспешил включиться в общий ритм гребли. Через несколько мгновений он украдкой бросил еще один взгляд на трибуна – и был более чем удивлен, встретив добродушную улыбку.

Галера тем временем вошла в Мессинский пролив, затем, миновав траверз города, давшего название проливу, и пройдя еще какое-то расстояние, повернула к востоку, оставив курящуюся Этну за кормой.

Вернувшись с мостика на свое возвышение в кают-компании, Аррий снова принялся изучать гребца, не переставая повторять про себя: «У парня есть дух. Этот еврей отнюдь не варвар. Я узнаю о нем все».

Глава 3
Аррий и Бен-Гур на палубе

На четвертый день плавания «Астрея» – такое имя носила галера – шла по волнам Ионического моря. Погода стояла ясная, устойчивый попутный ветер, казалось, нес с собой благословение богов.

Так как представлялось возможным догнать флот до того, как он прибудет к заливу острова Цитера, где была назначена встреча, Аррий, все более нетерпеливый, много времени проводил на палубе. Он делал для себя пометки, касающиеся различных сторон судовой жизни, и, как правило, оставался удовлетворенным. Сидя в кают-компании и покачиваясь в своем большом кресле, он постоянно возвращался в мыслях к гребцу под номером шестьдесят.

– Ты знаешь парня, который только что поднялся с банки? – наконец спросил он у хортатора.

– С номера шестьдесят? – переспросил тот.

– Да.

Надсмотрщик проводил взглядом гребца, в этот момент пробиравшегося вперед.

– Как вы знаете, – ответил он, – корабль спущен на воду всего месяц назад. Я еще не всех знаю.

– Он явно еврей, – заметил Аррий.

– Благородный Квинт наблюдателен, – почтительно поклонился надсмотрщик.

– И очень молод, – продолжал Аррий.

– Тем не менее – наш лучший гребец, – заметил его подчиненный. – Гребет так, что весло едва ли не ломается.

– А как ведет себя?

– Послушен; это все, что я о нем могу сказать. Однажды обращался ко мне с просьбой.

– О чем?

– Просил, чтобы я пересаживал его время от времени с правого борта на левый и обратно.

– Зачем?

– Он заметил, что люди, которые постоянно работают на одном борту, становятся кривобокими. Он еще сказал, что когда-нибудь, в штормовую погоду или во время боя, может внезапно возникнуть необходимость пересадить гребца с одного борта на другой, и тогда такой человек не сможет грести.

– Perpol! Свежая мысль. Что еще ты замечал за ним?

– Он чище других.

– В этом он римлянин, – одобрительно кивнул головой Аррий. – Ты знаешь, как он здесь очутился?

– Не имею понятия.

Трибун некоторое время задумчиво помолчал, а потом повернулся, направляясь к своему креслу.

– Если я буду на палубе, когда его смена закончится, – на ходу произнес он, – пошли его ко мне. Я хочу поговорить с ним наедине.

Два часа спустя Аррий стоял у аплюстры галеры, пребывая в состоянии человека, который понимает, что судьба стремит его к событию чрезвычайной важности, но может только ждать исхода, – в том состоянии, когда владеющий собой человек остается спокойно-холодным и даже может исполнять свои обязанности. Рулевой держал руку на тросе управления рулевыми веслами. Несколько моряков спали прямо на палубе в тени паруса, на рее устроился дозорный. Взглянув на нос корабля, чтобы проверить курс, Аррий увидел приближающегося гребца.

– Мой начальник назвал тебя благородным Аррием и сказал, что ты желаешь меня видеть. Я прибыл.

Аррий остановил восхищенный взгляд на юноше – высоком, жилистом, с блестящей на солнце кожей, под которой струилась густая красная кровь, – и представил себе, как бы тот смотрелся на арене. Манера поведения юноши произвела на него впечатление: в голосе гребца чувствовалось, что по крайней мере часть жизни он провел в изысканном обществе; большие чистые глаза смотрели скорее с любопытством, чем с вызовом. Под пристальным, упорным, требовательным взглядом трибуна, устремленным на него, лицо гребца осталось все тем же привлекательным юношеским лицом. Ничто – ни упрек, ни затаенная угроза – не портило это лицо, лишь давно рожденное сожаление наложило на него свой отпечаток, подобный отпечатку времени на поверхности картины. Невольно отражая произведенное на него впечатление, римлянин заговорил с гребцом как старший с младшим, а не как господин со слугой.

