Текст книги "Николай Амосов"

В школьных делах Николая тоже были новости: программа поменялась, после 7-го класса многие ученики отсеялись, и из двух классов был создан один. В средних школах ввели специализацию – в школе Амосова она была «лесотехнической»: лекции читали инженеры из леспромхоза. Всё это было ново и интересно: незнакомые предметы, походы «в поле» – работать с приборами на практике.

ЮНОСТЬ. ТЕХНИКУМ И ПУТЬ В МЕДИЦИНУ

В 1930 году окончились школьные годы. Вместо 9 класса учеников распределяли: либо в Череповецкий механический техникум, либо в Ленинград (в Ораниенбаум) – в лесной. Череповецкий механический техникум был основан еще в ХІХ веке, тогда он назывался Александровским техническим училищем и выпускал механиков. Теперь, когда индустриализация страны вдохнула новую жизнь, в его стенах стали готовить техников для лесной промышленности и электростанций. В этот техникум и поступил Амосов. Из вчерашних школьников создали отдельный класс, зачислили на второй курс. «Школьников» стали ускоренно обучать, чтобы те смогли догнать основных студентов-«техников». Занимались по восемь часов: математика, физика, химия, механика, черчение, потом начались спецпредметы – паровые котлы, машины, турбины… Амосов писал: «Техника мне понравилась, читал по паровым турбинам, котлам, дизелям. Изобретал машину для укладки досок в стопы. Делал чертежи».

Учиться было тяжело, но интересно, к тому же начислили стипендию – целых 30 рублей! Богатство по тем временам.

Год учебы пролетел, но темпы индустриализации вносили коррективы. Требовалось ударно заканчивать пятилетку, студентов-«техников» отправили на «ликвидацию прорыва» в лесопильные заводы на север, за Белое озеро, на Кемском заводе остро не хватало рабочих. Работа была тяжела и однообразна – отвозить доски на вагонетках и складывать в стопы. «Сначала было очень тяжело, – вспоминал Амосов, – к обеденному перерыву уже вымотан, а после еще четыре часа тянуть. В общежитие сначала приходил чуть живой. Потом втянулся. С ужасом представил: а если так всю жизнь? Понял, почему культурные рабочие шли в революцию – завидовали. И я бы пошел».

Но именно тогда определились основные приоритеты жизни будущего ученого: «Первым делом всегда была работа, вторым – страсть к выдумыванию, конструированию. К науке? Я всегда стеснялся называть себя ученым. Но всю жизнь создавал модели, рисовал схемы, чтобы понять суть системы. Началось еще там на первом курсе, на „прорыве“, в завшивленном общежитии уже выдумывал „автомат для укладки досок в стопы“. Потом за жизнь еще много было изобретений, малых и больших. Довел до практики только одно, но очень серьезное: АИК, аппарат искусственного кровообращения, но это было через 20 лет». На самом деле потом, уже став хирургом, Амосов спроектирует не только аппарат АИК, но и впервые в мире создаст и применит модель специального клапана сердца, а в последние годы в его работах большое внимание уделялось проблемам биологической кибернетики. Фактически Амосов как ученый стал одним из первых и самых активных и последовательных поборников кибернетизации медицины. Так «страсть к выдумыванию и конструированию» даст толчок новым направлениям в науке будущего.

После «прорыва» снова началась учеба. Амосов отмечал, что все как-то очень и разом повзрослели. Досуг проводили на квартире его друга Леонида Тетюева, где собиралась молодежь, все приходили, вели разговоры, спорили, даже собрали струнный квартет.

С осени Амосова – одного из успешных «школьников» – перевели к «техникам»: их предполагалось выпустить досрочно, пятилетка требовала. Последний год учебы завершился практикой – полгода на лесопильном заводе в селе Луковец. Сразу после практики «техникам» объявили, что учение кончилось.

В 1932 году Николай Амосов был распределен в Архангельск на лесозавод имени Молотова. Как он сам подводил черту: «Юность закончилась. Счастливая? Пожалуй – да».

