Текст книги "Остров"

17
Оранжевый – это новый черный

Золотое яйцо – если сравнивать наши поиски с пасхальной игрой – нашла в тот раз Ли: на обратном пути с горы споткнулась о хвост самолета. Он лежал в низких зарослях, похожий на гигантскую выброшенную океаном акулу, регистрационный номер – ED-34 – был написан на нем огромными черными буквами величиной с мою руку. Я разволновался:

– Хвост! – заорал я. – Тут должен быть черный ящик!

– То есть надо найти черную коробку, бро? – уточнил Тюрк.

– На самом деле она оранжевая, – уточнил я. – Специально, чтобы легче было искать. Черный ящик делают из титана, чтобы он не разбился при падении, а жароустойчивая оболочка гарантирует, что он не расплавится.

Краем глаза я видел, как Флора снова закатила глаза, но Пенкрофт поглядывала на меня почти с уважением. Моя щуплая, впалая цыплячья грудь расправилась, на ней отрастали великолепные алые перья, как у того попугая, которого мы видели на горе. Я ведь перед ней все время красовался, и, кажется, это сработало. Раньше она на меня и глядеть не хотела, С помощью острых обломков, которые мы тащили с собой, мы попытались разделать хвост самолета. Принялись колотить по обшивке, словно кузнец и полдюжины его подмастерьев. Даже в тени деревьев это была тяжелая работа на такой жаре, с нас градом тек пот, зато мы впервые почувствовали себя командой. И даже я вынужден был признать, что самым ценным игроком оказался здоровяк Лоам. Заправившись сахаром и углеводами, он с помощью металлического подлокотника от кресла вскрыл хвост сбоку, словно консервную банку. Когда обшивка начала расползаться, все радостно заорали, и я видел, как вспыхнуло на миг от радости красивое лицо Лоама: он вновь почувствовал себя чемпионом. А моя попугаичья грудка сдулась, и внутри ее съежилось мое сердце. Опять меня подвинули с первого места.

Лишь бы ящик оказался внутри, а то я окончательно лишусь авторитета. Но меня еще кое-что волновало: я хотел сам вытащить этот ящик. И здесь тарзанистая фигура Лоама оказалась минусом для него и плюсом для меня: он физически не мог пролезть в проделанную им дыру.

– Пусти! – вызвался я прежде, чем кто-нибудь другой успел.

Лоам оглядел меня, рожа у него была багровая и мокрая от натуги.

– Давай, мелочь! – пробурчал он, отступая.

Я заполз внутрь, на миг ослеп от темноты, задохнулся от вони авиационного топлива. Несколько мгновений я панически дергался из стороны в сторону, словно крупноватая крыса, но потом нащупал что-то и потянул. Затем поспешно вылез обратно на свет и, моргая, изучил свою добычу. Точно: ярко-оранжевый прямоугольный ящик с двумя диагональными полосами. С одной стороны к нему была присобачена емкость с черной проволокой. И надпись «БОРТОВОЙ САМОПИСЕЦ НЕ ВСКРЫВАТЬ» такими буквами, какие обычно используют на танках или бомбах. Я поднял свою добычу высоко, словно новорожденного Короля Льва, и все приветствовали криками «ура» – меня. Моя грудь снова раздулась, словно спасжилет, и украсилась алыми перьями.

Я опустил руки и посмотрел на черный ящик, баюкая его нежно, как младенца.

– Оранжевый – это новый черный, – рискнул я пошутить.

– Теперь что? – спросил Иган. Он явно злился, но все же обращался за указаниями ко мне, а не к своему кумиру Лоаму.

– Заберем его с собой, – сказал я. – В черном ящике есть передатчик, он все время посылает сигнал. Это поможет спасателям найти нас прямо в лагере, а так бы они нашли только место крушения.

Лоам, раздухарившийся после демонстрации грубой силы, задиристо спросил:

– А чего бы нам тут не остаться? Устроимся прямо в салоне. Вполне годится – готовое убежище. Устал я шляться.

Все поглядели на него, и я видел: они готовы принять его предложение. Пенкрофт поникла на жаре и жалась к Лоаму, словно ядовитый плющ, оплетающий дуб.

