Текст книги "Остров"

3
Носконюхатель

Если бы Себастьяна Лоама пригласили на «Диски необитаемого острова», он бы выбрал песни, которые обычно распевают в Англии на матчах – «Иерусалим» или «Не спеши, милая колесница». А если изобразить его предпочтения на графике, окажется множество пересечений с любимыми песнями мистера Ллевеллина. Восемь записей он, пожалуй, наберет, но едва ли вспомнит хоть одну книгу, а из роскоши прихватит с собой мяч конечно же.

В Штатах таких называют качками.

В тринадцать лет он уже был огромен ростом и поперек себя шире (я и сам не карлик, но в ту пору был тощ, как соломинка. Я мог обхватить собственное запястье большим и указательным пальцем, и пальцы заходили друг на друга). Лоам же был лучшим спортсменом в школе. Он и греб, и в крикет играл, и в регби, и в ножной мяч. В Штатах к качкам относятся добродушно, посмеиваются над простаками – силой вышли, ума не нажили. Но беда с Лоамом в том, что он был великим спортсменом, зловредным старостой класса и вдобавок красавчиком. Тройной яд. В Осни Лоам был королем, потому что, как ни странно для школы в старинном университетском городе, спорт, эти самые Игры, здесь значили куда больше, чем успехи в учебе. В Осни даже триместры называли в честь спорта, а не по номерам или временам года. Осенний – Регби, весенний – Крикет, а летний – Гребля. Мне еще предстояло узнать, что Лоам – не метафорический, а самый настоящий король школы: в Осни проводилась дурацкая ежегодная церемония «Крышка», когда лучшего спортсмена короновали крышкой от огромного серебряного кубка. Этим лучшим спортсменом всякий раз оказывался Себастьян Лоам, так что ему из года в год доставалась эта крышка-корона. В Осни ходила легенда о его вступительном собеседовании, которое проводил Глава (то есть директор школы, а директором школы был опять-таки мистер Ллевеллин. Типично для Осни: поставить над всеми преподавателями физрука). Так вот, рассказывают, что мистер Ллевеллин никаких вопросов Лоаму не задавал, а взял книгу с полки и запустил ее в парня, когда тот смотрел в другую сторону, а Лоам одной рукой поймал книгу на лету, и мистер Ллевеллин сказал: «Нам как раз нужен полузащитник в команду регби. Ты принят». И он угадал: с Лоамом школьная команда выигрывала абсолютно все. Он был прирожденный спортсмен и побеждал во всех состязаниях в Оксфорде и за его пределами. Вся школа была уставлена трофеями. В Штатах можно получить кубок за победу в научной олимпиаде или в «Орфографических пчелках», но в Осни этот скобяной товар выдавался только за Игры. Даже учителя видели в Лоаме героя. У него был примерно миллион подписчиков в Инстаграме, где он выкладывал фотки своих вздутых мышц и кубков и встречи с Дэвидом Бэкхемом и так далее. Разумеется, в тот первый день я понятия ни о чем таком не имел. Передо мной стоял здоровенный парень с темными волосами, а чуть позади него – мелкаш с большой сумкой, он таскал ее за Лоамом, будто носильщик. Это был раб Лоама Иган. Звали его Гилберт, но он сокращал свое имя до «Гил». Если бы Игана пригласили в «Диски необитаемого острова», он выбрал бы в точности те же записи, что Лоам. Иган был его тенью, его псом.

Мистер Ллевеллин трусцой пробежался до плитки, отмечавшей место напротив арки под башней с часами.

– Эта линия, Селкирк, – он провел огромным кедом по старинному каменному желобу, – старт и она же финиш. Подравняйтесь, вы оба!

