Текст книги "Исповедь социопата. Жить без совести и сожалений"

Когда мне было восемь лет, мы с отцом смотрели выпуск новостей, и я очень холодно отозвалась о герое – ребенке-инвалиде. «Ты разве ему не сочувствуешь?» – с ужасом спросил отец. Мне пришлось уточнить, что это значит. Я просто не знала слова «сочувствие», но он смотрел на меня как на чудовище. Смысл был ясен: его эмоции и ощущение собственной праведности превращали его в образец человечности; а отсутствие у меня таких чувств бросало тень на его доброе имя.

Не передать словами, какое отвращение я испытывала к нему из-за этих простых вещей. Мой первый часто повторяющийся сон был о том, как я убиваю его голыми руками. Этот сон вызывал у меня трепет; я наслаждалась им. В этой жестокости было что-то волнующее: в том, как я бью его дверью по голове до тех пор, пока он не упадет на пол. Я чувствовала удовольствие от того, что он никогда больше не будет шествовать по земле с чувством воображаемого величия и наконец оставит нас в покое, перестанет вмешиваться в нашу жизнь. Сон, в котором я в мельчайших подробностях вынашивала план его убийства, был единственным местом, где я могла делать это без помех.

Моя мать была настоящей красавицей. Я помню, что ее часто останавливали на улице, чтобы сделать комплимент. В молодости у мамы был музыкальный талант – по крайней мере, нам так казалось. Она учила соседских детей играть на фортепьяно, и иногда мы жили на то, что она зарабатывала, – 40 долларов в месяц с каждого ученика. Каждый день после школы к нам приходили дети и в течение трех часов истязали клавиши нашего пианино, пока мы смотрели телевизор или делали уроки. Я помню, как стояла на лестнице и ждала, пока они наконец не уйдут домой, потому что мне не нравилась их игра и еще меньше нравилось то, что они крадут у меня внимание моей мамы. В конце года дети сдавали экзамен, и я подозреваю, что мама испытывала удовольствие не от достижений учеников, а от того, что она научила их играть красивую музыку или, по крайней мере, что-то похожее на нее.

Мама очень любила находиться в центре внимания, и это ей подходило. После рождения моей младшей сестры она всерьез задумалась об актерской или певческой карьере. Мама прошла прослушивание и получила роль в театре музыкальной комедии. После каждого спектакля она приходила счастливой и сияющей. Ее вдохновляли аплодисменты и обожание публики. Она участвовала в нескольких постановках, выступала на концертах, стала популярна в нашей общине.

Для отца же самыми важными были концерты с участием нашего церковного хора, потому что их посещали друзья и соседи. Однако, когда успех мамы отдалил ее от семьи, а значит, она перестала подпитывать репутацию отца, он начал возмущаться, что ей хочется внимания посторонних людей и недостаточно семьи, под которой он понимал самого себя.

Мне кажется, что маме действительно требовалось внимание и восхищение других людей. Возможно, оно позволяло ей заполнить пустоту в душе, добавляло недостающие элементы, которые позволяли ей чувствовать себя полноценным взрослым человеком и ответственным родителем. Когда у мамы сложилась актерская карьера, она уже утратила любую надежду на то, что отец станет преуспевающим адвокатом. Дети росли, их было много, и они требовали все больше внимания и места. Забота о нас лишала маму пространства, необходимого ей, чтобы мечтать и дышать. Вымышленные сценические сюжеты, характеры и диалоги позволяли ей хотя бы ненадолго сбежать от реальности, от поцарапанных коленок и сопливых носов. Сцена нужна была маме как воздух, она должна была иметь возможность перевоплощаться в другого человека хотя бы несколько вечеров в неделю. Ей хотелось, чтобы в эти моменты люди восхищались ее эстетикой, а не тем, как она ведет домашнее хозяйство.

Когда кто-нибудь из нас заболевал или ранился, мама воздевала руки и кричала: «О боже! И что же теперь мне делать?» На ее лице мы легко могли разглядеть все рухнувшие планы и упущенные возможности. Каждая чашка чая, которую она готовила для нас, сопровождалась глубоким вздохом. Каждый вопрос: «Тебе лучше?» – был полон скрытого обвинения: словно то, что тебе не стало лучше, разрушало все ее надежды на возможность жить счастливо и свободно.