– Нет, – сказал я. – Мы теперь знаем, где лежит самолет, и можем вернуться к нему, когда нам понадобятся материалы. Но лагерь нужно разбить у воды. Колы надолго не хватит.

Попал в яблочко. Лоам, как я и рассчитывал, уже пыхтел после потной работки, и когда он заговорил, послышалось такое неприятное сухое причмокивание, как бывает при сильной жажде. Противно слушать. И как Пенкрофт его терпит? Я посмотрел на солнце, стоявшее у нас над головами, и указал направление вниз и чуть в сторону.

– Там, южнее, озеро. Озеро с пресной водой, да еще и с водопадом. – Я специально делал ударение на самых завлекательных словах, как торговец подержанными автомобилями. – Я вчера его нашел. Видел с вершины Монте-Кристо. – Случайно вырвалось. – В смысле, с горы видел.

Лоам смерил меня взглядом. Но тут ему не Осни. Я ответил таким же взглядом. Настало время выложить козырь.

– Не знаю, как вы, ребята, а я бы охотно поплавал.

Сработало. Клуб «Завтрак» пустился болтать о том, как здорово будет прыгнуть в прохладную воду и осушить озеро до дна, и все рванули за мной, словно у них сил прибавилось. Уходя от самолета, я прихватил с собой и оторванную Лоамом панель.

– Пригодится для крыши, – пояснил я, но это был предлог. На самом деле я счел номер самолета своим трофеем – так студенты после пьянки тащат в общагу украденный дорожный знак. Когда нас заберут с этого острова – а теперь, поскольку мы нашли самописец, я был уверен, что этого недолго ждать, – у меня останется сувенир на память об этом приключении. Доказательство, что мы обхитрили смерть. Я обхитрил.

Настали самые жаркие часы дня, и пока мы ползли в сторону – как я надеялся – озера, я уже мысленно молился о том, чтобы не перепутать дорогу. Казалось, мы прошли уже несколько миль, и я слышал за спиной мятежные перешептывания Лоама, Тюрка и даже Игана. Пенкрофт и Ли постанывали в изнеможении. И только Флора шагала без жалоб и несла оранжевый («оранжевый – это новый черный») самописец. Я рассекал посохом густую траву, а панель, которую я тащил, становилась все тяжелее, ее острые края впивались мне в пальцы и резали подмышку. Я почти отчаялся дойти до озера – и вдруг, словно чудесное видение, оно открылось перед нами.

– Ничего себе! – восхитился Тюрк.

Оно было так прекрасно, что трудно было в него поверить. Мы вроде как сделали небольшой поворот, завернули за угол – и вот оно, как будто голубой луг, и в нем отражается синяя гора. Джунгли расступались поблизости от воды, получился маленький пляж – правда, каменистый, не песчаный – и тоже с вездесущими пальмами.

Мы так запарились, что сразу же побросали на берегу свою ношу и ринулись в воду, словно выдры. Миранда Пенкрофт расстегнула дивную юбку, и хоть судите меня за это, я глаз не мог оторвать, когда она в одном белье вбегала в воду. Если бы вы увидели нас всех в тот момент, вы бы сочли нас командой лучших друзей, так весело мы смеялись и брызгались. Мы и плавали, и пили, после такой прогулки жажда всех разобрала. Флора наполнила водой бутылку из-под минералки и положила ее среди обломков самолета.

Наплававшись всласть, я подумал, что пора найти укромное место и постирать пропитавшуюся двухдневным потом одежду. Как вы догадываетесь, на олимпийскую медаль по плаванию я не претендую, так что я полубрел, полугреб к водопаду, который видел накануне с Монте-Кристо. Этот прозрачный каскад изливался с горного склона и словно подвижная сеть скрывал бледный фасад утеса, весь в пещерах, тек по камням, среди которых росли дикие розы. Душераздирающая красота. И еще прекраснее эта сцена выглядела оттого, что струи воды падали на роскошную русалку: Миранда Пенкрофт опередила меня. Она стояла под водопадом в одном белье, в принципе оно смотрелось как белый купальник-бикини, и вода текла по ее лицу и плечам и – ох, господи – по всем ее изгибам. Она баловалась с водой, то отступала так, что завеса водопада полностью прятала ее от меня, то выступала вперед, и тогда вертикальный поток смыкался у нее за спиной. Тело уже девичье, но играла и смеялась она, словно дитя. Я никогда не видел ее такой, и впервые она показалась мне еще и по-человечески симпатичной.