На электростанции в Архангельске Н. М. Амосов проработал механиком три года. Электростанция давала ток в общую сеть города и лесозаводов. Таких заводов было пятнадцать, их называли «валютным цехом страны» – доски пилились на экспорт. Тот, куда приехал Николай, был самым большим, «стройкой пятилетки». Амосова взяли на штатную должность сменного техника, иначе – сменного мастера, или сменного механика – командира над всей сменой, как вспоминал с иронией Амосов, «можно назвать и совсем пышно – „начальник смены“. до нас они все были из рабочих (вот были времена – начальник в 18 лет!)». В обязанности сменного мастера входило обеспечение выполнения графика нагрузок, чтобы электростанция исправно выдавала требуемую мощность.

Освоение профессии прошло успешно и довольно быстро. Парогенераторы электростанции работали на древесной щепе и опилках – отходах после распиловки бревен на лесозаводах. Щепа подавалась на станцию к котлам и на склад по ленточным транспортерам. Они тянулись через заводской двор на высоких столбах. Для работы на складе была команда из двенадцати девушек во главе с их «бригадиршей». И эта топливоподача доставляла больше всего хлопот. Топливо не экономили, щепа была в избытке, ею засыпали территорию поселка, весь завод и поселок стояли на щепе слоем больше двух метров.

Все проблемы коренились в неритмичности: даже если лесозавод простаивал, все равно энергию в сеть надо было давать, начинался аврал, особенно зимой в часы пик – утром и вечером. И после единственной недели стажировки вчерашних студентов-«техников» поставили работать наравне со «взрослыми». Впрочем, молодежь втянулась быстро, Амосов потом вспоминал, что работа была ответственной, но не очень сложной, главное – не растеряться в критических ситуациях. Позже, уже будучи заслуженным хирургом, он писал о первой своей аварии на станции: «Помню первую аварию ночью. Лампочки начали ярко светиться, машинист кричит: „Сейчас вырубит!“ Это значит, наш участок сети отключился от системы, нагрузка упала, и срабатывает автомат, турбина отключилась. Тут начинается настоящий ад – свет гаснет, предохранительные клапаны на котлах травят пар под крышу со страшным свистом, дымососы останавливаются, пар, дым и искры заполняют всю котельную. Молодые рабочие убегали от котлов на улицу. А ты – командир, за все в ответе! Конечно, у каждого рабочего на такой случай инструкция, но нужно, чтобы они не растерялись, сделали все как положено. В первый раз я тоже испугался, толку с меня было мало, в полутьме заблудился на лестницах, но все обошлось – ребята дело знали. Потом уже не боялся. Если сравнить с кровотечением при операции на сердце, которые проводил спустя четверть века, такая авария – детская забава».

Амосов первую зиму в Архангельске вспоминал как адаптацию к быту, освоение профессии, человеческих отношений. Несмотря на дружный коллектив и хороших товарищей по работе, не хватало одиночества – жил он еще с тремя рабочими в комнате, тяготило то, что редко удавалось одному подумать, кто-нибудь всегда разговаривал. И конечно, снова книги, книги, книги. На заводе была очень приличная библиотека.

К тому же в эту первую зиму Амосову доверили важное дело: заниматься с рабочими, готовить их к сдаче техминимума. Сначала он учил кочегаров, потом машинистов – они были молодые, с тремя-четырьмя классами начальной школы, семилетка среди рабочих тогда считалась «образованием» и была чуть ли не редкостью. Учились у него с удовольствием, занятий не пропускали, комиссия принимала экзамены. Амосов писал: «Все волновались, я тоже. От кочегаров началось мое преподавание и на всю жизнь».

