Текст книги "Свет за окном"

Люсинда Райли
Свет за окном

Lucinda Riley

THE LIGHT BEHIND THE WINDOW

Печатается с разрешения литературных агентств Curtis Brown UK и The Van Lear Agency LLC.

© Lucinda Riley, 2012

© Перевод. Э. Меленевская, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

***

Люсинда Райли – яркая звезда современной англоязычной прозы. Ее произведения неоднократно возглавляли списки бестселлеров «Sunday Times» и «New York Times» и были переведены 30 языков!

***

Семейные тайны, обаятельные образы, прошлое, причудливо переплетенное с настоящим, – на редкость увлекательная книга!

«Daily Mail»

Тонко задуманная интрига, тайны прошлого, пылкие страсти и искренние чувства – вот ингредиенты коктейля под названием «успех».

«Irish Times»

***

Посвящается Оливии

Ты тот, кто есть, по случаю рожденья;

я тот, кто есть, благодаря себе.

Людвиг ван Бетховен

Свет за окном

 
Беспросветная ночь;
Тьма – тот мир, что я знаю.
Тяжкий крест;
Ни огонька за окном.
Днем полегче;
День – рука, протянутая сквозь мрак.
От легкого прикосновенья
В комнате становится теплей.
Время сумерек;
Тени мерцают вокруг.
Тайное вожделенье;
Сердце полнится нежностью,
Бьется, как в первый раз.
Свет, только свет;
Тьма была моим миром,
А теперь – пылает-сверкает
Моя любовь.
 

Софи де ла Мартиньерес

Июль 1943

Глава 1

Гассен, юг ФранцииВесна 1998

Ладонь разжалась. Эмили пристально смотрела на мать. Душа отлетала, вместе с ней отступала искажавшая черты боль, и в измученном, обострившемся лице проявилась его красота.

– Ваша матушка покинула нас, – пробормотал врач.

– Да.

Стоя позади, он забормотал молитву, присоединиться к которой мысли у нее не возникло. Нет, Эмили всматривалась, со странным, болезненным любопытством всматривалась в сереющую оболочку, воплощавшую собой то, что осталось от существа, так бесконечно много значившего для нее все тридцать лет ее жизни. Мелькнула даже мысль последовать порыву и встряхнуть маму, чтобы она очнулась, поскольку простой факт перехода из жизни в смерть – принимая во внимание мощь характера Валери де Мартиньерес – не умещался в сознании.

Эмили не понимала, что она должна чувствовать. За прошедшие недели она столько раз проигрывала в уме этот миг! Оторвавшись от лица матери, она перевела взгляд на распахнутое окно, где в синем небе плыли пряди облаков, растрепанные, как выложенные на противень меренги. Издалека доносилась песнь жаворонка. Тот заливался в вышине, воспевая весну.

С усилием встав – за долгие часы бодрствования затекли ноги, – она подошла к окну. В рассветный час открывшаяся перед ней перспектива выглядела особенно легкой, прозрачной. Позже дневное солнце придаст краскам плотности, утяжелит их. Природа каждое утро пишет свежее полотно – исполненный нежными красками прованский пейзаж: умбра, лазурь, зелень. Эмили окинула взглядом террасу, парк с симметричными аллеями и газонами, волнистые виноградники, что, окружая дом, уходили за горизонт. От этого зрелища, неизменного столько столетий, захватывало дух. Обширное поместье, сердцем которого был усадебный дом или, как его называли, шато, всегда, с самого ее детства, в глазах Эмили олицетворяло прибежище, где царили мир и покой; его надежность и безмятежность крепко-накрепко впечатаны в каждую клеточку ее мозга.

И теперь все это принадлежит ей – хотя осталось ли после финансовых проблем матери, на что содержать шато, Эмили понятия не имела.

– Мадемуазель, я оставлю вас, чтобы вы могли попрощаться, – ворвался в ее мысли голос врача. – Спущусь вниз, заполню какие полагается документы. Позвольте принести вам мои глубочайшие соболезнования. Мне чрезвычайно жаль, – и, поклонившись, он вышел из комнаты.