Я попытался отползти, но был уже слишком близко: раздвигая воду, я издавал противный хлюпающий звук и как ни молился, чтобы грохот водопада все заглушил, то ли она все же услышала, то ли блеснула на солнце моя белая рубашка, зайчики метнулись от дурацких очков, – в общем, она меня заметила. Пришлось остановиться и напустить на себя равнодушный вид как ни в чем не бывало. Словно я именно хотел быть застигнутым здесь, рядом с полуобнаженной одноклассницей – сам по пояс в озере, очки запотели на жаре.

Она приблизилась ко мне, в точности русалка, светлые волосы струились по ее спине, бронзовая кожа блестела от воды, а когда она оказалась совсем близко, я разглядел ее ресницы, слипшиеся лучики – вроде морской звезды.

Хорошо хоть, ниже пояса меня прикрывала вода. Миранда часто дышала, немного устав от игры.

– Я вижу, ты смотришь на меня. Всегда смотришь, – сказала она.

Я почувствовал, как краснею. Уставился на воду. И там, среди пузырей, увидел отражение бледного тощего паренька в грязной белой футболке, волосы дико торчат, очки тоже дурацкие. Очки. Так я вернулся к своему прежнему «Я» – Придурок Линкольн. Разве придурок вправе глазеть на богиню?

Недавно обретенная уверенность покинула меня.

– Извини, – пробормотал я.

– Господибожемой! – сказала она. – За что извиняться-то? Судя по ее тону, Миранда вовсе не сердилась. Вроде бы даже была польщена. И тут случилось чудо. Такое же чудо, как чудесное спасение семерых подростков во время самолетокрушения или как тогда, когда клуб «Завтрак» смеялся над моими шутками. Миранда Пенкрофт одним пальцем коснулась снизу моего подбородка – и силой заставила меня приподнять лицо.

Диск четвертый
Зажги мой огонь
(«The Doors»)
Джон Денсмор, Рэй Манзарек, Джим Моррисон, Робби Кригер (1967)

18
Зажги огонь

Одежду я так и не постирал. Ну и наплевать. Я вышел следом за Мирандой Пенкрофт из Голубой лагуны и вернулся к ребятам, чувствуя, что ростом сделался выше трех метров. Я был уверен, что она ко мне прониклась потому, что я так круто показал себя с утра на берегу и потом у самолета. Пенкрофт, должно быть, нравится тот, кто сумеет встать во главе, и в тот момент это был я. И я твердо решил не выпускать более командование из своих рук. Меня пожирало желание покрасоваться; будь я павлином, я бы распустил хвост. И мне казалось, есть способ укрепить мой авторитет. Самый элементарный фокус пещерного человека, вот что следовало проделать: разжечь огонь.

Когда мы вернулись на берег океана, мы рассеялись в разные стороны. Кто-то устроился подремать в тени пальм, кто-то бродил по кромке воды, а Пенкрофт – как всегда, я следил именно за ней – развлекалась, рисуя пальцем смайлики на песке. Вечером она будет греть свои кофейного оттенка ноги перед моим костром, золотой отблеск высветит идеальные черты ее лица.

Я пошел в дюны. Один, никто за мной не последовал, и меня это устраивало. Идея моя изначально заключалась в том, чтобы найти иллюминатор и с его помощью, как увеличительным стеклом, собрать лучи солнца. Это не вышло, потому что все стекла с самолета куда-то таинственно исчезли, и даже стаканчиков не осталось. Я читал в интернете, что можно зажечь огонь и с помощью донышка от баночки колы – по-видимому, изгиб у нее как раз подходящий, и если хорошенько наблистить металл, он тоже сумеет сконцентрировать лучи, и огонь загорится. Но я сомневался, годятся ли для этого маленькие баночки с самолета, а других у нас не было. Мы набрали достаточно чипсов и орехов, чтобы продержаться еще день – или даже два, если ввести рационирование, – но потом нужно охотиться и готовить мясо, иначе придется выживать на этих противных ягодах, от которых бурчит в животе. Я должен был найти способ развести костер не только ради тепла и пищи, но и ради собственной репутации.

