Текст книги "Лауреаты Лондонской литературной премии. Альманах-приложение к журналу «Российский колокол» (2015–2019). Выпуск 2"

Не так-то легко было заставить Нинель раскрыть свой главный секрет. Она упорно молчала и даже не шевелилась, пауза казалась бесконечной, и вот когда Энн решила было, что пора уже обидеться и надуться, ее новая знакомая наконец произнесла:

– Дело в том, что Федя не только мой муж, он – мой единственный сын. Но он же одновременно и отец моего ребенка, то есть отец самого себя. И ни одна душа на свете, в том числе и он, не знает об этом – ты первая!

– Как тонко! – Энн мечтательно закатила глаза. – Точь-в-точь как в сериале MotherFatherSon с Ричардом Гирем в главной роли. Муж – он же одновременно сын и отец – и твой, и сына, и самого себя, какой поэтический образ!

– Хватит дурачиться, милая Энни, я не шучу – все именно так и есть на самом деле!

– О боже! – Глаза у Энн округлились. – Почему же тогда Федя этого не знает? Неужели он забыл, кто его мать, бедный мальчик!

– Вовсе он не бедный. Федя успел сколотить небольшое состояние к моменту нашей встречи. Он был успешным коммивояжером, торговал атрибутами несвятой троицы VLC – виагра, лубриканты, кондомы. Но в чем ты действительно права, так это в том, что он никогда не знал своей матери. Вернее, он считал своей матерью совсем другую женщину, которой я сдала его на поруки. И вскормила его грудью тоже другая…

– Воспитываться без матери, что за ужасная судьба! Где бы я ни была, каждый божий день говорю с мамочкой по телефону. Наверное, потому что росла без отца…

– Но ведь и Федя тоже рос без отца. А меня считал и считает горячо любимой подругой жизни. О моем интересном положении он тоже никогда не догадывался. Все было рассчитано заранее, ведь я же один из лучших гинекологов современности. Бедный Федя, он ни о чем не подозревал. Мы встретились как бы случайно, но на самом деле совсем не случайно, потому что я знала, что он мой сын, и – ты не поверишь, дорогая, – мы полюбили друг друга с первого взгляда. Родила я его за двадцать пять лет до нашей встречи, но предстояло еще его зачать. Вот как бывает: человек родился, а его зачатия еще не было!

– О Великий Ошо, помоги этой бедной женщине пережить все несчастья, свалившиеся на ее бедовую головку!

– Кто это Великий Ашто? Не такая уж бредовая у меня голова, как тебе кажется, а вполне себе расчетливая и практически мыслящая.

– Конечно, не бредовая! Просто я тебе очень сочувствую, милая Нинель! Что за ужасная судьба иметь такого ребенка! Не представляю, как дитя может жить полноценной жизнью, если оно еще не зачато, то есть оно есть, но его еще нет? Насколько это благородно с твоей стороны выйти замуж именно за такого человека и скрасить ему серые будни, наполненные душераздирающей трагедией. Если бы не ты, он бы погиб и сгинул на безжалостной свалке истории. И ты никогда никого не кормила грудью?

– Конечно, нет…

Энн с восхищением рассматривала упругую грудь дамы.

– Какая я все-таки дур-ра, могла бы и сама догадаться… Это большая удача, что мы встретились, можно я тебя по-дружески обниму? – сказала Энн внезапно севшим голосом и сквозь полотняное платье Нинель нащупала сосок ее груди.

Знаменитая драматургиня и гинеколог на мгновение вспыхнула, но потом взяла себя в руки и произнесла безразличным тоном:

– Не стоит продолжать наш тактильный диалог, дорогая, хотя не стану скрывать, он волнует меня и мне бы хотелось его продолжения. Но вот-вот вернется Федя, и ему вряд ли понравится такой поворот в нашей беседе. Он, конечно, не ханжа, но его надо бы подготовить предварительно.