Каждый раз, когда театральный сезон подходил к концу, мама впадала в депрессию, причем настолько сильную, что заболевала даже физически. Несколько раз она попадала в серьезные аварии на дороге. Могу предположить, что ее мысли были заняты воспоминаниями о счастливых минутах, проведенных на сцене, и от этих мыслей маму не могло отвлечь ничего: ни дорожные знаки, ни красный сигнал светофора. Хотя, может быть, она не вспоминала, а фантазировала о другой жизни, которая открылась бы перед ней, если бы она сделала другой выбор.

Когда мама попадала в аварию, это оказывалась для нас словно маленькое землетрясение. Оно напоминало о том, что все мы смертны, а еще о том, что все мы пока еще живы. Я уважала эти ее маленькие бунты, хоть это и означало, что я буду сидеть голодная, пока она выступает, а мой брат рисковал разбить голову о ветровое стекло машины. Но я не помню, чтобы хоть раз рассердилась на нее. Она просто пыталась жить так, как ей того хотелось, а наше существование, над которым она была не властна, мешало ее счастью всеми возможными способами. Конечно, отец всякий раз после аварии с обвиняющим выражением лица указывал на разбитый лоб брата. Но на самом деле никому, и отцу в том числе, не было дела до разбитого лба, и жизнь продолжалась дальше.

Несмотря ни на что, мама варила нам бульон, когда мы болели, кормила нас с ложечки и озабоченно хмурилась и морщила лоб, трогая наши лбы. Они с папой целовали нас на ночь. Я никогда не плакала, когда отец бил меня ремнем за какие-то провинности, но плакала мама. Когда я окончила юридический факультет, мой отец по-настоящему сиял от радости. Я никогда не видела его таким счастливым, как в тот день. Я не сомневалась в том, что они меня любят, но их любовь была очень переменчивой. Иногда она была даже уродливой. Она не защищала от неприятностей и боли; а когда-то и вовсе вредила. Чем больше они верили в то, что любят меня, тем меньше заботились о моем благополучии.

Я многому научилась у родителей: ограничивать эмоциональное влияние других людей на меня; полагаться только на себя. Родители показали мне, что любовь очень ненадежна, и я никогда на нее не рассчитывала.

Соотношение врожденного и приобретенного в социопатии – спорный вопрос. Те, кто выступают за ее врожденное происхождение, то есть ведущую роль «природы» в возникновении социопатии, словно подтверждают наше право на существование. Если мы «родились с этим», значит, мы всего лишь жертвы обстоятельств и более-менее приемлемы в обществе. Если же рассматривать социопатию как «приобретенное» состояние, то можно надеяться на то, что ее можно повернуть вспять и что социопаты в один прекрасный день смогут поправиться благодаря упорному труду и правильно подобранной психотерапии. А может, наоборот, станут создавать себе подобных, жестоко обходясь со своими детьми. На самом деле все, конечно, намного сложнее. Психологи, психиатры и физиологи считают, что социопатия появляется в результате совместной работы генов и окружающей среды, как и все прочие проявления живых организмов. Хотя роль наследственности в возникновении социопатии, как доказывают исследования, важна, но окружающая среда также играет огромную роль, активизируя гены и в определенной степени определяя индивидуальное развитие каждого социопата «по наследству». По мнению автора книги «Социальный интеллект» психолога Дэниела Гоулмана[5]5
  Дэниел Гоулман. Социальный интеллект. Новая наука о человеческих отношениях. Изд-во Corpus, 2021.


[Закрыть], если какой-то ген не выражен, «то, вероятно, мы им и не обладаем». И тогда возникает интересный вопрос: являетесь ли вы социопатом, если у вас в геноме есть ген социопатии, но при этом он никак не проявляется? Иногда просто невозможно получить ответ на вопрос, как и почему он начинает проявляться. Если взять меня, то я с трудом балансирую между светлой и темной сторонами жизни, но в любой момент могу упасть в любую. Иногда я спрашиваю себя: была бы моя жизнь другой, если бы меня воспитывали чуть по-другому: лучше или чуть хуже?