Ответ, разумеется, находился буквально у меня перед глазами. Я читал «Повелителя мух», и хотя эта книга не входит в первую десятку моих любимых робинзонад (я предпочитаю, когда потерпевший крушение оказывается в полном одиночестве, это моя излюбленная фантазия), я все-таки припомнил тот момент, когда огонь разводят с помощью очков Хрюши. Этот метод восходит к древности, когда использовали «зажигательное стекло» – по-моему, более клевого наименования для инструмента, которым зажигаешь костер, и не выдумать.

Но должен вас предупредить: зажигательное стекло оказалось вовсе не столь простым в использовании, как мне думалось. Всю вторую половину дня я просидел в дюнах, на палящей жаре, пытаясь направить сквозь стекла моих очков солнечные лучи на кучку сухих водорослей. Нагреваться водоросли нагревались, но искра не появлялась, ничего не происходило. Я уж подумал: Уильям Голдинг ерунду порет. Или же линзы в очках у Хрюши были толще моих – у меня ведь нормальное зрение и очки мне, собственно, и не были нужны, так что в них стояли тонкие стекла на минус одну диоптрию. В качестве лупы они не годились. Потом я долго сидел, таращился на зажатые в руке очки, вертел их так и сяк, а за спиной негромко рокотало море и солнце пригревало макушку. Интересное дело – трава не загорается, а кожа на мне чуть ли не волдырями пошла. А потом я припомнил кое-что из конспектов, которых столько понаписал для Первых из Осни. Насчет воды и ее способности преломлять свет.

Я вернулся к океану. Как раз и прилив начался, смыл все нарисованные Пенкрофт смайлики, смешные рожицы с сердечками вместо глаз, губами, сложенными в поцелуе, и призрак Снэпчата растворились на моих глазах. Прилив поднимался, близилась ночь. Времени оставалось мало. Сначала я окунул в волны лицо, чтобы охладить голову и вернуть ясность мыслям, отбросил челку с глаз. Потом, стоя по щиколотку в воде и глядя в бескрайнее море, я собрался с духом и проделал нечто глубоко символическое: взялся за дужки обеими руками и сломал свои очки.

Совершенно другое дело – когда ломаешь их сам. Вдохновляет и прибавляет сил. Я вытащил линзы из развалившейся черной оправы и окунул их в соленую воду. Они заиграли радугой. Затем я сложил линзы, зажав между ними тонкий слой воды, сверкавший, словно кристалл. Я понес этот сэндвич из стекла и воды, умещавшийся в ямочке моей ладони, обратно в дюны, а соленые волосы шуршали мне в уши: «Спеши, спеши, спеши».

Я сделал новую попытку, на этот раз шепча заклинание: «Давай, детка, гори! Давай, детка, гори!» Не знаю, сработала ли моя самодельная молитва, или солнце как раз опустилось и оказалось под нужным углом, или вода удвоила силу линз, но так или иначе зажигательное стекло наконец сделало свое дело. Я попал в идеальную точку, по кучке водорослей вдруг расползлось золотистое пятнышко, собралось в булавочную головку, задымило. Сердце забилось чуть ли не в горле, я принялся осторожно дуть на этот дымок, искра превратилась в золотого червяка, червяк набросился на водоросли и стал пожирать их, жирея на глазах. Я снова вырос до трех с лишним метров. Огонь утвердил человека господином над животными, королем джунглей. Огонь подчинялся моему приказу.

Но вдруг я запаниковал. Только теперь, когда искра задымила, разрослась и вот уже весело потрескивал огонь, я сообразил, что вовсе не надеялся на успех – и не запасся топливом. Я огляделся в поисках хоть чего-то подходящего, обнаружил заросли бамбука на краю, где кончалась невзрачная трава дюн, бросился туда и надергал сухих бледных стеблей. Я тянул их и рвал, пока они не выскакивали из земли. Живые, зеленые побеги я не трогал, они бы не стали гореть, в них слишком много сока. Так я метался и торопливо кормил прожорливого красного монстра, пока пламя не взметнулось так высоко, что все его заметили и примчались, ликующе вопя.