Лоам уткнулся носами кроссовок в каменный желоб и слегка подпрыгивал, как боксер на разминке, обхватывал свое тело руками, вскидывая колени к груди, распрямлял плечи, тряс ими, качал из стороны в сторону головой. Я нехотя подошел к нему. В жизни мне частенько хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня, но, увы, я достаточно разбирался в геологии и понимал, что чуда не произойдет. Еще в Калифорнии я мог бы надеяться, что меня спасет разлом Сан-Андреас, но здесь, в Англии, подо мной была твердая земля и приходилось терпеть все это неблагожелательное внимание. Десятки глаз смотрели на меня, хотя я вовсе не хотел этих взглядов, десятки ртов шептали то, чего я вовсе не хотел, чтобы про меня шептали. Я же знал, о чем они. Странная прическа. Сам неуклюжий. А очочки-то, очочки. Ботан!

Я стоял столбом на старте, сердце колотилось, глаз не сводил с большой золотой стрелки, подползавшей к двенадцати.

И вдруг вся толпа детишек смолкла.

И Лоам вдруг замер рядом со мной.

«Ровно в полдень»[8]8
  «Ровно в полдень» (1952) – вестерн Фреда Циммермана.


[Закрыть], вспомнилось мне.

Дурацкое английское состязание вдруг превратилось в американскую дуэль, Лоам и я – противники, хоть и стоим бок о бок, а не лицом к лицу. Но я знал, уже в тот миг, до начала поединка: я убит.

В последнюю миллисекунду перед тем, как зазвонили колокола, я перестал следить за золотой стрелкой и уставился прямо на ту дорожку, по которой предстояло бежать. Но тут промелькнула золотая искра – не от стрелки, – она, очевидно, слегка пошевелилась, переступила с ноги на ногу или подалась вперед, чтобы лучше видеть, и я повернул голову, чтобы лучше ее рассмотреть. У нее были золотые волосы, подвязанные высоким хвостом. Непослушные пряди, нежные, почти белые, выскальзывали из хвоста и вились вокруг идеального овала лица. Чистая бледная кожа, щеки чуть розовели, словно бутоны магнолии. У нее были полные розовые губы и такой изящный маленький нос и такие синие глаза, никогда прежде я не видел такого цвета – три года спустя я увижу подобный оттенок безоблачного неба над необитаемым островом. Времени гадать, какие записи эта богиня выбрала бы для необитаемого острова, не оставалось: часы на башне принялись отбивать четверть, и я побежал. Я знал, что Лоама не победить, но не был готов к тому, как невероятно быстро он бегает. Он понесся вперед по мощеной дорожке, словно супергерой, каменная крошка полетела мне в лицо. Ему бы еще плащ, развевающийся за плечами. Не отзвонила первая четверть, а он уже пошел на поворот. Я слышал, как весь класс приветствует Лоама, распевая его имя. Никто и не думал подбодрить меня.

Бегать я не умел. Я очень домашний зверь. Когда я не занимался с мамой или с папой, я по большей части сидел в своей комнате – читал, играл, что-то изобретал. Обычная жизнь научного крота.

Пока я пробежал первую сторону квадрата, у меня уже смертельно кололо в боку, так что я захромал и пошел вприпрыжку. Ужасно много потерял на этом времени. Потом я немного проскакал трусцой, в бок впивались иголки, легкие лопались. Три четверти пробило прежде, чем я добрался до второго поворота. Четвертая четверть – Лоам под восторженные крики пересек финишную черту. И повисло мрачное молчание, весь класс с каменными лицами наблюдал, как я трясусь трусцой, жалостно хромая. До четвертой стороны квадрата я дополз в тот момент, когда часы начали бить.