Так прошла первая зима 1932/33-го. Но случилось новое несчастье: в марте внезапно тяжело заболела мать. Амосов срочно выехал в Череповец, потом в Ольхово. Елизавету Кирилловну пришлось положить в больницу, ей стало получше, выписали ее примерно через месяц. Дома она пробовала даже работать, но не смогла. Елизавета Кирилловна почти каждый день ходила в медпункт – к этому времени открыли родильный дом, была молодая акушерка. Сбылось то, о чем она мечтала всю жизнь – принимать роды в больнице, – но уже не для нее. Прожила Елизавета Кирилловна еще год и даже успела познакомиться с невесткой Галиной.

Со своей первой женой Галиной Соболевой Николай Амосов встретился в Архангельске. Она приехала из Вологды после техникума, стала работать на той же электростанции бухгалтером. В 1934 году они поженились. Брак поначалу был счастливым.

Галина и Николай очень хотели учиться дальше. Весной 1934-го Амосов сдал экзамены во ВЗИИ – Всесоюзный заочный индустриальный институт в Москве, на энергетический факультет. Но это был компромиссный вариант, Амосова прельщала не инженерия, а теоретическая наука с уклоном в биологию: «Изобретательство – только увлечение. Университет! Вот куда хотелось. Выбрали – ленинградский». Галина поехала в Архангельск и удачно сдала экзамены в мединститут, который открылся за два года до того.

Но сложности никуда не делись: у Николая в Ольхове оставалась тяжелобольная мать, нужна была помощь, деньги на лечение. Амосов был вынужден отказаться от поступления в Ленинград, на две последние недели отпуска он вернулся в Ольхово, чтобы побыть с матерью, не зная, что это прощание навек: Елизавета Кирилловна умерла через три недели. Для Амосова смерть матери осталась незаживающей раной: «домик пуст. Кровать убрали, чтобы поместить гроб. Но будто еще витает дух мамы в каждой вещи. Слезы полились, и долго не мог их унять. Всё! Будто исчезла некая страховочная веревочка, за которую уже не держишься, но всегда можно схватиться, если начнешь падать».

Амосов всегда считал, что лучшее лекарство от душевной скорби – работа. И после похорон он с удвоенной силой погрузился в трудные дела производства, начал усиленно заниматься в заочном институте. За один семестр прошел весь курс высшей математики трех семестров и успешно сдал ее в зимнюю сессию, весной – физику, термодинамику, общественные дисциплины.

Однако заочный институт Николая не устраивал, работу на электростанции он изучил до мелочей, да и главным инженером быть не собирался. Амосову хотелось учиться по-настоящему, «для науки». И поэтому – только университет! Не меньше. На этот раз Амосов выбрал МГУ. Но когда он приехал в приемную комиссию, то его огорчили: он служащий, и сможет поступить, только если все вступительные экзамены сдаст на «отлично».

Однако полной уверенности в успехе у Амосова не было, и он забрал документы. По возвращении в Архангельск он поступил в медицинский институт, сдав все экзамены на пятерки.

Так завершилась производственная, «немедицинская» часть жизни Амосова. Хотя с техникой он всегда был на ты. Даже будучи уже именитым хирургом, Николай Михайлович сам проектировал и воплощал идеи новых приборов, оборудования для операций, многие медицинские ноу-хау обязаны своим появлением деятельности его пытливого изобретательного ума. Доходило даже до того, что Амосов чинил неработающие приборы, до которых не доходили руки больничных техников, и устраивал затем грандиозные разносы нерадивым.

После поступления Николай передал дела на производстве, впрочем, весной и летом он работал на старой должности в ночные смены, делал чертежи. Молодая семья Амосовых переехала в общежитие института: Галина – в женское, Николай – в мужское.

В Архангельском медицинском институте Амосов закончил два первых курса за один год. Стахановское движение было очень популярным во всех областях деятельности, и призыв «даешь два курса за год!» оказался как раз для деятельной амосовской натуры. Кстати было и то, что учились в две смены: второй курс днем, первый – вечером, к тому же и самолюбие грызло: жена Галя училась на курс старше.