Ему жаль… А вот мне – жаль ли? – непрошенно мелькнуло у нее в голове. Эмили вернулась к своему креслу, села и попыталась разобраться в той душевной сумятице, в которую ввергла ее смерть матери. Хотелось определенности, и она принялась размышлять, взвешивать все «за» и «против». Но, разумеется, ничего из этого не вышло. Женщина, которая лежала сейчас так недвижно, так непоправимо тихо и так невинно, при жизни являла собой существо столь неоднозначное и противоречивое, что к простому знаменателю было никак, никак не прийти.

Валери дала дочери жизнь, она кормила и одевала ее, она дала ей крышу над головой. Она никогда не била и не оскорбляла ее.

Она ее просто не замечала.

Валери дочерью – Эмили поискала словцо поточнее – не интересовалась. Отчего она, дочь, чувствовала себя невидимкой.

Эмили протянула руку и накрыла ладонью ладонь матери.

– Ты не замечала меня, мама… ты меня не замечала…

С болезненной ясностью осознавала она, что явление ее на свет означило собой неохотный кивок в адрес необходимости произвести роду де ла Мартиньерес наследника, требование, выполненное скорее из чувства долга, чем из стремления к материнству. И, узрев перед собой наследницу, а не отпрыска мужеского пола, что полнее отвечало бы запросам, Валери незамедлительно утратила к ней интерес. Слишком зрелая, чтобы зачать снова – Эмили появилась в последнюю вспышку плодовитости, когда роженице исполнилось уже сорок три года, – Валери продолжила свою жизнь очаровательной и гостеприимной красавицы, хозяйки одного из самых популярных салонов в Париже. И рождение дочери, и ее присутствие в доме значило в глазах матери вряд ли больше, чем приобретение лишнего щенка чихуахуа в добавление к тем трем, что уже имелись. В точности как собак, Эмили выносили из детской к гостям, когда мама находила приличным на людях ее приласкать. И собакам еще можно было завидовать, они утешались обществом друг друга, тогда как Эмили долгие дни своего детства провела в одиночестве.

Не помогало и то, что досталась ей внешность отца, а не нежные, хрупкие черты славянских предков блондинки-матери. Эмили уродилась типичной де ла Мартиньерес – крупный ребенок с оливковой кожей и густыми коричневато-рыжими волосами, которые раз в шесть недель подстригали «под пажа», так что над темной полоской бровей нависала тяжелая челка.

– Смотрю я на тебя порой, дорогая моя, и с трудом верится, что это я тебя родила! – восклицала мать, заходя в детскую перед тем, как отправиться в оперу. – Но по крайней мере глаза у тебя – мои.

А Эмили как раз хотелось, бывало, вырвать свои темно-синие зрачки из глазниц и заменить их прекрасными ореховыми глазами отца. Она считала, что синие к ее лицу не подходят, а кроме того, каждый раз, глядясь в зеркало, она видела свою мать.

Поневоле приходилось признать, что она от рождения обделена талантами, которыми могла бы гордиться мать. Когда Эмили, трехлетнюю, повели на уроки танца, выяснилось, что тело ее ни в какую не хочет подчиняться балетным требованиям. Другие девочки порхали по студии, как мотыльки, а ей попытки выглядеть грациозно стоили мучительных усилий. Маленькие широкие ступни норовили прочно устроиться на земле, и всякая попытка сделать изящный прыжок кончалась падением. Уроки игры на фортепиано оказались равно безуспешны, и о пении, в отсутствие музыкальности, не могло быть и речи.

Точно так же тело ее не могло приноровиться к тем женственным платьям, в которые мать настойчиво ее наряжала, если предстоял выход в свет или же вечерний прием, один из тех суаре, которые Валери устраивала в изысканном, полном роз саду позади их парижского дома. Сев где-нибудь в уголке, Эмили восхищалась элегантными, пленительными женщинами, которые двигались с невероятной грацией. Эмили же во время светских мероприятий, что зимой в Париже, что летом в Провансе, неизменно было не по себе. Так что и материнской светскости ей не досталось.