РАЗ! Вдруг стало страшно важно – завершить круг прежде, чем часы пробьют двенадцать. Все смотрели на меня. Лоам. Спортофашист. И – она внезапно сделалась важнее всех – златовласая богиня. Я подгонял свои несчастные ноги – ну же, хоть чуть быстрее. ДВА. Плитка плыла у меня перед глазами. Только бы не вырубиться. ТРИ. Все обойдется, я успею до седьмого, в худшем случае – до восьмого удара. ЧЕТЫРЕ. Споткнулся, зацепился необкатанными новыми кедами, упал, выбросив вперед руки, чтобы защитить лицо. Гравий впился в ладони. ПЯТЬ. Стою на четвереньках, свесив голову, жадно глотаю воздух. ШЕСТЬ. Поднялся, ладони горят огнем, колени разбиты в кровь. СЕМЬ. Двинулся вперед. ВОСЕМЬ. Перешел на трусцу. ДЕВЯТЬ. Рванулся бежать, но – ДЕСЯТЬ – бесполезно. Не дошел еще и до середины последней стороны, как пробило ОДИННАДЦАТЬ. Я увеличил шаг, собрал все свои жалкие силенки, но колокол прозвонил ДВЕНАДЦАТЬ, и последний отголосок его смолк прежде, чем я вернулся на стартовую линию.

Я согнулся пополам, руками уперся в колени, каждый выдох обжигал легкие, это было похоже на сухую рвоту. Только не хватало – стошниться на глазах у всех. Но я просто свалился, навзничь, посреди священного газона Большого стадиона Осни, уставился в ясное синее небо, пытался отдышаться. Надо мной нависла тень мистера Ллевеллина.

– Двенадцать! – выплюнул он, изумление в этом возгласе мешалось с негодованием. – Двенадцать! Такого у нас уже лет десять не было.

И дальше он произнес краткую речь, из которой я мало что понял:

– Для полузащитника мяса маловато. Вингер – ха! Не с такой скоростью! Молнией к воротцам – не твое. Силенок ноль, удар не получится. Рулевой? Чересчур долговязый.

Из всего этого я понял только последнюю фразу, но уж она-то была даже чересчур ясна:

– Ты никчемен, Селкирк. Никакой от тебя пользы.

Он развернулся и пошел прочь, на ходу разговаривая с классом:

– Пошли на игровую площадку – еще успеем сыграть в регби. И так много времени зря потратили.

Чувствуя себя оплеванным, я кое-как поднялся на ноги и побрел следом. Мне казалось: что-то пошло не так, нужно исправить эту ужасную ошибку. Я же упал – пусть мне предоставят еще одну попытку, по справедливости, ведь так? Лоама я не видел. Не видел богиню. Вообще никого и ничего не видел – лишь красные пятна перед глазами.

Мы шли под аркой в башне с часами к зеленому полю за ней, и тут, в сумраке, на плечо мне опустилась тяжелая лапа Лоама.

– Куда ты направляешься, Селкирк?

– Туда, – указал я. – На игровое поле…

Он покачал головой:

– Не спеши.

Глаза наконец приспособились к сумраку после яркого света дня. И то, что я увидел, нисколько не ободрило: здоровяк Лоам и при нем кучка приятелей, лица выступали из темноты адски злорадствуя; Лоам обернулся к пареньку помельче, который тащился за ним по пятам с сумкой.

– У тебя какое было время, Иган?

– Одиннадцать, Лоам.

– Правильно.

Лоам взял у Игана огромную спортивную сумку и приподнял ее, чуть ли не ткнув мне в нос. Затем он уронил ее на мои новенькие кеды. Прямо на пальцы ног. Больно.

– Поздравляю, Селкирк, – сказал он. – Вот твой приз.

Я никак не мог взять в толк, о чем он.

– Я же проиграл, – пробормотал я.

– Иган был у нас самым медленным. Теперь ты. – Он обернулся к мелкашу. – Что скажешь, Иган? Мы англичане, мы соблюдаем приличные манеры.

– Спасибо за этот год, Лоам.

– На здоровье, Иган. – И он снова обернулся ко мне. – Ты – мой новый раб, Селкирк. У вас в Америке были рабы, верно? Понимаешь, что к чему? Сегодня после уроков у меня регби. Принесешь сумку мне в раздевалку. Ради первого дня сделаем полегче. Это вся твоя работа на сегодня. Остальные твои обязанности я тебе объясню завтра.