– Согласна, Нинель, насколько я успела узнать Федю за время твоего двухнедельного отъезда, его следует готовить постепенно и тем более преддоверительно. А скажи, пожалуйста, уже состоялось зачатие твоего сына или оно только предстоит вам обоим? Не возьмете в компанию третьего, вернее, третью?

– Прекрасная идея! Подумаем, может, впоследствии что-нибудь такое и замутим, но Федя уже ушел в производство, и этот процесс вряд ли мы сможем остановить. И главное, зачем?

– О Нинель, не томи, расскажи скорее, как это получилось? – сказала Энн и снова нежно тронула пальцами грудь дамы. – Когда это было?

Поезд вошел в Чукотский тоннель, включили светодиодную некогерентную люминесценцию…

– Совсем недавно, перед самым моим отъездом из Калифорнии, о котором говорил мой Федечка, – ах ты не слышала, ну, все равно!

И Нинель рассказала, как произошло появление на свет Феди. Она рассчитала, что ночь Великого Кольцевого самозачатия должна произойти в Калифорнии, самом благополучном крае мира. Выбор даты зачатия проводился на основе метода доктора Йонаса из Эстовалахии. Сама Нинель родилась на пятнадцатый лунный день, в полнолуние, значит, в день полнолуния у нее повышены шансы зачать – даже тогда, когда нет олувяции! Еще надо учитывать знак Зонтиака. Она выбрала Весы, это созвездие расценивают как плодовитный знак, так как именно с Весами связаны красовесие, равнота и праливность. Венера, управительница Весов, – символ плодовитости, а Воздух – теплая стихия, что тоже дает плюс. При Луне в Весах процессы зачатия происходят быстро.

Едва наиболее успешный сперматозавр достиг ее яйцеклетки, объяснила Нинель, как маленькая копия Шляпина уже забилась в ее утробе.

– Я тебя понимаю, – вставила Энн, – ты была в отрубе.

На второй неделе после Великой ночи, продолжала Нинель, она покинула своего Федю. Для него это ее путешествие продолжалось две недели, а сама Нинель отбыла в двадцатый век, на двадцать пять лет назад в прошлое, и пребывала там девять месяцев – ровно столько, чтобы выносить и родить ребенка.

* * *

– В конце концов я оказалась в старинном деревянном доме, почему-то на деревянной, изъеденной червями лестнице. Я карабкалась по этим ступенькам, – сказала Нинель, – на четвереньках, выворачивая прутья, крепившие ковер, словно они были сделаны из листьев пальмы farinifera. Федя внутри меня бился, как карп из Карпат или даже как налим с залива. Порой, уверяю тебя, я думала, что он сам собой вывалится на пол мне под ноги.

– О боже, ты чувствовала, что он выскальзывает! – вскрикнула Энн.

– Ни одна черточка не дрогнула на моем лице, – сказала дама. – Ты мне веришь, дорогая?

– Я уверена, что ни одна, – подтвердила Энн.

– Чувство юмора, кстати, мне тоже не изменило, – добавила Нинель.

– Ты так страдала, – сокрушенно сказала Энн.

– Тремя минутами позже я стала матерью, – сказала Нинель.

– Сама, – сказала Энн.

– Я все сделала своими собственными руками, все-все-все.

– Двадцать пять лет назад, допотопные времена, тогда ведь ничего, ровно ничего не было… Oh my God, ты наверняка перегрызла пуповину зубами, – сказала Энн, – не имея под рукой ножниц, не так ли?

– В случае необходимости я перетерла бы ее о локоть или плечо, – напористо произнесла Нинель.

– Я часто задавалась вопросом, – сказала Энн, – что чувствует человек при отделении пуповины?

– Мать или ребенок? – поинтересовалась Нинель.

– Мать, – сказала Энн. – Что может чувствовать биомуляж, сброшенный аистом в капусте?

– Мать! – подтвердила Нинель. – Она чувствует огромное облегчение, как при уходе гостей. Огромное! Я подумываю о том, не завести ли мне еще одну или две пуповины ради их последующего отделения и вызванного этим чувства избавления…

– Затем ты оделась и спустилась вниз, – сказала Энн, – ведя за руку готовое дитя.