– Хортатор сказал мне, что ты его лучший гребец.

– Он чересчур высокого обо мне мнения, – ответил юноша.

– Ты уже долго этим занимаешься?

– Около трех лет.

– И все за веслом?

– Я не припомню дня, проведенного без него.

– Это тяжелая работа; мало кто выносит год, не ломаясь, а ты – ты ведь совсем молод.

– Благородный Аррий забывает, что дух гораздо больше способствует стойкости. С его помощью слабые выживают там, где ломаются сильные.

– Судя по твоей манере говорить, ты еврей.

– Мои предки были евреями задолго до первых римлян.

– Упрямая гордость твоей расы не пропала в тебе.

– Гордость нигде не говорит так громко, как в цепях.

– Но какие у тебя основания для гордости?

– То, что я еврей.

Аррий улыбнулся.

– Мне не довелось бывать в Иерусалиме, – произнес он, – но я слышал о правителях этого города. Я даже знавал одного из них. Он был купцом и плавал по морям. Вот кто воистину был рожден царем! А что выпало на долю тебе?

– Я должен отвечать тебе со скамьи раба. Так что моя доля – доля раба. Мой отец был одним из правителей Иерусалима и в качестве купца много времени проводил в поездках. Его знали, и ему воздавали почести при дворе великого Августа.

– Его имя?

– Итамар из рода Гуров.

Трибун в удивлении даже взмахнул рукой:

– Ты – сын Гура? – Немного помолчав, он спросил: – Как ты оказался здесь?

Иуда опустил голову, грудь его тяжело вздымалась под наплывом обуревавших его чувств. Справившись с ними, он посмотрел в лицо трибуну и ответил:

– Меня обвинили в попытке покушения на Валерия Грата, прокуратора.

– Тебя! – в еще большем удивлении воскликнул Аррий и даже отступил на шаг назад. – Так это ты! Об этой истории толковал весь Рим. Я услышал ее, когда мой корабль стоял на реке около Лодинума.

Трибун и раб обменялись молчаливыми взглядами.

– Я думал, что род Гуров исчез с лица земли, – первым нарушил молчание Аррий.

Поток милых сердцу воспоминаний унес гордость молодого человека; на глаза его навернулись слезы.

– О мама, мама! И моя маленькая Тирца! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-нибудь о них, – юноша молитвенно сложил руки, – скажи мне все, что ты знаешь. Скажи мне, если они живы… если они живы, то где они? Что с ними? Молю тебя, расскажи мне все!

Протягивая к трибуну вытянутые в мольбе руки, он даже коснулся ими складок белоснежной тоги.

– Уже три года я помню этот ужасный день, – продолжал он. – Три года, о трибун, и каждый час был для меня целой жизнью, проведенной в страданиях, – целой жизнью в бездонной бездне со смертью, от которой спасала только работа! И за все это время – ни единого слова от кого бы то ни было, ни слова, ни даже шепота! О, если бы я мог только забыть, я бы непременно забыл! Если бы я только мог забыть эту сцену – как от меня отрывают мою сестру, последний взгляд моей матери! Меня касалось дыхание чумы; я побывал в сражениях; я слышал, как буря волнует море, и я смеялся, когда все остальные молились: смерть была бы мне облегчением. В тот день, чтобы спастись от погони, я греб так, что весло едва не ломалось. Самая малость могла бы помочь мне. Скажи мне, что они мертвы, если их нет; потому что они не могут быть счастливы, если потеряли меня. Ночами до меня доносились их голоса; я видел, как их тени бродят по волнам. Моя мать так любила меня! А Тирца – ее дыхание было нежнее белых лилий, она была подобна молодому побегу пальмы – так свежа, так нежна, так грациозна и прекрасна! Каждый день рядом с ней был для меня праздником. Она входила и уходила при звуках музыки. Я…

– Ты признал свою вину? – сурово прервал его Аррий.

