Текст книги "Исповедь социопата. Жить без совести и сожалений"

Мне стоило бы понимать, что он не позволит мне так легко одержать победу; а может, я и понимала, но меня это совсем не волновало. Он поднялся вслед за мной по лестнице, так как его сильно задело то, что его дочь – по сути, еще совсем ребенок – не захотела с ним спорить, а больше того, ей было все равно на его несогласие, и она решила просто сбросить его со счетов.

Отношения моих родителей в то время проходили сложный период. Отец постоянно придирался к маме, а она впадала в депрессию, ложилась на пол в ванной и отвечала на все наши вопросы в рифму.

– Мамочка, что с тобой?

– А может что-то быть со мной?

– Тебе плохо? Тебе помочь?

– Мы ничего не в силах превозмочь.

Иногда во время их ссор мама пыталась использовать советы, которые она находила в книгах по психологической самопомощи – ими была заставлена целая полка над их кроватью. Больше всего ей нравилась фраза: «Я закрываю перед тобой окно». Это означало, что она не позволит, чтобы отец влиял на ее чувства, а его это приводило в невероятное бешенство. Сейчас мне дико интересно, кто был автор той книжки и сколько его читательниц стали жертвами рукоприкладства в результате подобных советов! Даже просто мысль о том, что его мнение может быть кому-то безразлично, вызывала дикий гнев отца. Если бы мама на самом деле закрыла перед его носом стекло машины, он бы, не задумываясь, его разбил.

Думаю, теперь вы понимаете, что, когда я в тот вечер сказала отцу: «Я закрываю окно» и заперлась в ванной, он был просто вне себя от ярости.

Я понимала, что на этом все не закончится: эта фраза была для отца спусковым крючком. Она означала, что в доме подросло молодое поколение женщин, которые его не уважают и пренебрегают его мнением. Я помнила и то, что он ненавидит запертые двери. Я знала, что запертая дверь ванной станет последней каплей, и именно этого и добивалась. А еще мне надо было сходить в туалет.

В ту же секунду он принялся барабанить в дверь. Я практически вживую видела, как его лицо искажается от гнева и становится багровым. Я помню, как отрешенно думала о том, сколько времени понадобится, чтобы он ушел. А он начал орать: «Открой дверь! Открой! Немедленно открой дверь!»

Крики с каждым разом становились все громче и яростней. Потом наступила многозначительная пауза, за которой последовал удар в дверь и треск. Меня в тот момент интересовала лишь прочность двери: задумывался ли мастер при ее проектировке о том, что она должна выдерживать попытки ворваться внутрь? Интересно, сколько ударов потребуется отцу, чтобы ее выломать, и насколько большая опасность мне угрожает? Что он планирует делать, когда сломает дверь и ворвется внутрь? Вытащит меня за волосы в коридор, ударит кулаком в живот или будет орать, что я должна согласиться с его мнением о концовке фильма? Просто театр абсурда.

Я села на край ванны и стала ждать. Громкие звуки спровоцировали выброс адреналина – пульс участился, звуки стали казаться еще громче, а поле зрения уменьшилось – все это я отмечала с полнейшим хладнокровием. Я была абсолютно бесстрастна, хотя любой другой человек на моем месте испытывал бы тревогу. Но мне это казалось бессмысленным. Никакой паники, никаких эмоций. Я вообще не понимаю, как можно паниковать в подобных ситуациях. Что делать охваченному паникой человеку? В маленьком замкнутом пространстве выбирать особо не приходится. Однако я была заинтригована, и мне было интересно, чем это закончится.

Отцу удалось пробить дыру в двери, и через нее я увидела распухший кулак отца, залитый кровью. Его состояние меня совершенно не волновало, хотя другая дочь, возможно, и проявила бы беспокойство. Но в то же время его разбитый кулак меня и не радовал, потому что из-за гнева он не чувствовал боли и страданий. От отцовских кулаков пострадала не только дверь ванной. Дверь в спальню в конце коридора тоже носила на себе отметины буйного отцовского характера – это была комната нашего самого старшего брата. На двери родительской спальни тоже были вмятины – результаты ссор с мамой. Вмятины были даже на стенах – удары, не попавшие в цель, – в головы членов семьи.