– Не совсем «готовое»… Зачем ты употребила довольно сомнительное сравнение ребенка с пирожком?

Чукотский тоннель закончился так же неожиданно, как начался; фенол закрыл горизонт…

Энн спросила, не заметил ли Федор, что его жена сильно изменилась за время своего загадочного путешествия.

– К сожалению, да, – ответила Нинель. – Растяжки на животе не скроешь от мужа.

Она убедила Федора, что это результат аппендицита, а раньше он просто не обращал на них внимания.

– Нинель – ты гениальна! – только и смогла вымолвить ошарашенная Энн.

Сама по себе история зачатия сына от него же самого не может не вызывать изумления, но ей, Энн, по-настоящему современной женщине, ничего такого, конечно же, не надо. Нинель мечтала о муже-мальчике, муже-слуге, и она выпестовала свой идеал в собственном ребенке.

Энн пришла в голову неожиданная мысль. Если мадам Голышкина может быть замужем за своим сыном, почему бы Энн не выйти замуж за своего отца, но так, чтобы Энн не рожала саму себя и чтобы ее муж ни сном ни духом не знал, что он ее отец. Правда, ее теперешний отец, который покинул их с мамой давным-давно, никак не подходил для этой роли – он хорошо знает, что Энн его дочь. И потом, его нельзя отнести к селебрити – отец хоть и инженер, но как был офисным планктоном, так и остался. А Энн нужен куда более состоятельный и известный человек.

Да, здесь есть две проблемы.

Первая проблема: сваять дитятю и перенести его рождение в прошлые времена ровно настолько, чтобы к моменту зачатия самой Энн он уже стал бы мужчиной репродуктивного возраста. Но чтобы самой не вынашивать ребенка. С этим последним никаких проблем не будет. Современная технология ЭКО позволяет перенести оплодотворенный плод в утробу суррогатной матери, а затем отправить эту женщину в те стародавние времена для вынашивания ребенка и рождения ее, Энн, будущего отца.

Вторая проблема гораздо сложнее. Надо чтобы ее новый отец имел отношения, так сказать, с ее матушкой буквально за несколько дней до близости матушки с ее теперешним отцом. Чтобы они оба этого захотели и чтобы от этого их сближения обязательно получился результирующий результат – а именно маленькая Энн, но зачатая другим биологическим отцом. Как сделать так, чтобы между этими двумя людьми, ее матерью и будущим новым отцом, на которых Энн сейчас никак не сможет повлиять, именно в тот момент вспыхнуло неодолимое влечение друг к другу?

Как, как? Вот это задачка так задачка! Но ведь Энн – настоящий философ, и, скорее всего, и эта проблема будет ей по плечу.

Дети – будущие родители своих же родителей!

Энн захотелось обсудить с Нинель идею ее нового зачатия, рождения от другого отца и последующего замужества с будущим отцом, но в это время, как всегда не вовремя, появился Фёдор Шляпин.

Энн с сомнением посмотрела на него.

«Маленький, хорошенький Федечка, а что у нас маленькое?» – мысленно произнесла она. С Федей она уже пробовала разыграть в Калифорнии простейшую любовную партию, и в качестве образца маскулинного пола он не особенно ее впечатлил, еще и женат, как выяснилось, но все-таки, воленс-ноленс, он ведь мужчина, и непонятно, как в системе Нинель – Федор завелась икс-хромосома, Святым Духом, что ли?

Что-то недоговаривает эта Нинель – еще без одного хоть какого-то завалящего мужичонки здесь никак не обошлось. Но какова подача!

Энн решила, что надо немедленно сменить тему разговора.

– Помнишь Герма? – спросила она, обращаясь к Шляпину.

– Того, что оплачивал тебе квартиру в Калифорнии?

– Ну, вроде того, – ответила она.

– Того, кто жить без тебя не может и собирался навестить тебя в Америке? – спросил Федор.