Доктор Гоулман считает, что для развития личности определяющими являются первые два года жизни, потому что в это время мозг растет наиболее интенсивно. Несмотря на то что мозг человека достигает окончательной зрелости только к 20 годам, самое сильное воздействие на формирование личности социопата, скорее всего, оказывают события, которые даже не откладываются в его долговременной памяти. У мышей этот период длится первые 12 часов после рождения. Мышата, которых мать часто облизывает и регулярно кормит, вырастают более умными и уверенными в себе; а те, кого не вылизывают и мало кормят в течение первых 12 часов, в дальнейшем медленнее обучаются полезным навыкам, больше тревожатся и легко начинают паниковать. Ученые предположили, что сочувствие, ласка и прикосновения у людей равноценны облизыванию. Исследования, которые провел доктор Гоулман, согласуются с теорией прикосновений к младенцам, разработанной психиатром и психоаналитиком Джоном Боулби, который наблюдал за сиротами после Второй мировой войны. Он и его сотрудники обнаружили, что дети, которым в раннем младенчестве не хватало физических прикосновений, плохо развиваются, медленно растут и даже иногда умирают. Согласно теории прикосновений, дети, которые получают недостаточно ласки и прикосновений от родителей во время трудностей, вырастают неласковыми и отчужденными, они бунтуют, никак не выделяют своих родителей и не предпочитают их другим взрослым, и вырастают независимыми личностями. Во взрослом возрасте эти люди не способны на устойчивые отношения и длительные привязанности.

Когда я была младенцем, у меня были сильные колики – малопонятное заболевание, из-за которого дети кричат, не переставая. Родители до сих пор рассказывают, как им было со мной трудно, не говоря уже о том, что вместо ухода за маленьким Джимом, которому требовалось постоянное внимание, им приходилось заниматься мной.

Мои родители помнят, что в нашей большой семье меня пытались приучить к порядку, оставляя вопить днями напролет. Все родственники: тети, дяди, бабушки и дедушки предлагали разные способы решения, но все в итоге поняли тщетность попыток. Рассказывая эти истории теперь, родители пытаются оправдаться тем, что никто так и не смог меня успокоить. Сейчас они могут говорить, что сделали все, что было в их силах, и проблема была во мне, а не в них. Отец откровенно признался, что иногда просто оставлял меня в комнате одну и я кричала там до полного изнеможения. В возрасте шести недель меня наконец отнесли к педиатру: я надорвала пупок из-за непрекращающегося крика. Думаю, что родители делали все, что могли, но им было трудно терпеть такого сложного ребенка, не то что воспитывать.

Мама рассказывала, что после того, как колики прошли, я стала очень независимым ребенком. Когда родители в первый раз оставили меня в церковном детском саду, я была единственной, кто не плакал и не просился к маме. Я спокойно играла незнакомыми игрушками и ни разу не попыталась заплакать, пока не приехали родители и не забрали меня домой. Мне словно было абсолютно все равно, где я и кто за мной присматривает. Может быть, я пропустила некий важный период жизни, как мышонок, которого недостаточно вылизывали в первые 12 часов после рождения.

Разные навыки усваиваются в мозге на разных стадиях роста и развития, это зависит от формирования и созревания нейронных связей. Если ребенок пропустит период, когда он должен был научиться определенному навыку, например сочувствию, то мозг не сможет наверстать упущенное и сформироваться должным образом. Самые яркие примеры подобного – дети, которых воспитали дикие животные или кто вырос в изоляции от мира. В газете Tampa Bay Times печатали рассказ о Дэниеле Крокет, которую в июле 2005 года обнаружили полицейские в доме ее матери: грязном, заваленном мусором, загаженном и кишащем червями. Дэниела сидела в шкафу, полном ее экскрементов и мочи, и женщину, нашедшую ее, стошнило от жуткого зрелища и запаха. Следователь, опытный сотрудник полиции с большим стажем, рыдала за рулем машины. «Это невероятно, – повторяла она. – Хуже этого я не видела ничего в жизни». Дэниеле тогда было шесть лет, но выглядела она максимум на четыре года. Она сидела в памперсах, не умела ходить и самостоятельно есть. Когда полицейский офицер взял девочку на руки, моча из памперсов вылилась на его форму, а мать злобно заорала: «Не трожь моего ребенка!»

Дэниела не умственно отсталая, у нее «нормальный» мозг, но вела она себя как ребенок, страдающий тяжелым слабоумием. Одна из врачей назвала это «приобретенным аутизмом», хотя она добавила, что «даже дети, страдающие аутизмом, реагируют [на объятия и ласку]». Девочка же никак не реагировала на людей. Та женщина-врач говорила: «В течение первых пяти лет жизни мозг развивается на 85 процентов. И больше всего его развитию способствуют самые ранние отношения. Они позволяют ребенку ощутить доверие, способствуют развитию речи и общения. Ни одни отношения впоследствии не способны этого заменить. Они необходимы для взаимодействия с внешним миром».