И все-таки, она ни в чем не нуждалась. Детство словно из сказки, в красивом парижском особняке, гнезде аристократического рода, уходящем корнями в глубь веков, с наследным богатством, пережившим военное время! – это была жизнь, о которой большинство французских девочек могло только мечтать.

И, что ни говори, у нее был отец, которого она обожала. Пусть даже не более внимательный к дочери, чем к маме, по причине всепоглощающей страсти к собирательству редких книг – и коллекция, которую он держал в шато, неуклонно росла и ширилась, – тем не менее, когда ей удавалось перехватить его внимание на себя, он выказывал Эмили и любовь, и привязанность, которых ей так не хватало.

Папа было шестьдесят, когда она родилась, а умер он, когда ей было четырнадцать. Времени вместе они провели немного, но Эмили хорошо понимала, что как личность она во многом сформировалась под его влиянием. Эдуард, человек спокойный и вдумчивый, предпочитал свои книги и царящий в шато покой постоянному потоку гостей, без которых мама жизни не мыслила. Эмили часто гадала, как случилось, что два столь противоположно заряженных человека полюбили друг друга. Но Эдуард, похоже, обожал жену, которая была значительно моложе него, нимало не корил ее за расточительство, хотя сам жил скромнее, и гордился ее красотой и тем местом, которое она занимала в парижском свете.

Каждый раз, когда лето катилось к концу и Валери с Эмили приходила пора возвращаться в Париж, девочка умоляла отца позволить ей остаться в шато.

– Папа, мне так нравится жить здесь с тобой… В селе есть школа… Я могу там учиться и заботиться о тебе… Согласись, папа, тебе здесь без нас одиноко…

Эдуард нежно брал ее за подбородок и отрицательно качал головой:

– Нет, маленькая моя. Я очень тебя люблю, но ты должна вернуться в Париж, чтобы учиться там и стать такой дамой, как твоя мама.

– Но, папа, я не хочу ехать с мамой, не хочу быть дамой, я хочу остаться здесь, с тобой…

И потом, когда ей стукнуло тринадцать… Она смахнула слезу, по-прежнему не в силах спокойно думать о том времени, когда безразличие матери обернулось трагедией, от последствий которой ей, Эмили, предстоит страдать до конца ее дней.

– Как могла ты не видеть, что происходит со мной, мама? Как могла смотреть сквозь меня? Ведь я твоя дочь! – вскричала она, вернувшись к реальности.

Но тут мать вздрогнула. Эмили в ужасе подскочила. Господи милосердный, неужто мать жива и слышит, что она говорит? Но, наученная, что в таких случаях делать, взяла мать за кисть, проверила пульс, и биения под пальцами не нашла. Разумеется, то было всего лишь последнее движение жизни, содрогание мускула перед тем, как расслабиться навсегда.

– Мама, я постараюсь простить тебя. Я постараюсь понять, но вот прямо сейчас – нет, я не могу сказать, счастлива я или горюю, что ты умерла. – Горло перехватило, включился защитный механизм, мешающий произносить такие слова вслух. – Как сильно я любила тебя, мама! Как старалась, изо всех сил старалась понравиться тебе, добиться любви и понимания, признания, что я достойна тебя… Чего я только не делала… Я из кожи вон лезла! – Эмили изо всех сил стиснула кулаки. – Ведь ты мне мать!

Звук собственного голоса, разнесшийся по просторной спальне, испугал ее так, что она замолчала, упершись взглядом в фамильный герб де ла Мартиньересов, двести пятьдесят лет назад написанный маслом на массивном изголовье кровати. Поблекшие от времени два диких кабана сошлись в схватке на фоне геральдических лилий, а под ними – едва заметный девиз: «Победа – это все».

Ее охватила дрожь, хотя в комнате было тепло. Стояла оглушительная тишина. Дом, в котором когда-то бурлила жизнь, ныне являл собой не более чем остов, в котором жили только воспоминания. Эмили перевела взгляд на кольцо-печатку, надетое на мизинец ее правой руки, с фамильным гербом в миниатюре. Она – последний представитель рода де ла Мартиньерес.