– Того самого…

– Да, кстати, что у тебя с Гермом? – спросила Нинель. – Как правильно, с Гермом или с Гермесом? Эти Гермесы опасные типы, – добавила она и шутливо погрозила пальчиком. – Не тот ли это могущественный покровитель, что всегда с тобой?

– О, он безумно, безумно влюблен в меня, звонит кажную минутку…

– Кожаную монетку? Монеточка, конечно, это наше все; но слабому женскому уму не понять, как кожа может звенеть. Монетка может: все-таки она металлическая, наверное… Впрочем, это не столь важно. Вы давно встречаетесь? Больше десяти лет? Ах, это он настоял, чтобы ты училась в Америке? А почему не поехал с тобой?

Энн закатила глаза и произнесла что-то невнятное. В разговоре возникла неловкая пауза, и Федя благоразумно решил, что пора разрядить ситуацию.

– Нинель, дорогая, – сказал он, – Энн – слишком тонкая натура, она не любит, когда обсуждают ее личную жизнь. Этот Герм, кстати, весьма известный человек в определенных кругах, акционист, кажется…

– Похоже, но не совсем. Он то ли экстракцист, то ли перцефиксист – поэт и стукнутый немного, хотя и при деньгах, – ответила Энн.

– Кто-кто, эксгибицист, что ли? – живо переспросила Нинель, обернувшись к господинчику. – С каких пор ты в этой лиге играешь, мужчинами интересуешься?..

– Никем я не интересуюсь, а вышеупомянутого Герма совсем даже не помню… Я вообще не знаю его. И о нем – тоже ничего. Энн первая заговорила о Герме, а я что… Он ведь так и не доехал до Америки. Живет где-то в России, а где – понятия не имею.

– Какой ты все-таки неуклюжий враль! Откуда же ты узнал, что он известный эксвистит, если тебе о нем вообще ничего не известно? – ядовито спросила Нинель.

– Не доехал он до меня, но прислал письмо, – продолжала Энн, не обращая внимания на перепалку попутчиков.

– Я даже не подозревал, что таким людям разрешают общаться с внешним миром, – сказал господинчик.

– А что он такого натворил? – спросила Нинель.

– Разве ты не знаешь, дорогая, только в России властям удалось навести идеальный порядок – демократическую деспотию. У нас теперь, в нашем славном отечестве, слава богу, все упорядочено и регламентировано. Герм, видимо, превысил полномочия, – сказал Федор.

– Ему все разрешается. Он поэт в прозе и бизнесмен от поэзии, редкое сочетание. Я, кстати, тоже стараюсь не общаться с внешним миром, – сказала Энн.

– Не говори ерунды, – посоветовал Федя.

– Что за муть ты несешь, какие-то сапоги всмятку, – сказала Нинель.

– Ересь, дичь, вздор и баян, – добавил Федя.

– Ну, уж никак не баян – терпеть не могу фолк. К письму, кстати, было приложено кое-что, – сказала Энн, – с чем, зная твою любовь к литературе, я ознакомила бы тебя первым, не будь сейчас слишком темно.

– Ознакомиться первым, а не спермой, – поправила ее дама.

– Я и сказала «с первым», а не со вторым или кем-то последующим. Я распечатала на бумаге, чтобы при осмотре смартфона на таможне никто этого не прочел, – слишком личное и приватное письмо. А на бумаге никто не догадается посмотреть.

– Никому не хочется быть превратно понятым привратником, особенно в письме и особенно быть перевранным. Давай подсвечу, у меня на ногте есть встроенный лазерный фонарик, – сказала Нинель.

Энн долго копошилась в сумке, извлекла наконец из нее лист бумаги и при свете ноготочного фонарика Нинель прочла:

– «Эниппе».

– Эниппе, – повторила дама.

– Эниппе, – сказала Энн.

– Эниппе, – задумчиво произнес Федя.

Наступила тишина.

– Мне продолжать? – спросила Энн.

– Мою мать звали Эниппа, – сказала дама.

– Ты никогда не говорила об этом, – сказал Федя.