При этих словах трибуна в юноше произошла удивительная перемена, резкая и мгновенная. Голос его посуровел, пальцы рук сжались в кулаки, все мышцы напряглись, глаза метали молнии.

– Ты наслышан о Боге отцов моих, – сказал он, – о всемогущем Иегове. Клянусь Его правдой и всемогуществом, клянусь любовью, которой Он одарил Израиль от начала времен, клянусь, что я невиновен!

Трибун был явно тронут словами юноши.

– О благородный римлянин! – продолжал Бен-Гур. – Хоть немного поверь мне и пролей свет в глубину моей тьмы!

Аррий принялся мерить шагами палубу.

– Разве над тобой не было суда? – внезапно остановившись, спросил он.

– Нет!

Римлянин в удивлении вскинул голову.

– Нет суда – нет и обвинения! Кто же принял решение о твоей судьбе?

Римляне, следует помнить, никогда не были столь привержены закону и формам его отправления, как во времена своего упадка.

– Меня связали и бросили в подвал башни. Я никого не видел. Никто со мной не говорил. На следующий день солдаты отвели меня к побережью. С тех пор я и стал галерным рабом.

– У тебя были какие-нибудь доказательства своей невиновности?

– Я был еще мальчишкой, слишком юным для каких-нибудь заговоров. Грат был совершенно незнаком мне. Если бы я хотел убить его, то выбрал бы другое время и место. Стоял самый разгар дня, он ехал под защитой целого легиона солдат. Я не смог бы убежать. К тому же люди моего класса более других расположены к Риму. Мой отец отличился на службе императору. У нас было что терять, мы владели большим состоянием. Пострадал бы не только я, но и моя мать, и моя сестра. У меня не было причин для злого умысла по всем соображениям – собственность, семья, вся моя жизнь, совесть, закон – а это для сына Израиля больше жизни – удержали бы мою руку, даже если бы шальная мысль и пришла мне в голову. Я же не безумец. Я бы предпочел смерть позору; поверь мне, я до сих пор молю ее прийти ко мне.

– Кто был с тобой, когда был нанесен удар?

– Я стоял на крыше дома – дома моего отца. Со мной была Тирца – совсем рядом со мной, добрая душа. Мы с ней вместе перегнулись через парапет и смотрели, как марширует легион. Под моей рукой от парапета оторвалась плитка и упала на Грата. Мне показалось, что я убил его. Какой же ужас я испытал!

– А где была твоя мать?

– В своей комнате под нами.

– Что с ней стало?

Бен-Гур стиснул руки и еле сдержал готовый вырваться стон.

– Я не знаю. Я видел, как солдаты оттащили ее от меня, – это все, что я знаю. Потом они выгнали всех, кто жил в доме, даже скотину, и опечатали ворота для того, чтобы никто не мог в него вернуться. Я спрашивал про нее. Уж она-то, во всяком случае, невиновна. Я мог бы простить… О, прошу прощения, благородный трибун! Не подобает рабу вроде меня говорить о прощении или о мести. Я обречен ворочать веслом до конца жизни.

Аррий внимательно слушал юношу. Он призывал себе на помощь весь свой опыт обращения с рабами. Если эта история была выдумкой, призванной разжалобить его, то игру следовало признать превосходной; с другой стороны, если это было правдой, то в невиновности еврея не было никаких сомнений; а если он был невиновен, то слепой гнев не делал чести властям. Целая семья поплатилась своим существованием во искупление простой случайности! Мысль эта возмущала его.

В пользу молодого человека говорило много обстоятельств, и над некоторыми из них стоило задуматься. Может быть, Аррий знавал Валерия Грата и не испытывал к нему никакой симпатии. Возможно, ему доводилось знать и старшего Гура. Взывая к трибуну, Иуда спрашивал его об этом и, как можно заметить, не получил никакого ответа.