Сознание того, сколь многие поколения предков предшествовали ей, тяготило. Как грустно, что от старинного и благородного рода осталась одна она, незамужняя, бездетная тридцатилетняя женщина. Много столетий семья браво справлялась со всеми историческими перипетиями: революциями, эпидемиями и битвами, но после двух мировых войн, Первой и Второй, в живых остался только ее отец.

Здесь есть и свой плюс: по крайней мере она избавлена от обычной в таких случаях дележки наследства.

По кодексу Наполеона, который давным-давно устарел, все братья и сестры являются прямыми наследниками своих родителей и наследуют в равных долях. Множество семей оказывались на грани разорения, когда кто-то из детей упирался, не соглашаясь на продажу имущества. Как это ни печально, в данном случае все «les héritiers en ligne directe» – наследники по прямой – сводятся к ней одной.

Эмили глубоко вздохнула. Возможно, продавать придется и ей, но об этом будет время подумать позже. А сейчас надо прощаться.

– Покойся с миром, мама.

Она легонько коснулась губами ее лба.

Перекрестилась.

Тяжело поднялась с кресла и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Глава 2

Две недели спустя

Эмили взяла свой завтрак, круассан и кофе с молоком, и через кухню вышла в благоухающий лавандой задний дворик.

Усадьба фасадом смотрела строго на юг, так что лучше места, чтобы погреться в лучах утреннего солнышка, было не найти. Начинался чудесный, мягкий весенний день – до того теплый, что на воздух можно было выйти в одной футболке.

Двое суток назад, в Париже, в день похорон ее матери безостановочно лил дождь. На поминках – устроенных, по желанию Валери, в «Ритце» – Эмили принимала соболезнования от влиятельных мира сего. Дамы, в большинстве своем ровесницы ее матери, все в черном, напоминали стайку престарелых ворон. В разнокалиберных шляпках, скрывающих поределые прически, усохшие от времени, с обвисшей кожей, раскрашенные, как маски, они с трудом передвигались на неверных каблучках, попивая шампанское. В лучшие свои времена они считались самыми красивыми и влиятельными женщинами Парижа. Однако же те времена миновали, и их вытеснила набежавшая волна молодых потрясательниц основ и вершительниц судеб. А теперь бедняжкам только и оставалось, что ждать смерти, с грустью подумала Эмили на ступеньках «Ритца», подзывая такси, чтобы ехать домой. С горя и от усталости она выпила больше обычного и на следующее утро проснулась с головной болью.

Но худшее уже позади, утешила она себя глотком кофе.

Последние две недели были без остатка заполнены приготовлениями к похоронам. Эмили считала, что ее долг перед матерью – устроить Валери такие проводы, какими та сама была бы довольна. Оказалось, это очень непросто, а порой даже мучительно, сделать выбор, что подать к кофе – кексики, печенье или пирожные, и достаточно ли выразительны пышные кремовые розы, которым Валери всегда отдавала предпочтение, если расставить их по столам? Мать, та каждую неделю такие решения принимала сотнями, причем управлялась с такой легкостью, что Эмили заново прониклась к ней уважением.

И теперь – Эмили подставила лицо солнцу, нежась в его ласковом тепле, – пришла пора подумать о будущем.

Жерар Флавьер, семейный нотариус, в руках которого находятся все юридические и имущественные дела семьи де ла Мартиньерес, уже едет в Гассен из Парижа. Нет никакого смысла строить планы, пока он не расскажет, в каком финансовом положении поместье. Эмили взяла на работе месячный отпуск, чтобы вникнуть в дела, что, надо полагать, будет непросто. Поневоле пожалеешь об отсутствии братьев-сестер, чтобы разделить это бремя. Особой склонности к юриспруденции и финансам у Эмили никогда не было, и ответственность ужасала.

Кожи коснулся мягонький мех, и, глянув вниз, Эмили встретилась со скорбным взглядом Фру-Фру, последней собаки матери. Подхватив старушку на колени, она принялась поглаживать ей ушки.

– Похоже, Фру, на всем белом свете мы остались с тобой вдвоем, – прошептала она. – Значит, придется нам приглядывать друг за дружкой, а?