Отец упрямо продолжал расширять дыру, обламывая торчавшие щепки, выглядел он при этом как маньяк. В итоге он смог просунуть в получившееся отверстие голову. Я помню, как уродливо выглядело его лицо, покрытое потом и блестевшее в ярком свете ванной. При этом оно не было искажено гневом, как я ожидала; отец широко улыбался. С какой-то диковатой радостью он спросил: «Это ты собралась закрыть окно передо мной?»

Наверное, я показалась ему напуганной, и мой страх удовлетворил его.

Он отошел от двери, и через пробитую дыру я видела, что его гнев исчез без следа. В тот момент, когда он увидел в моих глазах намек на испуг, я потеряла всю ту власть, которую получила, прекратив спорить и закрывшись в ванной.

Он направился к шкафу, чтобы достать оттуда бинты и все, что необходимо, чтобы перевязать руку. В молодости отец работал санитаром на «скорой помощи» и крайне гордился своими навыками, поэтому я знала, что он будет очень тщательно обрабатывать раны, чтобы показать свое искусство. Я убедилась, что он полностью погрузился в работу, и потом тихонько выскользнула из ванной, спустилась по лестнице, вышла на улицу и притаилась там в темноте.

Я стояла там, глубоко вдыхая ночной воздух, и обдумывала, что мне делать дальше. Я не испытывала страха, но меня беспокоило то, как поменялся мой мир за какие-то 15 минут. Теперь я волновалась не из-за выполнения домашнего задания по математике, а потому, что надо было готовиться к схватке. Перед тем как спрятаться за деревьями, я взяла из сарая молоток и теперь сжимала его в руках, держа острым концом вперед. В тот момент я была готова убить каждого, кто просто подошел бы ко мне.

Через какое-то время на крыльцо вышел старший брат и позвал меня. Я не откликнулась. Я слышала, как он вошел в дом, но вернулся через несколько минут.

– Не переживай. Там уже есть люди.

«Отлично, – подумала я, – теперь есть свидетели». Было ясно, что отец больше не злился. Наоборот, он был доволен, его травма была отомщена: он напугал меня и сломал дверь, и вся семья это видела. Он – получил все, что хотел, и на сегодня все закончилось.

Мать пригласила пастора из церкви, чтобы он помог успокоить отца. Мы знали, что в присутствии священника он не посмеет ко мне прикоснуться. Остаток ночи отец демонстративно раскаивался. Но это тоже доставляло ему удовольствие – ведь это было прекрасным завершением семейной драмы. Я отнесла молоток обратно в сарай и вернулась в дом.

Дверь стояла сломанной несколько месяцев. Когда отец наконец ее заменил, она отправилась на свалку за домом. Наш двор вообще был похож на склад сломанных вещей. Джим нашел ее там и позвал меня во двор, но, когда я спустилась, брата не было.

Я стояла и смотрела на дверь, когда брат вернулся, неся с собой кирку и кувалду. Он протянул их мне и позволил ударить первой, а после этого мы с ним вместе разнесли проклятую дверь на мелкие кусочки. Я чувствовала необычайный восторг, круша вещь, которая смогла вызвать у меня тревогу, которая показала мне, что даже в родном доме я не в безопасности. То, как металлический инструмент опускался на дверь, как болели мои мышцы, – все это наполняло меня ликованием, вызывало упоение силой и властью.

Я не знаю, видел ли Джим, как отец кулаком разбивал дверь. Но если даже он был где-то рядом, то не смог бы ничего сделать, чтобы остановить отца, и я на это не рассчитывала. У Джима просто не хватило бы сил, чтобы справиться с отцом, и я никогда не обвиняла его за то, что он не вмешался. На самом деле я могла защититься куда более эффективно, чем он.

Но мы с Джимом разделяли устойчивую и глубокую ненависть к отцу, и это была самая сладкая месть. Братья и сестры часто больше любят друг друга, чем родителей, даже если те души в них не чают, – это обыкновенная детская жестокость.

* * *

История нашей семьи гласит, что я не самая выдающаяся из всех моих братьев и сестер, но зато самая цельная, потому что на меня не влияли никакие эмоциональные и моральные ограничения. Я была центром нашей семьи, потому что одержимо желала познать мир и управляющие им тайные силы. Поэтому я командовала, тщательно и точно распределяя имеющиеся ресурсы. Я не просто была «миротворцем», как многие средние дети, я была влиятельным игроком, улаживала споры и выступала третьей стороной для враждующих фракций. Благодаря собственной бесстрастности я стала нейтральной (и богатой) Швейцарией.