Клуб «Завтрак» орал и скакал, как положено дикарям, плясал вокруг священного огня.

– Поддай жару! – восклицал Тюрк, и его подделка под бандитскую речь впервые оказалась уместной.

И мы, будто на пикнике, уселись вокруг костра и угостились каждый пакетиком чипсов и пакетиком сухарей: ведь теперь нам не придется растягивать запасы до прибытия спасателей, мы уже завтра будем пировать по-королевски. Разговоры, что типично для клуба «Завтрак», вращались вокруг еды.

– У нас будет нормальный хавчик.

– Поймаем ту козу, что видели по дороге.

– Птиц тоже можно ловить.

– В озере наверняка есть рыба. Будем ее жарить.

– Рыбу еще надо выудить, – вмешался я. Пора было слегка остудить их пыл. – Надо из чего-то сделать леску. Поскольку обувь у всех таинственно исчезла, шнурков у нас нет.

– Может, сгодится лоза или что-то в этом роде? – предложил Тюрк. – Как Тарзану.

– Нам сегодня не встречалась лоза, – сказал я. – Может быть, удастся нащипать из бамбука. Он довольно волокнистый. Но будет непросто. Или можно повыдергивать нитки из собственной одежды, но мокрые нитки легко рвутся. К тому же нам не во что переодеться, ведь багаж пропал.

Мы немного помолчали, созерцая гипнотизирующее чудо огня. Слишком быстро языки пламени поникли, и костер, вместо того чтобы ярко гореть всю ночь, как я на то рассчитывал, превратился в мерцающие оранжевым отблеском угли – теперь он давал только свет, но не тепло.

– Давай, детка, – позвал Лоам Миранду.

Те же слова, что я говорил, разжигая огонь, и он тоже уговаривал ее, разжигал. Помог ей подняться, и они ушли в ночь, обвиваясь друг вокруг друга. Мне поплохело при мысли о том, чем они займутся вдвоем в темноте.

И все начали расходиться, устраиваться на ночь в дюнах. План мой не осуществился: я-то хотел, чтобы все улеглись вокруг моего костра, и не то чтобы пели походные песни и жарили маршмэллоу, но хотя бы славили меня, Линка, божество огня. Моя недолгая власть рассыпалась. И топливо закончилось. Я повыдергивал весь сухой бамбук на краю леса. До пальмовых листьев не дотянуться, они слишком высоко, а в заросли идти далеко, и огонь успеет погаснуть прежде, чем я вернусь. Я облажался. Бамбук – неудачное топливо. Из него, верно, получается хороший строительный материал и можно делать сосуды и трубы для ирригации и так далее, но в качестве дров – ерунда. В нем внутри полно легковоспламеняющегося губчатого такого вещества, который прогорает за пять минут, и все. Завтра я добуду нормальные дрова, может, пальму сумею срубить, но как быть сегодня? Огонь наделил меня властью, но вместе с ним угасала и эта власть. За пределами круга света, в темноте, мало ли что может произойти. Может, мои одноклассники вновь сделаются теми гадами, что травили меня, может, сговорятся и выскочат из тьмы, набросятся?

Перед костром вдруг возник девичий силуэт. На миг мне показалось, это Миранда, вернулась поклониться огню. Фигура пересекла освещенное огнем место и уселась рядом со мной, скрестив ноги. То была Джун Ам Ли.

Она ничего не сказала, только швырнула в огонь какой-то темный предмет, взметнулись искры. Я испугался – она что же, нарочно гасит костер? – и на том месте, где во мне погасла сила, разгорелся гнев. Но тут огонь принялся лизать упавший в него предмет, и форма этого предмета проступила, безошибочно узнаваемая. Лакированное темное дерево, изящные изгибы скрипки.

– Что-о?

Я обернулся к Ли. Темные глаза и слишком прямые, как будто лакированные волосы отражали отблески огня, лицо ее стало более расслабленным и умиротворенным, чем когда-либо в школе.

– Ли? Что за черт? Это же твоя скрипка!

– Наплевать, – заявила она. – Я ее ненавижу.

Последнее слово прозвучало свирепо, неистово, и я вспомнил то чувство, с которым зашвырнул в море свой телефон.