Полуслепая Фру-Фру ответила ей взглядом до того серьезным, что Эмили улыбнулась. Как ей приглядывать за собачкой? Вопрос… Окружить себя животными было ее заветной мечтой, но крошечная квартирка в квартале Марэ и занятость допоздна вряд ли отвечает потребностям собаки, избалованной и воспитанной в роскоши. При всем том, именно в заботе о животных заключаются ее профессиональные обязанности. Беззащитным клиентам, лишенным способности выразить, где у них что болит и что они чувствуют, Эмили посвятила жизнь.

«Не печально ли, что моя дочь предпочитает общество животных обществу людей!» – так выразила Валери свое отношение к образу жизни, который вела ее дочь. Когда та объявила, что намерена окончить университет и получить степень по ветеринарии, Валери осуждающе поморщилась. «Выше моего разумения, как можно потратить жизнь на то, чтобы вскрывать бедных животных и разглядывать их внутренности!»

– Это следствие, а не причина, мама. Причина же в том, что я люблю животных и хочу помогать им, – защищалась Эмили.

– Ну, если так хочется поработать, отчего не подумать о чем-то более женственном? Например, о моде? У меня есть приятельница, которая работает в журнале «Мари Клер». Я уверена, она сумеет тебя пристроить. Разумеется, выйдя замуж, ты с этим покончишь. Остепенишься и будешь вести нормальную взрослую жизнь.

Эмили не винила мать в том, что в своих представлениях та застряла в прошлом, но все-таки очень хотелось, чтобы та заметила успехи дочери и хоть немного ими гордилась. Ведь окончив университет в числе первых на курсе, Эмили сразу получила должность стажера в одной из лучших парижских клиник.

– Надо думать, права была мама, Фру, – вздохнула она. – Наверное, я и впрямь предпочитаю животных людям.

Тут послышался шорох подъезжающего автомобиля. Опустив собачку на землю, Эмили поднялась, чтобы встретить нотариуса.

– Здравствуйте, Эмили, как вы? – Жерар Флавьер расцеловал ее в обе щеки.

– Спасибо, хорошо, – отозвалась Эмили. – Как добрались?

– Самолетом до Ниццы, а там взял такси. – Пройдя за ней в парадную дверь, Жерар остановился в прохладном просторном холле, из-за закрытых ставен окутанном полутьмой. – Какое счастье вырваться из Парижа! Весна в Провансе – это так изысканно…

– Вот и я подумала, что лучше нам встретиться здесь, в шато. Документы в библиотеке, в письменном столе. Мне казалось, они вам могут понадобиться.

– Конечно. – Ступая по истертому мрамору пола, Жерар, подняв взгляд, заметил темное пятно на потолке. – Хозяина бы сюда заботливого… – со вздохом посетовал он. – Стареет дом. Впрочем, как и все мы…

– Может быть, пройдем в кухню? Угощу вас кофе.

– Кофе – как раз то, что мне нужно, – улыбнулся он, следуя за ней по коридору, который вел в глубь дома.

– Садитесь, прошу вас, – указав на стул за длинным дубовым столом, Эмили подошла к плите еще раз вскипятить чайник.

– Помещение не слишком перегружено оборудованием, верно? – заметил Жерар, оглядывая скудно обставленную, имеющую только самое необходимое кухню.

– Да уж. Но ведь тут готовили на семью и гостей только слуги. Сомневаюсь, чтобы мать хоть раз подошла к раковине.

– А кто сейчас за домом присматривает?

– Марго Дюваль, экономка. Она служит у нас уже лет пятнадцать. Каждый день приходит из деревни, после обеда. Когда отец умер, весь штат мама распустила и сама перестала сюда приезжать. Предпочитала снимать яхту.

– Что и говорить, тратить деньги ваша матушка была мастерица.

Эмили поставила перед ним чашку кофе.

– Да, на вещи, которые считала для себя важными. Шато это не касалось.

– Судя по счетам, которые я видел, предпочтение отдавалось радостям дома Шанель.