Мы с братьями и сестрами были замкнутым и тесно спаянным сообществом – не потому, что очень любили друг друга, а потому, что стремились добиться успеха. Мы единогласно решили, что коллективное выживание стоит выше всего остального; хотя для меня главным было мое личное выживание. Швейцария выступает как могущественный банковский дом для всей Европы вовсе не для их блага, а исключительно для своего собственного. Я без колебаний пожертвовала бы любым членом семьи в корыстных интересах, если бы их присутствие в моей жизни не было залогом моего счастья (конечно, в разной степени, но все же). Для меня это проявилось максимально ярко в тот момент, когда мы с Джимом крушили ненавистную дверь, а может, и еще раньше. Мы были похожи на тонкие прутики: нас было легко сломать по отдельности, но, связанные в пучок, мы становились несокрушимы. Говорить, что я любила их, несущественно или не к месту. Но мне нравилось, что они рядом.

Стороннему наблюдателю моя семья могла показаться типичной идеальной американской семьей: группа розовощеких детишек (но с пустыми взглядами), которых мало что волнует за пределами их мирка. Мы рассматривали друг друга и родителей как неотъемлемый факт нашей жизни. Мы играли и читали книжки, бегали по двору, строили там дома и ломали их, совершали вылазки в лес и всегда возвращались целыми и невредимыми.

У всех у нас были свои травмы, и хотя каждый реагировал на мир по-своему, мы обладали прочным внутренним стержнем – тем, что помог нашим прадедушкам и прабабушкам пережить Великую депрессию. Я считаю самой крутой из нас мою сестру Кэтлин. Ее муж считает ее еще большим социопатом, чем меня, и я могу понять почему. Она может быть очень грубой и расчетливой. Дети ее боятся, но это не патологический, а вполне здоровый страх, они знают, что не имеют права на ошибку. Первый ее ребенок появился на свет спустя год после замужества. До брака она не хотела иметь детей, но, родив первого, решила создать совершенную генетическую линию, воспользовавшись их с мужем наследственностью. После того как ребенок родился, сестра стала воспитывать его по-военному, как рекомендовали в книжках, которые она читала, пока была беременной. Создавалось впечатление, будто она хочет переделать жизни – свою и будущего ребенка, заменив семью, в которой выросла, другой, которую хотела создать по более удачному образцу.

Кэтлин была обижена на родителей, потому что считала, что они не дали ей того, чего она, по ее мнению, заслуживала. Они никогда не посещали ее танцевальные занятия, не принимали участия в ее школьных спектаклях. Через это Кэтлин оценивала то, насколько она важна. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы это понять, а то, что этого не поняли родители, она расценила как ее никчемность и ненужность. Основываясь на этом, она создала для себя нерушимые стандарты: что хорошо, а что плохо; что эффективно, а что нет; что добродетельно, а что безнравственно. На самом деле Кэтлин превратила свои требования в моральный долг.

Наши мнения насчет этого разошлись. Она вкладывала всю силу своего влияния в то, что считала добрым и правильным, а я предпочитала добиваться этим того, что принесет мне максимальную пользу в определенный момент. Моей целью были люди, вызывавшие у меня интерес, а ее – злодеи, которых она хотела покарать во имя добра (естественно, в ее лице). Я была воплощением языческого бога, а она – карающим ангелом. Она всегда была готова встать на сторону правого дела со своим обоюдоострым мечом (на мой взгляд, иногда со слишком большим рвением) и поражать любого, кто злоупотреблял властью. Мне страшно нравилась эта ее черта. Иногда мне казалось, что мы с ней – непобедимая команда, которая вызывала страх и восхищение в сердцах сверстников. Кэтлин легко загоралась и всегда охотно занималась моими «делами» – и именно ее участие придавало моим проделкам настоящий вес. Помню, как однажды в школе ей доверили выступить с речью, а я убедила ее обвинить администрацию, «которая плохо обращается» с учениками. Когда наша младшая сестренка Сьюзи пошла в школу, там осталось совсем немного учителей, которых не затронули наши яростные нападки. Кэтлин критиковала их, чтобы исправить недостатки государственной школы, а я просто желала побеждать любой ценой, лишь бы насладиться властью.