Дэниела никогда не станет нормальным человеком. За несколько лет она научилась пользоваться горшком и самостоятельно есть, но до сих пор не говорит. Когда девочку забрали в приемную семью, газета Miami Herald задала вопрос: «Достаточно ли будет одной любви?» Ответ короток и беспощаден: «Нет». Мозг девочки не прошел несколько важнейших периодов развития, и в нем никогда не сформируются недостающие нейронные связи.

Иногда люди говорят, что «такими уродились», о чем бы ни шла речь. Говорить, что ты родился социопатом, то же самое, что говорить, будто ты родился умным или высоким. Да, возможно, генетически вы и предрасположены к тому, чтобы стать умными или высокими, а также к умению связно говорить и ходить на двух ногах, но, как показывают случаи воспитания детей дикими животными, – генетическая предрасположенность не определяет нашу судьбу. Чтобы стать теми, кем мы стали, требуется сочетание множества факторов, и самые важные из них – ежедневное общение, еда, воспитание, образование, культура и жизненный опыт.

Родилась ли я для того, чтобы очаровывать или вредить? Никто не скажет наверняка. Но как я стала той, кем стала? Я думаю, что моя генетическая предрасположенность к социопатии активировалась отсутствием доверия. Мои родители всегда были эксцентричны, и я поняла, что мне не на кого рассчитывать, что никто и никогда не будет беречь и защищать меня. Вместо того чтобы искать опору в людях, я стала надеяться только на саму себя. Но в обществе невозможно не контактировать с другими людьми, поэтому я научилась манипулировать ими, делать так, чтобы их поступки были выгодны мне. Мой жизненный опыт говорит о том, что опираться на любовь и чувство долга совершенно бесполезно; надо использовать более важные эмоции – страх и потребность в любви. Я отношусь к людям как к неодушевленным предметам, как к пешкам в шахматной партии. Мне не интересен их внутренний мир, я не пытаюсь понять их эмоциональное состояние – вместо яркой палитры передо мной лишь серое пятно. Я никогда не воспринимала людей как отдельных личностей, у которых есть ощущения самих себя и четкая цель. Возможно, поэтому я никогда не думала так и о самой себе. Я не знаю, что такое мое внутреннее «я», не могу к нему привязаться, опереться на него и чем-то ради него жертвовать. В моей жизни нет четкой структуры, это лишь череда реакций на обстоятельства, импульсивных решений, которые управляют мною изо дня в день. Однако я, в отличие от людей, которые лишены генетической предрасположенности к социопатии и стремятся заполнить любовью пустоту своего существования, чувствую по поводу этой ситуации полное безразличие.

Когда мы с Джимом в тот день вернулись из парка домой, машина родителей стояла на своем обычном месте возле дома. Они ни о чем нас не спросили, им были не интересны наши страдания и переживания. Думаю, так было потому, что для них не было никаких последствий. Мы привыкли считать молчание достаточным объяснением, поэтому мы их ни в чем не обвиняли. Об этом инциденте предпочли забыть – как будто ничего не произошло. Они легли спать, довольные тем, что дети дома, в тепле, и с ними не случилось ничего страшного, – все как должно быть у детей из благополучных семей.

Когда я повзрослела и стала способна оценить ситуацию в нашей семье, я убедилась, что условия моего воспитания сложились идеально для моего превращения в социопата. Многие дети живут в неблагополучных семьях с родителями, на которых не могут положиться, подвергаются телесным наказаниям и испытывают материальные лишения – это не редкость. Но я так же отчетливо понимаю, что обстановка, в которой я росла, способствовала проявлению моего асоциального поведения и формированию особой ментальной организации. Мой эмоциональный мир обеднел, а понимание и уважение к чувствам других людей были окончательно уничтожены. Но здесь неизбежно встает вопрос: что было раньше – курица или яйцо? Стало ли мое недоверие к отцу и к его лживым проявлениям чувств причиной того, что мои собственные чувства атрофировались, или, наоборот, это у меня никогда не было совести и именно поэтому переживания отца казались мне смешными и ничего не стоящими?