Амосов вспоминал: «Так начался мой эксперимент. Сильно вдохновился, занимался как проклятый, с утра до десяти вечера – институт и библиотека. Отличная областная библиотека была в Архангельске. Несчетные часы там проведены. На втором курсе пристроился в группу к Гале. Сначала косились на „выскочку“, потом привыкли, вел себя скромно, не высовывался». Учеба была очень напряженной. В первую смену студент Амосов учился за свой первый курс, а днем и вечером занимался со вторым. Слушал лекции, которые интересны, на скучных – занимался своим делом, учил, не пропустил ни одного практического занятия. Обе сессии сдал почти на «отлично», лишь с несколькими четверками.

В медицинском Николай Амосов встретил Бориса Коточигова, с которым они дружили потом тридцать лет – до самой смерти Бориса. Амосов так вспоминал об одном из самых близких своих друзей: «Он был мой ровесник, и жизненный опыт похожий – девятилетка с педагогическим уклоном, учительство в начальной школе. Даже мать у него сельская акушерка. Борис тоже был „читаль“, пожалуй, глубже образован и вообще был умнее меня, хотя ученая карьера его впоследующем остановилась на доценте. Мы сошлись сразу, еще экзамены шли, а мы уже ходили вечером по набережной Двины и вели разговоры о литературе и о политике. Он мне многое рассказал. „Сродство душ“, как раньше говорили».

Второй семестр шел уже легче. Помимо основных предметов учебного плана, Амосов начал увлеченно изучать физиологию, читать и думать о теориях мышления, о регулировании функций. В начале 1936 года умер Иван Петрович Павлов – ученый и герой юности Амосова. Поначалу будущий хирург мечтал о поприще ученого-физиолога, он даже и не помышлял об операциях.

Атмосфера в институте становилась напряженной – разгоралось «дело врачей». Газеты и радио трещали об отравителях, арестовали врачей Левина и Плетнева. Преподаватели института всерьез опасались больших чисток в своих рядах, хоть Архангельск и не Москва. Амосов критически относился к официальной версии этих арестов, не веря пропагандистской шумихе, хотя и боялся, что среди профессуры будут репрессии, но обошлось.

Между тем, его семейная жизнь трещала по швам, отношения с Галей периодически обострялись, сказывались раздельная жизнь и бедность. Любовь прошла, семейная жизнь надоела, детей не было. Обсудили положение с Галей и решили пожить отдельно. Николай Амосов с Галиной разошлись после шести лет брака. Правда, по взаимному согласию, без детей и обязательств.

1 июля 1939 года Амосов получил диплом врача с отличием, поступил в аспирантуру по военно-полевой хирургии. Амосов вспоминал, как это было, – почти случайно: «Перед окончанием института директор Раппопорт (из военных врачей) предложил аспирантуру по военно-полевой хирургии на своей кафедре. Место было единственное – согласился. Так прозаически попал в хирургию». Потом Николай перевелся в клинику факультетской хирургии, к профессору Д. Л. Цимхесу, с которым еще встретится после войны. Цимхес будет научным руководителем Амосова по диссертации, но значительно позже.

Что удивительно, поначалу Амосову хирургия даже не нравилась – «не лежала душа к хирургии, решил дотянуть до летних каникул и просить в Москве о переводе на физиологию». Но перевод в Москву не состоялся, и Амосов оставил аспирантуру. Он рвется на практическую работу и приезжает в родные края, в Череповец, начинает работать ординатором хирургического отделения межрайонной больницы и одновременно преподавать в фельдшерско-акушерской школе.

В феврале 1940 года Амосов, студент-заочник индустриального института, в качестве дипломной работы предложил проект паротурбинного трансконтинентального самолета! Защита прошла блестяще. И Амосов получил во ВЗИИ диплом инженера с отличием.

Так он жил и работал до самого начала войны.

ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА. ППГ-2266

В 1941 году Н. М. Амосов был призван в ряды Красной армии. В течение всей Великой Отечественной войны он служил на Западном, Брянском, 1, 2 и 3-м Белорусских фронтах, а также на 1-м дальневосточном фронте. Амосов был ведущим хирургом полевого подвижного госпиталя-2266.

«Работаем как проклятые с восьми утра до двух ночи», – записывал Амосов. В войну их госпиталь на конной тяге, где было всего пять врачей, принял 40 тысяч раненых! «И мы не дали умереть от кровотечения ни одному», – отмечал Николай Михайлович.

По должности ему полагалось вести «Книгу записей хирурга», в которой отмечалась вся работа за каждый активный день: операции, смерти, поступления, эвакуации, примечания к ним. Именно по ней в 1974 году Амосов написал повесть «ППГ-2266, или Записки военного хирурга». Николай Михайлович вспоминает: «За всю войну мне не довелось быть свидетелем броских, эффектных героических поступков… Но я видел другой, повседневный, ежечасный героизм, видел массовое мужество».

«Заметки военного хирурга» будут впоследствии опубликованы в 1973 году в журнале «Наука и жизнь». В предисловии к повести видный советский писатель Б. Полевой сказал: «В минувшей войне, самой грандиозной из войн, когда-либо кровавивших земной шар, советский человек, труженик, созидатель, отстаивая свою Родину и свои идеи, предстал перед миром как былинный русский богатырь». действительно, военная медицина совершила в своей области не менее героические дела, чем представители других родов войск. И книга хирурга именно о героизме людей в белых халатах, об их мужестве, самоотверженности, об их проблемах и свершениях.

С первых дней войны Амосов работал хирургом в комиссии по мобилизации. Но он хотел служить сам, сдал начальнику военкомата свой «белый билет» и был взят в формирующийся полевой госпиталь ППГ-2266 начальником хирургического отделения. Начальником госпиталя был военный врач 3-го ранга Борис Прокопьевич Хаминов – фигура заметная. В ППГ-2266 пришли работать как уже знакомые Амосову люди – второй ординатор Череповецкой больницы Лидия Яковлевна, близкий друг Николая Михайловича, череповецкие операционные медсестры Тамара и Татьяна Ивановна, – так и новые лица: комиссар Медведев, политрук Шишкин, начальник АХЧ Тихомиров, начпрод Хрусталев, операционная сестра Зоя, врачи – хирург Чернов и два терапевта, рентгенолог и аптекарь из ленинградской области.

Практически сразу выступили к месту дислоцирования, потянулись десять дней в воинском эшелоне, в товарных вагонах, на голом полу, по нескольку суток стояли на станциях, проходило много эшелонов, все уже извелись бездельем и неизвестностью. Но особенно тягостны были сводки – отступление, сдача одного за другим советских городов, бомбардировки Москвы.

На фронте Н. М. Амосову пришлось как бы заново переучиваться. Опыта военной хирургии у него не было, как и у многих других врачей, но жизнь постоянно требовала совершенствовать свои знания, повышать профессиональное мастерство. От четких действий хирурга и всего медицинского персонала зависела во многом боеспособность солдат, их жизнь.

Амосову пришлось в ускоренном темпе изучать «Указания по военно-полевой хирургии», где была изложена единая доктрина военной медицины. Для него такой подход был новым, поначалу он даже был не согласен: «Очень интересное понятие „Единая доктрина военно-полевой хирургии“. Это значит: все хирурги на всех фронтах должны лечить раненых одинаково, по этим самым „Указаниям“. И тут регламентация! Где инициатива? Нет. Дальше читаю разумное объяснение. Оказывается, регламентация нужна потому, что в большую войну хирургией занимаются, в основном, не хирурги, знаний у них нет, и от инициативы – одни потери. Самая суть. Четыре „кита“: сортировка, хирургия, госпитализация, эвакуация. Обработка ран: рассечение не зашивать, при переломах – шины, гипс – в тылу. Живот и грудь оперировать в первые часы».