– Просто очень распространенное имя, – примирительно сказала Энн, – даже я знавала нескольких Энипп. Герм называет меня нимфой ручьев Аганиппой, сокращенно – Эниппой.

– Читай дальше, дорогая, – сказал господин.

Энн прочла:

– «Эниппе.

О, Энипп, Энипп, полная огня! Похоже, я влип, ты – не для меня! Пусть мир узнает устройство Эниппы чар, Чар-р-Чар Энипп, прошедшей Тартар, очарованной и разочарованной, оскверненной и верной, прошедшей сквозь скверны, обиженной и жженой женой. Странника Ноя ноги умой, скорбя и гнобя не ее – лишь себя, себя! Эниппу алкать, каждый кусочек любимого тела ласкать. Давно, очень давно это было и гнило, мне теперь все равно и совсем не мило. Душа воспаряет, в омуте похоти шныряет и вновь ныряет. Крошечным гномом стать, чтобы проникнуть внутрь, целовать изнутри гортань, как встарь, упругую гортань, легкие, сердечко нежное. Грудь потеряет форму прежнюю, сожмется, руки и ноги иссохнут, пусть я лучше сдохну, все равно буду сходить с ума без конца при виде исхудавшего дорогого лица. Как больно – прелестное устье сожмется, довольно…»

– Я согласна с тобой, – сказала дама, – довольно. Хватит! Прилежная устрица сожмется, хочется плакать… Бедняжка Герм, разве он виноват в этом?

– Молчи, ни слова больше, это бесполезно, – сказала Энн и отвернулась к экрану окна, чтобы скрыть слезы.

Федя тоже посмотрел на экран и произнес:

– Эти перистые облака в розовом подсвете необыкновенно закатные, не правда ли?

Окно-имитатор транслировало закат в ЗП-формате.

– Интересное наблюдение: облака глубоко пенистые. Федя, да ты поэт! – произнесла дама. – А то, что захватанные, – в этом, пожалуй, ты тоже прав: то тускнеют, то вновь вспыхивают.

– Грусть, прочь, забава бьет, это «пазори», дорогая, по меткому выражению Громоносова, – сказал Федя.

– Да, – сказала Энн, – это полярное сияние. Есть полярное свечение, а есть полярное сияние. Правда, свечение тоже бывает. Иногда. Хотя сияния сейчас тоже нечасто случаются.

– Бедная Энн, – сказала Нинель.

– Да, – ответила Энн. – Герм всегда так хорошо меня спонсировал. А теперь только письма.

как встретит ее Герм? если останавливаться в Москве мог и забыть… или если все-таки ехать до Амстердама??? два голубых давно приглашали ее хотели вернуться в классическую лигу сделать с ней шведскую семью что за ерунда Мали к и Герм солидные обеспеченные люди Мали к почти шейх а Герм и сейчас наверное настоящий мачо у нее есть выбор Мали к в Амстердаме готов дать ключи от квартиры когда уезжала в Америку оба были без ума от нее правда ей тогда было… пятнадцать лет прошло ничего господь любит ее и сейчас можно встретить суженого или все-таки добираться до Амстердама???

* * *

– Ты, я надеюсь, не родственница Сто поровых из Ямала? – спросила Нинель.

– То поровых с Ябола, – ответила Энн. – Именно там, на Яболе, он нас и оставил, мой отец, I mean. Это было очень некрасиво. Мамы тогда подолгу не было дома. Она все время уходила на разные там психологические практики. И правильно делала – каждый специалист должен постоянно оттачивать свое мастерство. А потом, если бы не это, она бы никогда не встретила своего следующего мужа, который стал для меня любимым отчимом. В общем, мамы не было, а отец взял да и ушел.

– Где же он шлялся, этот прощелыга?

– Один Всевышний знает…

– Она сказала «Всевышний»! Вот уж кому я точно не стала бы верить на слово. И ты осталась совсем, совсем одна? – спросила Нинель.