– Высокую моду мама жаловала, весьма. – Эмили с чашкой кофе уселась напротив. – Даже в прошлом году, когда была уже очень больна, не пропускала показов.

– С характером была дама. И знаменитость! Ни одна влиятельная газета не оставила без внимания ее кончину. И удивляться тут нечему. Де ла Мартиньересы – одно из самых знатных семейств Франции.

– Да, я тоже читала газеты, – кивнула Эмили. – Насколько я понимаю, мне придется вступать в наследство.

– Да, Эмили, и, спору нет, когда-то ваша семья была сказочно богата. К сожалению, времена изменились. Благородное имя по-прежнему живо, но богатство – в прошлом.

– Я это подозревала, – нимало не удивилась Эмили.

– Вряд ли для вас новость, что ваш отец не обладал качествами делового человека. Он был интеллектуал, ученый, деньги его не интересовали. Я не раз пытался побеседовать с ним о том, как выгоднее вложить средства, пытался убедить его подумать о будущем, но его это не занимало. Впрочем, с другой стороны, двадцать лет назад это особенного значения не имело, поскольку состояние было значительное. Но потом, вследствие незаинтересованности вашего отца и склонности вашей матушки иметь все только самое лучшее, оно резко уменьшилось. – Жерар вздохнул. – Мне жаль, Эмили, если я вас огорчаю.

– Я ожидала чего-то подобного, и потом, меня это не так уж волнует. Просто хотелось бы привести в порядок дела и вернуться в Париж, к работе.

– Боюсь, Эмили, что ситуация несколько сложнее. Повторю, времени вникнуть в обстоятельства подробно у меня пока не было, но сразу могу сказать, что имение обременено долгами, и немалыми. Долги эти следует заплатить как можно скорее. Ваша мать под залог одного только парижского дома умудрилась набрать займов почти на двадцать миллионов франков. Но помимо этих у нее были и другие долги, с которыми также тянуть не следует.

– Двадцать миллионов франков?! – ужаснулась Эмили. – Как такое возможно?

– О, это несложно. Когда источник средств стал иссякать, ваша мать не сочла нужным изменить свой образ жизни. Много, много лет она жила на заемные деньги. Прошу вас, Эмили, – оборвал себя Жерар, заметив, как она на него смотрит, – прошу вас, не впадайте в отчаяние. Эти долги вы выплатите без особенных затруднений, продав парижский дом, за который, я полагаю, можно выручить около семидесяти миллионов, плюс еще обстановка. К примеру, великолепная коллекция ювелирных украшений, которую ваша матушка держала в банковском сейфе, ценные картины и прочие произведения искусства… Вы ни в коем случае не бедны, Эмили, это уж вы мне поверьте, но действовать нужно быстро и о будущем позаботиться незамедлительно.

– Понятно, – медленно выговорила Эмили. – Простите меня, Жерар. Я пошла в отца и касательно финансовых вопросов не имею ни опыта, ни особенного к ним интереса.

– Прекрасно вас понимаю. Ваши родители оставили вам нелегкое бремя, и легло оно исключительно на ваши хрупкие плечи. Хотя, – Жерар вскинул бровь, – это поразительно, сколько родственников у вас вдруг возникло.

– Что вы имеете в виду?

– О, вы не беспокойтесь, для стервятников это обычное дело, слететься на свежее горе. В нашем случае я получил уже около двадцати писем от людей, утверждающих, что они с де ла Мартиньересами в кровном родстве. В той или иной степени. Четверо незаконнорожденных братьев и сестер, очевидно, зачатых вашим отцом вне брака. Двое кузенов, дядя и еще одна особа из персонала, обслуживающего ваш парижский дом в шестидесятые годы, которая клятвенно заверяет, что ваша матушка пообещала оставить ей в завещании Пикассо. – Жерар с улыбкой покачал головой. – Все это весьма ожидаемо, но, к несчастью, по французским законам каждое требование должно быть рассмотрено по всей форме.

– Вы ведь не думаете, что там есть хоть одно серьезное? – высказала надежду Эмили.