– Я прихожу из школы – она меня ждет. Встаю утром – она ждет. Мама заставляет меня играть до школы и после школы. По четыре часа в день.

Она подтянула колени к груди, уткнулась в них подбородком и смотрела на веселые огоньки.

– В выходные – теннисная тренировка с отцом, день напролет, за исключением только утреннего занятия скрипкой, перед выходом из дома, и вечернего, когда возвращаюсь. Вот к чему сводится вся моя жизнь. Мама хочет, чтобы я стала скрипачкой, а папа – чтобы я прославилась в теннисе. Они тащат меня в разные стороны, и я так устала, надорвалась, того гляди, окончательно лопну.

В голосе ее нарастало напряжение, он забирался все выше и выше.

– Конечно, от меня этого и ждут, да? Типичная китаянка-вундеркинд впахивает с малолетства. Но я больше не могу, и все тут.

Я не слишком-то умел поддерживать разговор, но понимал, что надо пошутить, как-то ее подбодрить.

– Что ж, – произнес я, кивая на костер, – похоже, тут тебе скрипачкой не быть.

Ли покачала головой, темные волосы упали на лицо. А она очень ничего себе, подумал я вдруг.

– Нет. И в теннис играть не стану. Будь у меня при себе ракетка, я бы и ее сожгла.

– Твои родители, наверное, страшно рассердятся.

Она пожала плечами, укрытыми блестящим плащом волос.

– Откуда им знать, что скрипка уцелела при крушении? Она вполне могла разбиться вместе с самолетом.

– Я больше про твой отказ от карьеры.

Она примолкла.

– А кем ты на самом деле хочешь стать?

Ли глубоко вздохнула:

– Я бы хотела, чтоб у меня были дети. Дочь. Чтобы у нее был настоящий уютный дом. Мы бы лепили куличи из песка, я бы позволяла ей лопать конфеты и лазить на деревья. И не заставляла бы играть на музыкальном инструменте или упорно заниматься одним видом спорта. Дала бы ей быть ребенком.

Я задумался над ее словами. И понял, почему она присматривает за Мирандой. Выходит, не потому, что чувствует себя охранницей. Она себя мамой Миранды чувствует.

– Это славно, – сказал я.

Ли широко зевнула.

– Пойду спать.

Она взяла мою руку и что-то в нее вложила.

– Завтра пригодится.

Я раскрыл руку. У меня на ладони лежали, свернутые аккуратными восьмерками, четыре скрипичные струны.

– Леска.

Я потыкал в них пальцем. Прочные нити, одна из них такая тонкая, что ее и не разглядеть.

– Красота! – прошептал я.

– Доброй ночи! – сказала Ли, но все не уходила, и мы вместе смотрели, как скрипка горит, как лижет пламя эти S-образные отверстия в ее чреве.

– Ли, – заговорил я, – а какая музыка тебе нравится?

– В смысле?

– Ну если бы ты оказалась на необитаемом острове…

– Да вот же я на необитаемом острове.

– Какие записи ты взяла бы с собой? Что бы хотела послушать, если бы твой телефон не разрядился?

– В основном классическую музыку. Очень люблю Баха. Концерт для двух скрипок ре-минор. – Она глянула на горящую скрипку. – Слушать музыку я люблю. Я просто не хочу больше ее играть. Никогда.

Я кивнул, и мы долго еще сидели в дружелюбном молчании. Мог ли я такое вообразить день тому назад?

То ли твердое вишневое дерево, из которого была сделана скрипка, тому причиной, то ли у скрипки лак особенный или еще что, но ее хватило на всю ночь. Постепенно все вернулись к костру и устроились возле него, как мне и мечталось. Даже Лоам и Пенкрофт.

Последняя моя мысль перед сном была: «Может, остров снова станет моим?» Хотя бы на самую чуточку. У меня в карманах было спрятано сокровище, которое в любой другой части света сочли бы мусором, но здесь, на острове, оно стоило дороже золотых монет с портретами умерших королей. Четыре лески в одном кармане, а во втором, остывшие, сонные, как и я, драгоценности моей короны – стекла из моих очков.

И только я один умел ими пользоваться.