Я не помню, думала ли я когда-то иначе, чем теперь, но у меня есть ощущение (или воспоминание), что когда-то я все же перешла рубеж – это произошло в возрасте между четырьмя и шестью годами. Попытаюсь объяснить то, что хочу сказать. Случалось ли вам, будучи пешеходом, стоять на перекрестке перед светофором? Вот вы подходите к перекрестку и видите красный сигнал, предупреждающий об опасности, и начинаете колебаться: можно воспользоваться предупреждением и подождать зеленый свет; или оценить ситуацию, посмотреть, едут ли по дороге машины, и решить – можно ли сейчас переходить улицу. У каждого подхода свои плюсы и минусы. Первый вариант безопаснее, к тому же не требует от вас никаких умственных усилий. Второй таит в себе риск: в лучшем случае вы выиграете несколько секунд, в худшем – окажетесь в больнице или в морге. Но если вы будете осторожны, то за многие годы сэкономите тысячи секунд на переходе дорог. Есть нечто деморализующее в том, чтобы стоять на перекрестке и ждать, наблюдая, как горстка храбрецов принимает решение самостоятельно, ставя на кон свои жизни.

Я поняла, что в жизни все происходит именно так, когда мне было около четырех лет. Я могла взять на себя ответственность и сама распоряжаться своим временем, талантами и здоровьем – и выиграть… или умереть. Либо могла подчиниться общепринятой модели поведения и терпеливо ждать своей очереди. Выбор для меня был очевиден. И проистекал он из условий моей жизни: только так я могла не просто выжить, но и получить бонусы в нынешних обстоятельствах. То, что я выбрала, позволило мне воспользоваться определенными преимуществами. Я не стала полагаться на инстинкт и предпочла надежный умственный анализ и рациональный отчет самой себе о своих мыслях, решениях и поступках.

Спустя много лет я спросила себя: не было ли это ошибкой и смогу ли я, несмотря на нее, остаться нормальной и в здравом уме? Возможно, у других людей есть причины иначе относиться к себе и к миру. Может быть, расплакаться из-за причиненной обиды лучше, чем мстить. Может быть, в отношениях любовь важнее силы. Но теперь уже поздно об этом думать. Благоприятный период формирования другого образа мышления миновал, окно возможностей закрылось.

В моей семье то, что я делала, считали нормальным. Мои родители и родственники не знали слова «социопат», поэтому говорили о моих поступках иначе. Меня называли сорванцом, потому что я вела себя с мальчишеской бесшабашностью. Вы знаете, что мальчики тонут в четыре раза чаще девочек? И единственное объяснение, которое я получила, в том, что мальчики более опрометчивы, менее рассудительны и более импульсивны. Поэтому, когда я прыгала с дамбы в неспокойный океан, никто не называл меня социопатом. Я вела себя как мальчишка, и так меня и называли – девчонкой-сорванцом.

То, что я интересовалась устройством взрослого мира и тем, что им управляет, считали «ранним развитием». Обычные дети чаще всего довольны своей жизнью. Но я считала сверстников – особенно незнакомых – невыносимо скучными и глупыми. Я с маниакальным упорством стремилась узнать все, что могла, о том, как устроен мир – на всех уровнях: микроскопическом и космическом. Если во взрослых разговорах проскакивали такие слова, как Вьетнам или атомная бомба, то в течение следующих недель я, словно одержимая, старалась узнать все об этих новых вещах, которые почему-то были так важны для взрослых. Я хорошо помню, как впервые услышала слово «СПИД». Мне тогда было лет семь или восемь, и в тот день со мной сидела моя тетя. Она была очень инфантильна, и по ее взаимодействию с моими родителями я понимала, что она не имеет никакого веса во взрослом мире (я уже тогда заметила, как много на свете таких людей). Она обожала нас, так как своих детей у нее не было (и таких людей на планете тоже великое множество, и дети обожают ими манипулировать). Слово СПИД мы услышали в новостях по телевизору. Тетя очень сильно расстроилась и даже заплакала. Тогда я этого не знала, но потом выяснила, что ее дядя – мой двоюродный дедушка – был геем[6]6
  Принадлежит к ЛГБТ-сообществу, запрещенному в Российской Федерации.