После недолгого периода учений в тылу в августе 1941 года ППГ-2266 уже вплотную подходит к фронту. Был получен приказ: «4-го августа к 18.00 развернуться в районе г. Рославль и принять раненых от МСБ». Но война опережает, войска отступают все дальше и дальше на восток, и ППГ-2266 отступает со всеми. Рославль уже взят немцами. ППГ-2266 теперь по приказу санотдела армии передислоцирован в Сухиничи. Там развернули госпиталь в здании начальной школы и приняли первых раненых.

ППГ-2266 вошел в ПЭП – полевой эвакопункт армии, который состоял из ЭП – эвакоприемника и трех ППГ. Всех раненых привозили на санитарных поездах, на ЭП их разгружали и сортировали. Тяжелых, главным образом нетранспортабельных, развозили по госпиталям, где лечили и готовили к эвакуации. А госпиталю, где работал Амосов, досталась роль ГЛР – госпиталя для легко раненных. До войны ГЛР не было в медицинских штатах, это детище первых месяцев войны. Поскольку потери были очень большими, а солдаты с неопасными легкими ранениями тоже отправлялись в общем потоке эвакуации и неразберихи глубоко в тыл, на Урал, то ГЛР был выходом из создавшейся ситуации. В его уставе декларировалось: «Категорически запрещается эвакуировать легкораненых за пределы армии»; «лечить в условиях, максимально приближенных к полевым»; «Проводить военное обучение». ППГ-2266 был рассчитан на 1000 легкораненых, профиль – сквозные и касательные пулевые и мелкоосколочные ранения мягких тканей конечностей, груди и живота. Ранения пока простые. Амосов профессионально отмечает: «Какая уж тут хирургия! Подождать, не трогать – и заживет. Но я впервые видел раненых, и поэтому интересно». Там же, в Сухиничах, Амосов делал первую «военную» операцию – удалил осколок. Госпиталь рос – уже на 1150 раненых. С перемещениями фронта переезжал и ППГ-2266 – эвакуировался в Козельск, Перемышль, Калугу. Был приказ: «Из раненых сформировать пешие команды. Тех, кто не может идти, – везти на подводах. Никого не оставлять».

Госпиталь бомбили, и неоднократно – слишком близко он был к фронту. В октябре положение на западном направлении было очень тяжелым. Немцы угрожающе близко подошли к Москве. ППГ-2266 отступал за Москву, по Рязанскому шоссе и дальше на восток, за Люберцы, остановились в Егорьевске, почти в ста километрах от Москвы.

Госпиталь повысили в ранге – теперь ППГ-2266 принимал раненых средней тяжести.

Было очень много раненых, Амосов работал почти круглые сутки, осваивал новые хирургические методики. Из резерва в госпиталь прислали новую группу медиков. Среди них оказалась Лида Денисенко. Впоследствии она станет женой Николая Амосова и будет с ним до самой его смерти, они проживут вместе почти 60 лет.

Николай Михайлович так описывает ее в своих военных мемуарах: «Высокая, худая, белокурая: довольно красивая. Очень скромная. Студентка третьего курса пединститута в Смоленске. Кончила курсы медсестер во время финской, но тогда на войну не успела, а сейчас – пошла добровольно.

Вот ее история. Медсанбат. Лес. Подвижная оборона. Больше ездили, но несколько раз оперировали сутками, раненые умирали. Знаменитая Соловьева переправа через Днепр. Потеряли все машины, погибли люди. Дали новое имущество, дивизию пополнили. Снова работа. В октябре – прорыв немцев на Вязьму. Окружение. Приказали: „Выходить мелкими группами“. Оказалась в лесу с подругой, немцы рядом, слышна речь. Их подобрали наши солдаты, с ними и выходили тридцать дней. Страх, голод, холод. Немцы, обстрелы, предатели в деревнях. Потеряли двух человек. Обносились, обессилели. Наконец попали к партизанам, и те перевели через фронт».