Я слабак, да. Чтобы расплакаться, мне много не надо. На лбу проступает «знак вай-фай», как я это называю – три морщинки, одна под другой. И в тот момент я тоже почувствовал, как набукрючился лоб, а обычно когда у меня появляется вай-фай, обратного пути уже нет, слез не удержать. Но я понимал, что на глазах у Лоама плакать нельзя. Изо всех сил я таращился на сумку с формой, брошенную у моих ног. Здоровенная – внутри можно было бы спрятать ребенка.

– А до конца уроков что с ней делать?

– Носи ее всюду с собой.

У меня появилось предчувствие: стоит коснуться этой сумки, стоит продеть пальцы под эти жесткие спортивные ручки, и для меня все будет кончено, этот парень с меня до конца моей жизни уже не слезет. Тот другой парень, Иган, как я понял, таскал добро Лоама год напролет. Год. Надо постоять за себя.

– Не стану, – сказал я.

Секунду Лоам присматривался ко мне, потом протянул руку и снял с моего носа очки. Он преспокойно разломал их пополам и перебросил обломки через плечо. На миг я не мог поверить в то, что со мной случилось. Был так шокирован, что не мог ни слова сказать, ни пошевельнуться.

К счастью, очки я ношу больше для красоты и без них мне бы не пришлось ползать вслепую на четвереньках, как Велме в «Скуби-Ду», но я разозлился, так разозлился из-за моих прекрасных очков, что утратил власть над собой. Я поискал в голове самое скверное слово, какое мог придумать. Такое, чтоб наотмашь.

– Ты… ты – Носконюхатель! – прокричал я ему в лицо, вынудил Лоама остановиться, но лишь на секунду. Потом он расхохотался, и, конечно, все его прихлебатели заржали вместе с ним.

– Ничего получше придумать не мог? – спросил он. Ткнул пальцем в сумку, и голос его изменился, больше Лоам не шутил. – Подними ее! – приказал он сквозь зубы и, не моргая, уставился на меня. Я понимал, что он вот-вот врежет мне, и я знал: это будет больно. Мне снова поплохело, на этот раз от страха.

Так что похвалиться нечем. Я опустил глаза, а потом и сам опустился на колени, словно подданный Лоама, и взял сумку за ручки. Лоам развернулся на пятках и двинулся прочь, и вся его банда следом.

Вдруг я почувствовал, что колени отказываются распрямиться, я не могу встать. Я откинулся к стене, в густую тень, затылком уперся в холодный камень. Просидел так сам не знаю как долго, сжимая ручки оставленной Лоамом спортивной сумки. Мимо шагали ноги всех одноклассников, никому до меня дела не было. Новенькие кеды, только из коробки, вроде моих, синие спортивные носки Осни с белым кантом, голые ноги, синие шорты. Вдруг одна пара ног остановилась передо мной. Это были девичьи ноги, длинные, красивые. Я поднял глаза, понадеявшись увидеть богиню. Где там. Ноги принадлежали той пухлой, симпатичной, но не более того, девочке с розово-лиловыми волосами. В каждом ухе у нее по несколько сережек-гвоздиков, на бледном правом запястье татуировка в виде пикового туза.

Она легко соскользнула вниз по стене, коснулась задницей земли и оказалась рядом, вплотную ко мне. Синие шорты при этом слегка задрались на бедра.

– «Носконюхатель»? – спросила она.

Я не мог посмотреть ей в лицо, потому что мы сидели плечом к плечу. Вместо этого я уставился на ее ноги, тоже вплотную к моим. От холода тонкие золотистые волоски возле ее коленок встали дыбом. И коленкам я отвечал:

– Авраама Линкольна убили в театре. Он смотрел комедию. Джон Уилкс Бут, убийца, ходил на этот спектакль каждый день целую неделю, выяснял, когда громче всего смеются. В ночь убийства он подождал взрыва смеха в тот момент, когда один персонаж назвал другого «Носконюхателем». Зрители животики надорвали, и под этот шум Бут вскочил со своего места и застрелил Линкольна.

– Не слишком-то смешное слово. – У нее был резкий, хоть стекло им режь, британский акцент. Совсем не подходил к ее волосам.