Что касается Джима, то он всегда был моим подельником. Он был старше, но, когда мы подросли, меня стали принимать за его старшую сестру. Он был таким милым, им было так легко манипулировать. Иногда мне даже не приходилось прилагать никаких усилий. Пока он давал мне то, в чем я в данный момент нуждалась, мы с ним оставались лучшими друзьями. Но в нашей с Джимом дружбе была и обратная сторона. Я привыкла к тому, что все, что меня окружает, недолговечно. Мои родители были слишком непредсказуемы, поэтому я привыкла полагаться только на себя. И если ситуация в семье принимала совсем дурной оборот, то для меня было утешением думать, будто дома меня ничто не держит – за исключением Джима.

Я часто думала о том, какой бы была моя жизнь, если бы в ней не было Джима. Мне была настолько неприятна мысль, что без него пропадет многое из того, что у нас есть, что я использовала свой аналитический ум на полную катушку, чтобы избежать подобной ситуации. Мы часто обсуждали, что будем жить вместе, когда вырастем, и как прекрасно это будет. Мы планировали, где будем жить и работать, чем заниматься на досуге. Мы мечтали, что станем владельцами магазина игрушечных железных дорог. Мы построим целые игрушечные города, мимо которых будут ездить наши поезда с красными, желтыми и синими вагонами, на этой бесконечной петляющей дороге. Потом мечта изменилась – мы решили, что станем музыкантами, правда, так и не выбрали жанр, в котором будем выступать.

Джим был для меня единственной настоящей опорой в детстве. Я была уверена, что он не пожалеет сил, чтобы сделать то, что мне надо. Я же по отношению к нему вела себя как законченная эгоистка. Я брала у него деньги, чтобы поиграть в игры, в которые он хотел играть сам. Иногда он отказывал мне, но потом всегда уступал. Я в этом и не сомневалась, потому что ему хотелось играть со мной, и не возражал, что я бессовестно его эксплуатировала. Он был настолько ко мне привязан, что не придавал этому значения. Он соглашался со мной, что бы я ни говорила. Никогда не оправдывался и не защищался. Если я просила его о чем-то, то точно знала, что он выполнит любую мою просьбу.

Он искренне боялся меня расстроить, а вот я никогда не задумывалась, не обижают ли его мои поступки или не задевают ли они его чувства. Я была счастлива, потому что могла делать все, что мне хочется, имея рядом старшего брата, который готов ради меня на все. Правда, иногда он был довольно бесполезен со своим мягкосердечным и чувствительным характером. А еще он был довольно пассивным, но мои враги были его врагами, и он всегда заступался за меня.

Самым старшим братом в нашей семье был Скотт. Он цеплялся ко всем, в том числе и к нам, однако Джиму доставалось больше всех. Скотт был настоящим отморозком. Мы называли его «наш глупый брат», потому что он не обладал никакими достоинствами, кроме грубой силы, которую использовал, чтобы добиться желаемого. И Джима в качестве мальчика для битья он выбрал просто инстинктивно, потому что тот был откровенно слабым. Скотт был похож на мускулистого солдата, напрочь лишенного эмоций. Он относился к людям жестоко и даже не замечал этого. Он вредил Джиму, не задумываясь о негативных последствиях своих поступков. В этом отношении Скотт очень похож на меня.

Я не любила Скотта, но он тоже был для меня ценен в определенном смысле. Он научил меня использовать физическую силу для психологического устрашения и превращать мою склонность бить людей в веселую спортивную игру. Мы часто боролись и боксировали с ним, воображая себя профессиональными спортсменами. Я была более подвижной, а моя реакция была в разы выше, чем у него, поэтому я иногда одерживала верх. Скотт относился ко мне как к равной. Ему в голову даже не приходила мысль посчитать меня слабачкой. Мы подначивали друг друга и постоянно придумывали разные жестокие игры.

Джим же никогда не любил драться. Если его били, он безропотно это сносил – ложился на пол и закрывал лицо руками. Я не знаю, делал ли он это потому, что считал, что иного выхода нет, или роль жертвы – это его сознательный выбор. Я очень хорошо понимала, что не хочу жить так, как он. Просто не смогла бы. Мне кажется, что Джим поступал так, поддаваясь эмоциям, а это автоматически делало любой его выбор неудачным. Его поступки казались мне иррациональными, и я не могла их понять. Мое уважение к эмоциональному миру Джима постепенно уменьшалось по мере того, как я наблюдала за его поступками, впрочем, как и уважение к собственным эмоциям.