Лида Денисенко, едва попав в госпиталь, заболела, и Амосов был настроен весьма скептично по отношению к ней как к работнику – он всегда был очень требовательным к своим сотрудникам. Но как только новенькая окрепла, Амосов с удовлетворением отметил, что работает она отлично – всё в руках горит.

Но требователен он был и к себе, возможно, даже больше, чем к другим. В ППГ-2266 умирает первый раненый от газовой гангрены голени. Амосов винит только себя: просмотрел, не оценил тяжести, «делали разрезы, ждали, а нужно было ампутировать бедро. Возможно, был бы жив. Кретин и дурак я. И не мне руководить хирургией в госпитале».

Вообще, раненых прошло через госпиталь Амосова чуть больше 40 тысяч, и почти половина – тяжелые и средней тяжести: с повреждением костей, проникающими ранениями груди, живота и черепа. Из них умерло свыше семисот.

Амосов с горечью писал: «Огромное кладбище, если бы могилы собрать вместе. В нем были и могилы умерших от моих ошибок». Каждый умерший раненый отзывался болью в его сердце.

Постепенно Амосов осваивает новые приемы военной медицины, обработку ран, огнестрельных переломов. Главный хирург полевого эвакопункта Аркадий Алексеевич Бочаров (дружба Амосова с которым сохранилась на всю жизнь) обучал хирургов глухому («юдинскому») гипсу, названному по имени знаменитого российского хирурга и ученого С. С. Юдина. Амосова очень смущала эта методика: «Как так, гипс прямо на обнаженную рану? Оказывается, писали в хирургических журналах после финской о глухом гипсе. История у него давняя и источники русские. От Пирогова, с Кавказской войны. Преимущества для лечения переломов: обломки не могут сместиться, правильно и быстро срастаются, раненый может ходить, наступая на ногу, нет атрофии мышц. Но для раны сомнительно. Не верю, что микробы погибают в гное, который медленно просыхает через гипс, а наблюдать за раной невозможно – вдруг флегмона, гнойные затеки, газовая, сепсис? Техника гипсовой повязки очень важна, применяется строго стандартизованная метода, ее легко освоить». Впоследствии эта методика была улучшена Амосовым, его метод значительно уменьшил смертность от сепсиса при таких ранах.

А под Москвой шли тяжелые бои. Войска Красной армии остановили врага и перешли в контрнаступление, госпиталь ждал: скоро прибудут раненые – уже «наступающие», скорее всего, их будет много, и нужно быть в полной готовности. И ППГ-2266 не подвел, работа была четкой, слаженной, во многом благодаря самоотверженности, дисциплине и потрясающей работоспособности Н. М. Амосова и его коллег.

Перед новым, 1942 годом госпиталь перевели в Подольск, там снова развернулись. Поступления были большие. Опять были потери – привезенные после бомбежки тяжелые раненые погибли, Амосов, как всегда, винил себя – поторопились с операцией, а надо было выжидать, пока повысится кровяное давление: «Так трудно дается опыт».

23 января поступил приказ: немедленно переезжать в Калугу. Там под нужды госпиталя отдали трехэтажное здание бывшей духовной семинарии. Полуразрушенное, холодное, впрочем, весь город был в руинах, дома сожжены или взорваны, неубранная техника, замерзшие трупы немцев.

В семинарии уже размещали раненых, не дожидаясь, пока заделают проломы в стенах и разбитые окна, ставили печки, коптилки, постепенно обустраивались. Каждый день привозили новых раненых. Врачи работали по 24 часа в сутки, сменялись бригады.