– В ту ночь оно убило человека, – сказал я. – Буквально.

– О чем была пьеса? Тут до меня и дошло.

– О парне из Штатов, который приехал в Англию и не сумел тут прижиться.

После этого девочка некоторое время помолчала, а потом взяла что-то с земли и вложила в мою исцарапанную руку. Два небольших предмета. Мои новые очки, аккуратно сломанные пополам.

– Жалко твои очочки, – сказала она, и это было единственное доброе слово, которое я услышал за все время в школе Осни. Девочка с розово-лиловыми волосами встала и ушла, оставив меня одного под аркой. Потом – много позже – я узнал, что ее зовут Флора Алтунян. Попади она в передачу «Диски необитаемого острова», Флора, конечно, выбрала бы никому не известные записи дэт-метал вроде «Не вправе существовать». Любимой книгой у нее оказался бы, верно, «Дракула», а в качестве роскоши она прихватила бы с собой ручную черную крысу или человеческий череп, в таком духе. Флора – единственная, о ком я малость жалел, что она разбилась с тем самолетом. Не то чтобы она была моим другом – не была, – но только она во всей школе мне зла и не делала.

4
Человек Ниоткуда

Весь первый день в школе я таскал сумку Лоама. В 15.30 я оставил ее в раздевалке и пошел домой, ноги все еще гудели от Забега. И, только закрыв за собой дверь, я наконец расплакался.

Мама обняла меня и понюхала мои волосы – не затем, чтобы определить, пора ли их мыть, как она теперь делала, но чтобы утешить меня, как она делала, когда я был маленьким. Она сказала мне в волосы, и это я крепко запомнил: «Не горюй, Линк, кротики наследуют землю».

Сначала я не понял, что это значит, и мама посоветовала мне пойти и выяснить (мама всегда советовала мне «пойти и выяснить», и папа тоже. У профессоров это в крови). Она сказала, надо посмотреть в Евангелии от Матфея, глава 5, стих 5. Обычно я ищу цитаты в Гугле, но гуглить Библию как-то странно, и я решил заглянуть в книгу. Где-то она у нас стояла в шкафу. У нас в доме полно книжных шкафов и полок. Вдоль всех стен. Словно живешь в библиотеке.

Я взял с полки Библию и открыл оглавление. В Библии нет глав с номерами, как у нормальных книг, это целая куча отдельных книжиц в одном большом томе. Маленькие книжицы по большей части названы именами разных людей, а внутри делятся на главы и стихи. И вот что я прочел у Матфея (глава 5, стих 5):

 
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
 

Про ученых кротиков ни слова, и вообще не кротики – «кроткие». Мама пошутила, наверное, это был каламбур, она часто их придумывает, а еще чаще их придумывал Шекспир, а мы ходили на очень много шекспировских спектаклей, ведь мы жили недалеко от Стратфорда, и в целом я понял эту игру «кротики-кроткие». Я все еще всхлипывал и шмыгал носом, и из моего носа на Библию капнула сопля, так что я непроизвольно вскинул голову, словно Бог наблюдал за мной сверху. Мои родители – бихевиористы, то есть они изучают людей и причины человеческих поступков. Как большинство ученых, они неверующие и я тоже, но я чувствовал, что развозить сопли на странице Библии – неуважительно, и поспешил вытереть капли рукавом новенького и царапучего шерстяного свитера с эмблемой школы Осни. Остался развод как раз на слове «кроткие». Только «крот» и было теперь видно, так что это вполне могли быть «кротики». Я закрыл святую книгу и побрел в кухню.