– Крайне сомневаюсь, что есть. И, если это послужит вам утешением, скажу, что подобное происходит после каждой кончины, которая освещается в прессе. Предоставьте это мне и не беспокойтесь. Я бы предпочел, Эмили, чтобы вы сосредоточились на том, что вы решите насчет шато. Как я уже сказал, долги вашей матери легко компенсируются продажей парижского дома и его содержимого. Но у вас на руках по-прежнему остается эта огромная собственность, которая, судя по тому, что я видел, находится в плачевном состоянии и нуждается в ремонте. Что бы вы ни решили, в любом случае вы останетесь весьма состоятельной женщиной, но все-таки, намерены вы продать свою усадьбу или нет?

Эмили, уставясь в пространство перед собой, тяжело вздохнула.

– Откровенно говоря, Жерар, мне хотелось бы, чтобы все это решилось само собой. Или чтобы кто-то принял решение за меня… А потом, что делать с виноградниками? Производство вина приносит какой-нибудь доход?

– И в этом я тоже разберусь, если вы мне поручите. Если вы решитесь продать шато, то производство вина пойдет в придачу.

– Продать шато… – вслед за ним повторила Эмили. Произнесенные вслух, слова усиливали тяжесть решения, которое ей предстояло принять. – Этот дом принадлежит нашей семье уже два с половиной века. И теперь мне надо решить, что с ним делать! А ведь я, – она вздохнула, – я даже не представляю себе, как поступить лучше…

– Охотно верю. И это тем более печально, что вы совсем одна. – Он сочувственно покачал головой. – Что мне сказать? Разве мы выбираем жизненные ситуации, в которых оказываемся? Я сделаю все, чтобы помочь вам, Эмили, все, что, я знаю, в подобных обстоятельствах ждал бы от меня ваш отец. А теперь, с вашего позволения, пойду приведу себя в порядок с дороги, а потом мы прогуляемся к виноградникам и переговорим с управляющим. Как вы на это смотрите?

– Одобрительно, – кивнула Эмили. – Я открыла ставни в той спальне, что налево от главной лестницы. Оттуда отличный вид, лучший в доме. Проводить вас?

– Нет, благодарю. Я много раз ночевал там прежде. Дорогу найду.

Жерар поднялся и с легким поклоном в сторону хозяйки вышел из кухни, чтобы по главной лестнице подняться в отведенную ему спальню. На полпути помедлил, чтобы взглянуть на портрет – запыленное, выцветшее изображение одного из предков Эмили. Сколько вымерло старых, благородных семейств, и все, связанное с ними, исчезает, оставив по себе едва заметный след на песке.

Любопытно, подумал он, что сказал бы Жиль де ла Мартиньерес – воитель в латах, столп общества в кудрявом парике и, по некоторым сведениям, любовник Марии-Антуанетты, – узнай он, что будущее его рода легло на плечи одинокой молодой женщины. Да к тому же такой, которую он, Жерар, всегда находил странноватой.

В прошлом, частенько приезжая в шато де ла Мартиньерес, Жерар наблюдал за некрасивой, замкнутой девочкой, стеснительность которой не позволяла ей с непринужденностью принимать знаки внимания взрослых. Дитя тихое и немногословное, на проявления дружелюбия она отзывалась сдержанно до того, что казалась угрюмой. Как нотариус Жерар считал, что его профессиональный долг – не только техническая работа с цифрами и документами, но и умение разбираться в чувствах клиентов.

Эмилия де ла Мартиньерес была загадкой.

Он наблюдал за ней во время похорон, и лицо ее было совершенно непроницаемо. Кстати, нельзя не признать, что с возрастом она стала куда привлекательней. Да и сейчас, в кухне, казалось бы, придавленная грузом непосильной ответственности, она не производила впечатления беззащитной. Это при том, что трудно представить себе существование, более далекое от образа жизни ее предков, чем то, которое она ведет в Париже. Живет самой непримечательной жизнью – тогда как и в ее родителях, и в истории ее семьи все было примечательно.

Оторвав взгляд от портрета, Жерар пошел наверх, размышляя о нынешней владелице дома. Никак к ней не подобраться, и он не знает, с какой стороны к ней подступиться.