[Закрыть] и у него обнаружили СПИД. Поэтому это слово так много значило для нее. Я спросила, что такое СПИД. Она объяснила, но так, как объясняют ребенку, потому что думала, что меня это устроит. Но не тут-то было. Моя страсть к познанию мира и того, что им управляло, была слишком велика. Я стала спрашивать других взрослых (о вещах, которые были мне интересны, знали лишь взрослые), но они лишь смеялись над моим любопытством и называли меня «молодой, да ранней». Никто, однако, не называл меня социопатом. Их не волновало, почему я хочу все знать. Возможно, они думали, что причина та же, что и у них, – страх. Отчасти так оно и было, но я не боялась СПИДа. Мне просто хотелось понять, почему взрослые так его боятся. Взрослые не переживали из-за того, что я делала, потому что они находили какое-то простое объяснение моему поведению или они просто не обращали на него внимания.

Моя богатая внутренняя жизнь в детстве проявлялась довольно странными способами, однако мои родственники предпочитали этого не замечать. Я постоянно вполголоса разговаривала сама с собой, словно на репетиции в театре. Мои неуклюжие и грубые попытки манипулировать взрослыми и обманывать их просто игнорировали. Они старались не обращать внимания на то, что у меня нет друзей среди сверстников, – я общалась с ними, да, но не дружила. Я видела в других детях лишь орудия для моих игр. Все время лгала. Я воровала игрушки и другие чужие вещи, но чаще всего получала их обманом и ловкими трюками. Я тайком проникала в чужие дома и переставляла вещи. Я ломала, сжигала их и причиняла людям множество неудобств.

Я блистательно отыгрывала свою роль и поднимала наши игры на новый уровень. Если мы, например, прыгали с трамплина в бассейн, я говорила: «А почему бы не попрыгать в воду с крыши?» Если мы переодевались в камуфляж, я предлагала похитить с соседских участков фигурки, украшавшие лужайки, а затем назначать за них выкуп. Требования для выкупа мы составляли из букв, вырезанных из журналов, а затем снимали наших «жертв» на видео. Но так как соседи были очень добродушными и лишь посмеивались над нашими стараниями, мы каждый раз выходили сухими из воды.

Вот такой была моя жизнь. Люди смеялись над моими проделками и считали их глупыми и безвредными, а не опасными или безрассудными. Я словно играла роль клоуна, развлекая всех, – я наслаждалась этим, и все мои поступки выглядели очень естественно. Я любила с выражением рассказывать увлекательные истории, если бы в то время существовал YouTube, то я бы быстро стала звездой. Родственники часто закрывали глаза на мои проступки и чудачества, потому что я была очаровательной, хотя временами и странной. Возможно, для них это выглядело так, словно для них нон-стоп идет субботнее телешоу, где выступает резвая девчонка с забавными выходками. И в конце каждого эпизода они улыбались или лишь пожимали плечами и качали головами.

Но отсутствие внутренних запретов приводило к тому, что я не фильтровала, что я делаю, поэтому через мое очарование зачастую проступали странности и тревожное поведение. Когда я бывала в ударе, то могла привести в восторг кого угодно. Но иногда я заходила слишком далеко: требовала гораздо больше внимания, превращая свое милое поведение в гротескную пародию. А иногда я просто выключалась – погружалась в себя, словно вокруг меня никого нет. Мне казалось, что я превращалась в невидимку.

Я была восприимчивым и внимательным ребенком, но могла установить контакт с людьми, только развлекая их, – это был мой способ заставить их делать то, что я хочу, и исполнять мои желания. Я не любила объятия и другие ласковые прикосновения. Я жаждала физических контактов, которые подразумевали под собой жестокость. Как-то, когда я училась в начальной школе, отцу моей школьной подруги пришлось оттаскивать меня от нее, и тогда он заявил, чтобы я больше не смела ее бить. Его дочь была тощим костлявым созданием без мышц и с вечной глупой улыбкой на лице. Она словно напрашивалась, чтобы ее побили. Я даже не осознавала, что плохо поступаю, когда бью ее. Мне даже не приходило в голову, что ей может это не нравиться или что ей больно.