Трибун не знал, как ему поступить, и явно колебался. Власть его была велика. На судне он был единоличным властителем. Вся его натура склоняла его к милосердию. Доверие его было завоевано. И все же, сказал он себе, спешить не следовало – по крайней мере до тех пор, пока не придем в Киферу; без лучшего гребца не обойтись; а пока что следовало повременить и узнать как можно больше. Во всяком случае, ему следует убедиться, что это и в самом деле Бен-Гур и все сказанное им – правда. Обычно рабы склонны ко лжи.

– Довольно, – вслух произнес он. – Ступай на свое место.

Бен-Гур поклонился, еще раз взглянул в лицо своего господина, но не увидел в нем ничего, дающего повод к надежде. Помедлив, он произнес:

– Если ты снова вспомнишь обо мне, о трибун, то пусть в твоей памяти всплывет одно: что я молил всего лишь дать мне знать о моей семье – матери и сестре.

С этими словами он направился к своему месту.

Аррий проводил его восхищенным взглядом.

«Perpol! – думал он. – Если его обучить, как бы он смотрелся на арене! Какой бы он был колесничий! Клянусь всеми богами! В такую бы руку да меч!»

– Постой! – бросил он вслед юноше.

Бен-Гур остановился, и трибун подошел к нему.

– Если бы ты был свободен, что бы ты стал делать?

– Благородный Аррий шутит надо мной! – трясущимися губами произнес Иуда.

– Нет, клянусь богами, что не шучу!

– Тогда я охотно отвечу. Я посвятил всего себя, чтобы выполнить свой первейший долг в жизни. Не думал бы ни о чем другом. Не знал бы ни сна, ни отдыха до тех пор, пока моя мать и Тирца не вернулись бы домой. Сделал бы все, чтобы они были счастливы. Они много потеряли, но, клянусь богами своих отцов, я дал бы им куда больше!

Ответ этот был совершенно неожиданным для римлянина, он даже на мгновение потерял нить разговора.

– Я говорю о твоих жизненных планах, – продолжал он, придя в себя. – Если бы оказалось, что твои мать и сестра умерли или пропали без вести, что бы ты стал делать?

Лицо Бен-Гура заметно побледнело, он отвернулся от трибуна и посмотрел в море. В его душе явно боролись какие-то сильные чувства; совладав с собой, он снова повернулся к трибуну.

– Какое занятие в жизни я бы выбрал? – переспросил он.

– Да.

– Трибун, я отвечу тебе совершенно искренне. Вечером накануне того ужасного дня, о котором я тебе рассказал, я получил разрешение стать солдатом. Я и теперь думаю точно так же; и даже если бы во всем мире была бы одна-единственная военная школа, я бы направился туда.

– Палестра! – воскликнул Аррий.

– Нет, римский лагерь.

Хозяин не может, не рискуя, давать советы рабу. Аррий осознал свою неосторожность и тут же сменил тон и манеру разговора.

– Теперь ступай на место, – сказал он, – и не думай, что от нашего разговора ты извлек какую-то выгоду. Может быть, тебе всего лишь удалось меня позабавить. Или… – он задумчиво отвел взгляд в сторону, – или, если ты питаешь на это какую-то надежду, сделай выбор между славой гладиатора и солдатской службой. Первое может принести тебе расположение императора, второе же ничего тебе не даст. Ты не римлянин. Ступай!

Через пару минут Бен-Гур снова занял свое место на скамье.

Работа никогда не в тягость мужчине, если на сердце у него легко. Иуда даже не замечал весла в своих руках. В сердце его теплилась надежда. Предупреждение трибуна – «Может быть, тебе всего лишь удалось меня позабавить» – хотя и всплывало у него в памяти, но тут же забывалось. То, что его призвал к себе могущественный человек, велевший рассказать о себе, было подобно хлебу, которым он питал свою изголодавшуюся душу. Без всякого сомнения, за этим должно было последовать что-то хорошее. Надежда витала над ним, и он молился про себя: «О Боже! Я верный сын Израиля, возлюбленного Тобой! Помоги же мне, молю Тебя!»