Я не помню, когда именно мы со Скоттом поняли, что Джим слишком хрупкий и мы больше не можем издеваться над ним. В тот момент мы осознали, что должны, наоборот, его защищать, или он не выдержит ударов судьбы. Мы были сильными и могли позаботиться и о себе, и о нем. Сперва мы стали реже его бить, а потом и вовсе перестали это делать. А позже стали защищать его и от чужих. Это продолжается до сих пор. С ранней юности и по настоящее время мы носимся с ним как с писаной торбой, делая за него буквально все: покупаем ему машины и дома, расплачиваемся с его долгами, которые он точно не выплатит сам. Мы боимся, что если перестанем это делать, то он не выдержит и сломается.

Джим всегда был полной моей противоположностью. Мы очень близки и поэтому часто сталкивались с одними и теми же проблемами, но решали их совершенно по-разному. Мое асоциальное поведение, проявляющееся уже в моем детстве и подростковом возрасте, позволяло мне находить наилучшие решения, которые я вполне осознанно принимала. Наша разница в возрасте с Джимом такая маленькая, что я запоминала все его неверные решения и не повторяла его ошибок. Я рано поняла, что он слишком чувствительный из-за того, что слаб как физически, так и морально. Когда я сражалась изо всех сил, Джим либо пассивно сопротивлялся, либо подчинялся решениям, которые принял кто-то за него. «Как можно так жить?» – думала я. Джима всегда слишком сильно заботили чужие чувства: мои или нашего отца, и он пренебрегал своим благополучием, чтобы нам было хорошо.

Я часто думаю о том, что было бы интересно поставить эксперимент на однояйцевых близнецах с социопатической наследственностью: одного поместить в «дурное» окружение, а другого – в «благополучное». Тогда мы бы получили точный ответ на вопрос о роли генетики в проявлении признаков психопатии. Помню, что читала об одном враче, который попытался определить, какую роль играет генетика в развитии представлений о гендерной роли. Однажды ему представился случай осуществить эту безумную мечту ученых. Одному из однояйцевых мальчиков-близнецов сделали неудачное обрезание, и его половой член оказался изуродован. Врач уговорил родителей удалить мальчику член и воспитывать его как девочку. Родители пошли на это. Бесполый ребенок долго боролся с противоречивыми чувствами, которые вызвал этот сбой, пока родители наконец не рассказали ему правду. Ребенок решил стать мужчиной и начал вести соответствующий образ жизни. Мне интересно, что он чувствовал, глядя на брата. Видел ли он в нем то, чего был лишен? Иногда мне казалось, что Джим смотрит на меня именно так. Но он эмпат, и мне кажется, что, глядя на меня, он испытывает нечто вроде жалости.

Мы с братьями и сестрами максимально честны друг с другом, и иногда это граничит с жестокостью, потому что жестокость – часть нашей натуры. Но еще подобная честность нужна, потому что мы понимаем: если мы не скажем друг другу всей правды, какой бы тяжелой и неприятной она ни была, то никто другой не сделает это за нас. Мы соперничаем друг с другом. Если кто-то попросит оценить любого члена нашей семьи по определенному признаку – привлекательности, уму, живости, безнравственности, – мы сделаем это, ни секунды не раздумывая. При этом в нашей семье диагнозом «социопат» наградили только меня. Однако нас всех воспитали в приземленной практичности и пренебрежении к чувствам, поэтому мы сплотились против внешнего мира.

У нас не было стимулов, чтобы заводить друзей вне семьи. Когда в наш дом приходили незнакомые люди, потенциальные друзья или супруги, мы просто их игнорировали. Однажды отец пригласил на обед молодого человека, а мы сидели за столом, ели и не обращали на гостя никакого внимания. После обеда все разошлись по своим комнатам играть в компьютерные игры и даже не предложили этому парню присоединиться к нам. Мой отец попытался возмутиться нашим поведением, но я твердо сказала, что мы хотим, чтобы он поскорее ушел. Отец назвал нас «злобными», но он использовал неверное определение, потому что думал, что мы специально хотели обидеть гостя. Но нам просто было все равно – мы не хотели его обидеть, мы вообще не думали о нем, настолько он был нам неинтересен. Несмотря на подобную холодность к посторонним, мы заботимся друг о друге. Возможно, мы подчиняемся заложенным природой инстинктам – стремимся сохранить гены, для чего нужно оберегать и защищать близких родственников. А возможно, так работает наше соглашение, которое мы заключили еще в детстве, чтобы смог выжить каждый из нас. Я не могу выразиться точнее. Несмотря на то что мы совершенно разные, мы всегда помогали друг другу, и это много давало нам.