Я не была обычным ребенком. Это было очевидно для всех. Я понимала, что не похожа на остальных, но не могла понять почему и в чем конкретно проявляется отличие. Все дети эгоистичны; я была лишь ненамного более эгоцентричной, чем другие. А может, дело в том, что я умело достигала эгоистических целей, потому что мне были не знакомы понятия «совесть» и «чувство вины». Я до сих пор в этом не разобралась. Я была маленькой и беспомощной и разработала целую систему по убеждению людей в том, что в их интересах доставлять мне удовольствие. Как и многие другие дети, я манипулировала взрослыми. Людей я воспринимала как плоских двухмерных роботов, которые выключаются сразу же, как я перестаю обращать на них внимание. Мне нравилось получать в школе хорошие отметки потому, что это позволяло мне не попадаться, в отличие от других, и в этом мне помогали мой ум и смекалка. Я изо всех сил старалась соблюдать правила поведения, когда была ребенком, и мне это неплохо удавалось, а если меня ловили с поличным – я почти всегда умудрялась придумать какую-нибудь трогательную историю. Я практически ничем не отличалась от сверстников, если не считать моего высочайшего навыка манипулирования взрослыми, и отличия, даже если их замечали, оправдывали моим выдающимся умом.

О власти я знала то, что ей здорово обладать и ужасно не иметь, это мне досталось от папы. Наши с ним отношения тоже представляли собой тихую борьбу за власть. Он хотел управлять мной как частью его дома и семьи, а мне невероятно нравилось подрывать его авторитет, которого он, как я считала, вовсе не заслуживал. Иногда, когда я плохо себя вела, отец бил меня так, что у меня оставались синяки, но это не помогало. Единственным, что меня беспокоило в телесных наказаниях, было то, что отец начинал считать, будто он победил. Но его триумф был недолог. Если человек, который вас любит, бьет вас, значит, у вас больше власти над ним, чем у него над вами. То, что он поднимает на вас руку, означает, что вы вывели его из себя и он выдал реакцию, которую не в состоянии контролировать. Если вы похожи на меня, то тоже сможете использовать эту ситуацию с большой выгодой для себя, пока зависите от этого человека. Моему отцу, например, было несказанно важно, как он выглядит в глазах окружающих. Поэтому он страшно боялся даже представить, что я кому-нибудь расскажу, что он меня бьет. Иногда в церкви я болезненно морщилась, осторожно усаживаясь на скамью рядом с ним. И, когда сосед доброжелательно спрашивал, что со мной, я смотрела на отца – его лицо искажалось от страха – он боялся того, что я могу сказать. С точки зрения стратегии то, что он меня бил, – было лучшим, что могло со мной случиться. Это давало мне мощное и долговременное оружие – его чувство вины и ненависть к себе. А мои синяки проходили быстро.

Отец иногда предъявлял нам довольно смешные требования. Он клеил на двери наших спален листки с заданиями типа «построить забор» или «починить раковину», чтобы мы прочитали это сразу, как только проснемся. Я привыкла выполнять даже невозможные запросы отца. Каждый раз, когда он меня о чем-то просил, в его голосе звучал вызов: сможешь ли ты? Хватит ли у тебя силы духа? Но я привыкла добиваться поставленных целей и всегда этим гордилась. Я умела браться за дела и доводить их до конца, в отличие от отца, которого я считала бесполезным. Вот такой была моя роль в семье.

Ему приходилось любить меня, потому что из-за своего нарциссизма он гордился моими достижениями, которые выставляли его в выгодном свете. При этом он одновременно и ненавидел меня, потому что на меня не действовало обаяние образа, который он демонстрировал всем остальным, а его это по-настоящему волновало. Вот только я ни в грош не ставила его заслуги и профессиональные успехи, потому что я знала им цену. Мои достижения всегда были и будут более значимыми. Я делала все то же, что делал он, – играла в бейсбол, выступала в оркестре, училась на юридическом факультете. И он знал, что я превзошла его во всем. Я сама устроила свою жизнь, и мне не за что было уважать отца.

Как-то, когда я была подростком, мы с родителями возвращались домой после кино, и я начала спорить с отцом о концовке фильма. Он считал, что мораль была в преодолении людьми препятствий, а мне все это показалось бессмысленным. Впрочем, тогда я не видела особого смысла практически ни в чем. Раздражительность и упрямство, характерные для подростков, усиливали моя склонность к жестокости и более высокий уровень интеллекта.

Я была не прочь поспорить с ним. И мне было важно не отступать в спорах, особенно если мне представлялась возможность хотя бы немного пройтись по его провинциальному мировоззрению, которое, как я поняла, он сам значительно извратил. Мы спорили до тех пор, пока не подъехали к дому, и я понимала, что он не хочет заканчивать. «Ты можешь думать что хочешь», – заявила я и пошла в дом. Мое бесстрастное поведение всегда выводило его из себя.