Амосов с горечью вспоминал: «Тягостная картина. Почти неделю лежачих раненых собирали в ППГ и МСБ в Сухиничах, Мосальске, Мещерске. До того лежали по хатам в деревнях. Только три дня назад их начали перевозить в Калугу. Большинство раненых были не обработаны – много дней их не перевязывали, повязки промокли. Кроме того, они были очень измучены. Полтора месяца идет изнурительное наступление по морозу. Мне нужно среди раненых „выловить“ срочных и выбрать первоочередных. ЭП перевязал не больше десятой части – тех, чьи раны кровоточили. Нужно собрать раненых в голову, которые без сознания. Выделить челюстно-лицевые ранения. Я впервые увидел этих несчастных. Они, кроме всего прочего, еще и голодны: их нужно специально кормить и поить – этого никто не умеет. Самые тяжелые раненые не те, что кричат. Они тихо лежат, потому что уже нет сил, им все как будто безразлично».

Добавляло проблем и то, что начальник госпиталя Хаминов, видимо сломавшись от трудностей, запил, и Амосову пришлось еще кроме собственно хирургии решать организационные вопросы – питание, отопление, ремонтные работы и т. д. После всего начальнику госпиталя пришлось в полной мере ощутить на себе знаменитую амосовскую «резкость»; она, видимо, подействовала, Хаминов дал зарок не пить.

А раненых все привозили и привозили. Амосов писал: «Снова работали до двух часов ночи. Нет, не работали, а барахтались, пытались что-то организовать, пересортировать, но новые машины с замерзшими стонущими ранеными все сметали».

Постепенно работа налаживалась, подключили отопление, канализацию, электричество, водопровод, оборудовали операционные, перевязочные, рентген, привезли новых специалистов: невропатолога, окулиста, ларинголога.

Но проблемы оставались, много раненых умирало после ампутаций. У тяжелейших нетранспортабельных раненых с переломами бедра, ранениями коленного сустава, единственным средством лечения которых было гипсование по Юдину, прогресса не было, эффект от лечения был небольшой. Держалась высокая температура, низкая сопротивляемость организма не давала никакой надежды на борьбу с инфекцией. Амосов пишет: «Уж эти коленные суставы: Бочаров (да и сам Юдин) утверждают, что глухой гипс с ними делает чудеса. Мол, если началось гнойное воспаление – артрит, – достаточно вскрыть полость сустава, наложить гипс, и все будет в порядке. Мы уже сделали десяток таких операций, загипсовали, но желанных результатов пока не достигли».

Тогда же произошло очень тяжелое для Амосова событие. Буквально у него на руках умер раненый, причем раненный не тяжело – осколочное ранение предплечья, с повреждением кости. Амосов предполагал операцию под местным наркозом – операция не опасная, и он собирался сделать проводниковую анестезию – новокаиновая блокада в нервы плечевого сплетения дает полное обезболивание на час или больше, и никаких осложнений. Николай Михайлович делал такую анестезию, когда работал в Череповце, и получалось удачно. Ничто не предвещало трагедии. Все было выполнено правильно, но больной умер – тяжелая непереносимость новокаина, так бывает, раненый скончался от аллергического шока.

Вины хирурга в этом нет, но Амосов простить себе этого не мог, он винил себя: «Убил человека». Но я же хотел спасти. «Мало ли что хотел. Под другим наркозом – был бы жив». да, если бы не умер от газовой. «От такой ограниченной – не умер бы, ты знаешь». Знаю. «И вообще – каков твой актив? Раны заживают сами собой. Природа. А ты только суетишься около. Многих ли ты реально спас?»

Врач хотел тогда свести счеты с жизнью. В перевязочной прямо на столике всегда стояла наготове большая коробка с ампулами обезболивающего и шприцы. Николай Михайлович, как оказалось, взял несколько ампул морфия и ввел их себе по дороге домой. Он был в отчаянии: «На фронте враг стреляет, а тут я убил человека!»

Его спас тогда Аркадий Алексеевич Бочаров – он зашел в перевязочную с вопросом: «Где Николай Михайлович?» Лидия Денисенко вспоминала потом: «Я говорю: „У нас несчастье“. А Аркадий Алексеевич отвечает: „Знаю. Где Николай Михайлович?“ – „Ушел на квартиру…“»