Мы выросли с ощущением, что сможем пережить апокалипсис (мы мормоны, поэтому относимся к этому серьезно). Неважно, наступит ли новый ледниковый период или случится ядерная война; мы выживем, объединившись, и не будем испытывать ни малейших угрызений совести. В нашей семье у каждого есть определенная роль, которая зависит от наших умений и предпочтений. И мы эффективно и профессионально исполняем свои обязанности. Каждый из нас умеет ремонтировать дом, строить лестницы, стрелять из ружья, разводить костры, делать сливочное масло, уничтожать чужие репутации, шить одежду и обходить бюрократические препоны. Почти все из нас могут защитить себя с помощью ружей, луков, ножей, копий, палок и кулаков. Если кто-то из нас не справится со своими обязанностями, он понесет наказание. Но мы вовсе не дикари. Мы любим искусство. В нашем доме постоянно звучала музыка – брат играл на пианино, а сестра танцевала на лестнице. Может, мы и уродливы, но находимся в шаге от подлинного счастья.

В нашей семье присутствовала любовь. У нас был негласный договор о взаимопомощи и заботе, если необходимо, то за счет остальных. Мои самые близкие родственники в детстве принимали меня такой, какой я была, но я понимала, что родители втайне винили себя за то, что я выросла особенной. Они все время думали о том, что они сделали или, наоборот, не сделали, из-за чего я выросла эгоистичным социопатом.

Родители упорно не желали замечать, что со мной не все хорошо. Думаю, потому, что в них сидело смутное, но глубоко укоренившееся чувство, что это они в этом виноваты. Они с самого моего рождения понимали: со мной что-то неладно. Но все их попытки исправить ситуацию лишь ее усугубляли. Мое сумасшедшее поведение заставляло их переживать, что я вырасту лесбиянкой. Тревожились они и из-за моей склонности к насилию, кражам и поджогам: вдруг я стану преступницей. Мне кажется, что со мной все стало ясно во время моих колик. Родители ничего не могли поделать; а мои пронзительные вопли лишь подтверждали, что я уже тогда считала их ни на что не годными. Даже будучи крошечным младенцем, я не уставала. Я была беспощадной, безрассудной и неукротимой. Они боялись меня, словно во мне скрывалась тайна, которую они так и не смогли разгадать.

Если бы я ходила в школу сейчас, то, возможно, кто-нибудь из учителей начальной школы серьезно поговорил бы с моими родителями и попросил бы отвести меня к психологу. Но на прием к психотерапевту я попала, только когда мне исполнилось 16. Мама как раз к тому времени вырвалась наконец из-под тиранической власти отца и обрела эмоциональную свободу. Она искренне хотела оказать эмоциональную поддержку, в которой мы нуждались, и нам, но только меня отправили к профессионалу. Мама очень проницательно заметила, что я веду себя не только бесшабашно и независимо, но при этом еще и совершенно холодна эмоционально; ей казалось, что это не пройдет со временем. Однако было уже поздно. В 16 я была уже слишком умной и сообразительной и не собиралась попадать под обаяние психотерапевтов. А может, я вообще не гожусь для психотерапии. В чем бы ни была причина, меняться я не собиралась. Я уже привыкла смотреть на мир как на игру с множеством вариантов выиграть или проиграть, поэтому пользовалась любым случаем, чтобы узнать больше о мире и получить преимущества в этой игре.

Я много узнавала о человеческих мотивах, надеждах, желаниях и эмоциональных реакциях, и это упорядоченно хранилось в моем мозгу для последующего использования. Психотерапия в этом отношении оказалась настоящим кладом. Благодаря ей я узнала, как ведут себя нормальные люди, а значит, научилась лучше маскироваться и более успешно манипулировать людьми. Я даже смогла осознать и оформить в своей голове истину, которую подсознательно уже давно поняла: хрупкому и слабому прощают все. Я научилась блестяще пользоваться своей ранимостью и уязвимостью – истинной и воображаемой. Обнаружить свои слабые места мне как раз и помогли психотерапевты, их работа заключается именно в этом. Специалисты рассуждали о причинах моего поведения и мировоззрения и искали травму, ставшую причиной этого. С сеансов психотерапии я вынесла множество тактических приемов обольщения и эксплуатации. Эту методику я оттачивала на одноклассниках.