По привычке я заглянул в холодильник, хотя видеть еду не мог, так что в итоге взял банку газировки, хотя вовсе не хотел пить. Радио было включено, как раз шли «Диски необитаемого острова» – как всегда. Передавали песню битлов, их чаще всего выбирали в этой передаче. На этот раз – «Человек Ниоткуда», текст я знал плохо и в тот день просто сидел за столом и вслушивался в слова. Мне казалось, это все обо мне, я и есть Человек Ниоткуда. Я смотрел на банку газировки, так ее и не открыл. По бокам ее собирался конденсат, стекали вниз капли. Банка словно плакала, и я плакал, и не тронулся с места, пока не закончилась песня. Тогда я утер глаза и подумал над словами матери. Вроде бы я понимал, к чему она клонит. Она пошутила, но не чтобы посмеяться надо мной, а чтобы меня утешить. Она хотела сказать, что у меня теперь нет никакой власти над собственной жизнью, я Человек Ниоткуда, но так будет не всегда.

В тот момент это не помогло. То есть я маму люблю и был рад, что она пытается меня утешить, но, когда тебя травят в школе, умная игра слов мало чего стоит.

А вот на острове она вдруг обрела смысл.

5
Мальчик-остров

На самом деле это не папа сказал, а Джон Донн: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я же на это скажу: если Джон Донн такое сказал, значит, он ни черта не знал про английские школы.

Что странно – должен бы знать. Джон Донн поступил в оксфордский университет, когда ему было одиннадцать лет. Одиннадцать! Не вздумайте меня убеждать, будто он с первого же дня вписался. В конце концов он – сын уэльского скобаря. Наверняка и шмотки у него были не те, и выговор – ни рыба ни мясо, как и у меня. Пари держу: на его долю выпали кое-какие хреновые испытания. Должно быть, это помогло ему потом стать таким замечательным поэтом. Разве что они у него были не такие дерьмовые, как у меня.

Каждый будний день я утром переходил по мосту на остров Осни, в королевство кривых зеркал, где значение имели только спортивные игры. Узкая полоска реки вокруг острова была для меня ежедневным Рубиконом: пересекая ее, я превращался в другое существо, в робота, раба. В остров – совершенно одинокий.

Я проходил сквозь железные ворота, собираясь с духом, словно воин, перед ужасами той битвы, в которую для меня превратилась школьная жизнь. И даже башни и разномастные древние крыши этого мини-городка, такие старинные, такие английские, не согревали мое сердце. Я бродил по школьным коридорам, отупев до состояния зомби, отражения моего лица искажались в ярких металлических кубках с именами других школьников. Я довольно основательно познакомился с этими трофеями: в мои обязанности помимо прочего входило чистить и блистить их. Также я натирал воском мраморную доску с выложенными золотом именами лучших спортсменов года – список восходил еще ко временам короля Георга. Мне приходилось делать всякие странные вещи со спортивным инвентарем, даже глаголы, которыми обозначались эти действия, были мне малознакомы: вощить, закалять. Я разнашивал тесную – не по размеру – чужую обувь и в кровь сбивал ноги. Вслед отбывавшим на матчи автобусам со школьными командами я глядел и с сожалением, и с облегчением: неприятно всегда оставаться не у дел, но зато я выгадывал пару свободных часов. А потом автобусы возвращались, и с ними мой главный мучитель Себастьян Лоам, и я вновь принимался за работу.

Быстро выяснилось: как это ни дико, положение каждого в иерархии школы Осни определялось результатом Забега. Вообразите – вся школьная жизнь зависит от того, как прошел первый день на стадионе. Даже не первый день – один-единственный Забег. Одна попытка – и вплоть до выпускного твоя участь решена. Второго шанса не предоставлялось. Нам же не дано прожить жизнь заново, рассуждал мистер Ллевеллин, чем же отличается Забег? А поскольку все остальные пробежали быстрее, я оказался в полном одиночестве. Строгая иерархия охватывала абсолютно все стороны школьной жизни. У нас был хор только для тех, кто уложился до первого или второго удара. Шахматный клуб для трехударников. Дискуссионное общество для тех, чей результат не хуже четырех. Для тех, кто пришел с последним ударом, – ничего. Меня старались не брать в команду, в классе до меня редко доходил опрос (да, в журнале мы числились по результатам Забега, алфавит – это для мещан), я замыкал даже очередь на обед.