Эмили складывала грязные чашки в раковину, когда дверь распахнулась, и в кухню вошла Марго, экономка. Завидев Эмили, она расцвела и бросилась обниматься.

– Мадемуазель Эмили! Я не знала, что вы приехали! Надо было меня предупредить! Я бы все приготовила!

– Я приехала из Парижа поздно ночью. Как я рада вас видеть, Марго!

Та, отступив на шаг, с нежностью оглядела Эмили с головы до ног.

– Ну, как вы, дорогая моя?

– Я? Да, в общем, справляюсь, – честно ответила Эмили, у которой при виде Марго, заботившейся о ней в те летние месяцы, когда девочкой она приезжала в шато, в горле застрял комок.

– Что-то вы похудели. Небось голодаете?

– Ничуть я не голодаю, Марго! Взгляните-ка на меня! Вряд ли я когда-нибудь исхудаю! – С невеселой улыбкой Эмили махнула рукой.

– Фигурка у вас прекрасная! Вот погодите, станете еще под стать мне! – Марго указала на свою полноту.

Эмили посмотрела на поблекшие голубые глаза, на золотые волосы, в которые вкрались седые пряди. Пятнадцать лет назад Марго была настоящей красавицей. Что ж, еще одно свидетельство тому, что ненасытное время пожирает своих детей…

Дверь в сад распахнулась снова. В проеме возник хрупкий подросток, эльф с голубыми, унаследованными от матери, глазами, огромными, в пол-лица. Заметив Эмили, он помедлил и неуверенно повернулся к матери.

– Мама? А это ничего, что я здесь?

– Вы ведь не будете возражать, если Антон здесь побудет, пока я работаю, мадемуазель Эмили? В школе пасхальные каникулы, и мне не хочется оставлять его одного. Он посидит тихонечко с книжкой, можно?

– Ну конечно, о чем речь, – улыбнулась Эмили мальчику. Восемь лет назад Марго потеряла мужа, тот погиб в автомобильной аварии. С тех пор она билась, чтобы вырастить сына. – Здесь на всех места хватит, правда, Антон?

– Да, мадемуазель Эмили. Благодарю вас, – вежливо отозвался Антон и подошел к матери.

– Жерар Флавьер, наш нотариус, сейчас наверху. Он останется на ночь, Марго, – сообщила Эмили. – Он спустится, и мы пойдем на винодельню, повидать Жана и Жака.

– Хорошо. Пока вас не будет, я ему постелю. Приготовить вам ужин?

– Нет, спасибо, мы поужинаем в деревне.

– Тут еще счета пришли, за дом, мадемуазель. Я вам их принесу? – с неловкостью спросила Марго.

– Да, конечно. Кто же еще будет по ним платить?

– Да, мадемуазель. Мне так жалко, мадемуазель. Тяжело вам остаться одной. Я-то знаю, каково это пережить…

– Да, Марго, спасибо. Увидимся позже, – кивнув матери и сыну, Эмили вышла из кухни, чтобы найти Жерара.

Вечером Марго с Жераром отправились на винодельню, небольшое хозяйство, занимавшее двадцать пять акров и выпускавшее в год двенадцать тысяч бутылок бледно-розового, красного и белого вина, поставляемого в основном в местные магазины, гостиницы и рестораны.

В винных подвалах было темно и прохладно, воздух пропитан запахом бродившего вина, которое созревало в расставленных по стенам огромных бочках из русского дуба.

Жан Бенуа, управляющий винодельней, поднялся к ним из-за стола.

– Эмили! Рад тебя видеть! – Жан расцеловал ее в обе щеки. – Папа, посмотри, кто к нам пришел!

Жак Бенуа, старик лет под девяносто, скованный ревматизмом, ежедневно являлся в подвал, усаживался за свой стол и усердно занимался упаковкой бутылок в лиловую оберточную бумагу. Подняв глаза, он улыбнулся:

– Мадемуазель Эмили, здравствуйте! Как вы?

– Спасибо, Жак, хорошо. Как здоровье?