Хотя Двенадцатых больше не оказалось (видимо, все остальные ухитрились хотя бы удержаться на ногах во время Забега), Одиннадцатые имелись, и я было на них понадеялся. Все они казались немножко дергаными, немножко странными. В том числе Флора, та девочка, что посочувствовала мне из-за очков. Но после того единственного разговора она только улыбалась мне в коридоре – такие меленькие полуулыбки, жалость пополам с дружелюбием. И даже такие полуулыбки я жадно копил, ведь из многих половинок составится целое.

Флора – единственный человек в Осни, кого звали по имени. Всех остальных строго по фамилии, как знаменитых спортсменов. Может быть, Флора оказалась исключением потому, что розовые волосы и татуировка в виде пикового туза делали ее не такой, как все, а может быть, учителя просто затруднялись произнести вслух фамилию Алтунян. У нее было два друга и тусовалась она только с ними, ВСЕГДА – с девчонкой Смит и парнем по фамилии Фрай. Флора, Смит и Фрай. Звучит, словно название фолк-бэнда семидесятых – моя мама выбрала бы такой в «Дисках необитаемого острова», какую-нибудь улетную песню вроде «Вспомни, что сказала тебе Соня».

Поначалу я думал, что удастся подружиться с кем-то из этих троих. Флора относилась ко мне по-доброму. У Смит, единственной во всем классе, оценки по математике были почти не хуже моих. А Фрай конечно же был геймер, я их за милю чую. Но Флора, Смит и Фрай составляли замкнутое трио, и я их нисколько не интересовал.

Я пытался пообщаться с Иганом, прошлогодним рабом Лоама. Думал, ему по душе придется компания такого же, как он, неудачника или он посочувствует тому, кто оказался на его месте. Но и он меня отвадил. Он питал какую-то извращенную привязанность к Лоаму и как будто оставался в зависимости от него. Ни одного дурного слова о бывшем хозяине он не желал слышать и обходился со мной почти так же скверно, как сам Лоам. Иган никак не мог себе позволить сблизиться со мной, потому что тем самым он бы стал таким же, как я – лузером. Он предпочитал собачонкой бегать за победителями. Наверное, сейчас вы скажете: «Придержи коней! Эта идея с Забегом вполне справедлива. Не это ли именуется меритократией: кто быстрее, тот и вожак. Это же никак не связано с деньгами. Главное – быть спортивнее прочих».

Нет, не так. Школа Осни – платная, и по всей стране она славится именно как первоклассное спортивное заведение. Каждый, кого я знал в Осни, за исключением профессорских детей вроде меня, сначала ходил в дорогущую подготовительную школу, где ребятишек безжалостно дрючат на спортивных занятиях. Будущих оснийцев тренировали бывшие олимпийцы и чемпионы мира и так далее. Так что если вы думаете, будто любой парнишка с улицы может запросто проникнуть в эту систему да еще и обогнать богачей, то вы ошибаетесь. Система настроена как надо.

Итак, я, Селкирк, оказался в самом-самом низу, одинокий маленький остров. Но это вовсе не означало, что меня перестали замечать. О, нет. Во время Забега я ни разу не услышал своего имени из рядов зрителей, никто и не пискнул в мою поддержку, – а теперь я только и слышал, как меня окликают. Ведь я же – Двенадцатый, все остальные выше меня, даже ничтожные Одиннадцатые вправе мной помыкать. «Селкирк, сделай то! Селкирк, сделай это!» Протестовать нельзя. На плечи мне давило одиннадцать более высоких номеров, словно я поддерживал рекордной высоты пирамиду чирлидеров. Ничего нельзя было сделать. Ни одного союзника, чтобы вместе поднять мятеж. Одиннадцатые, по большей части эмо, как Флора, кучка тупарей, менее активных «активистов» нигде не сыщешь. Нет, революция не для них. На вершине пирамиды размахивал помпонами Себастьян Лоам, Носконюхатель, единственный ученик Осни, закончивший Забег прежде, чем начался бой часов. Статус Четверти наделял Лоама абсолютной властью. Абсолютной властью надо мной.