– Нет, со мной был еще домашний хорек, рыжий, с черными пятнами. Что мне запомнилось с того времени? Он был вонючий и очень-очень большой. И почему-то с рогами и копытами. Я ведь вполне могла свалиться с лестницы. И оказаться не только горбатой, но и с сухой рукой, как Вильям наш Shake-Spear (трясущий копьем) в исполнении того же самого Ричарда Гирея, или с переломанными ногами, как любезнейший царь Эдипский (или Эдический?).

– Ах, какое все-таки вероломство со стороны твоего отца! – возмутилась Нинель.

– Но, слава богу, у меня все в порядке. – Энн обнажила длинную мускулистую ногу, высоко подняла ее над столиком и повертела для всеобщего обозрения стопой, оправленной леопардовой туфлей на белой платформе с ярко-красной подошвой.

Внимательный взгляд Нинель выхватил из экстравагантной картины красноватые прожилки и надувшиеся вены на когда-то прекрасной голени их новой приятельницы.

«Не так уж мы свежи и привлекательны», – подумала она, а вслух сказала:

– Почему «слава богу»? Это был все-таки не хорек с признаками козла, а обычная собака с запахом отвратительного хорька, не так ли? Собака, скорее всего, обычная собака, никак не Бог. У него, говорят, столько дел, что ему не до нашего брата… Тем более сестры.

Энн решила не вдаваться в детали и обратить все в шутку:

– Это был Бегемот, или, вернее, змей-искуситель. Если Бегемот, то скорее кот, никак не собака… Но все закончилось благополучно. Теперь я знаю почему: меня уже тогда охранял Великий Ошо! Бог и жизнь – синонимы. Дело не в том, как попасть на небеса, а в том, как пребывать на небесах, где бы ты ни находился. Для этого каждое мгновение твоей жизни должно стать тотальным. А еще лучше – титульным… Извините, друзья, я должна перекурить этот волнительный контрапункт нашего обсуждения…

– Ты уже убегала в тамбур раз пять за время нашей встречи, – заметила Нинель.

Их разговор неожиданно был прерван появлением знакомого нам японского мускулоида. Он подошел к столу и почтительно склонил голову. Когда все замолчали, робот произнес:

– Вы заказывали рекреацию, froken. Для вас приготовлены душ, лубриканты и все такое. Как вы просили, стринги, бюстгальтер, носочки, парфюмерия; free of charge, правда, только от Intimissimi, других фирм нет. Из опций – массаж лица и полный body massage в лучшем мужском исполнении, гальванизация и акустическая эпиляция. Кроме вышеперечисленного, вам будет предложена карта вин. Все остается в силе или вы предпочитаете отложить выполнение заказа?

– Одну минуточку… – вмешалась в разговор Нинель. – Вы сказали, в лучшем мужском исполнении… Надеюсь, у персонала есть лицензия на Оргастическую Медитацию (ОМ)?

– О да, мадам, конечно, есть, но только на некоторые виды петтинга, а именно: на неккинг и фроттеризм, – учтиво ответил робот.

– Опять вы, офицер, теряете чувство меры, – строго сказала Энн. – Этого более чем достаточно, за кого вообще вы всех нас принимаете? Надеюсь, ваша лицензия не от вульгарного TurnOM Britain, предлагающего за десять фунтов потертые бумажки не первой свежести у станции метро «Энджел» на Олд-стрит или у Лондонского моста?

– Если вы не доверяете нашему персоналу, можете заказать обычную виргхату или биргхату, а на вестибулярный коитус, как известно, лицензия не требуется.

– Но это же совсем другой чайник с рыбой – вы меня успокоили, мой друг, все правильно, – благосклонно ответила ему Энн и одарила собеседников фирменной улыбкой. – Извините, друзья. Я так устала за последнее время, и эта ужасная дорога… Надеюсь, что душ и медитация помогут мне восстановить силы. Я вернусь и с удовольствием продолжу беседу с вами, милые Нинель и Федя. А может, мы пойдем в рекреацию втроем? Это дало бы всем нам новые и неожиданные порции компетенций.

– Не поняла, что сказал японовидный мускусоид, – вертибулярный каиртуз, кепка такая, что ли? – удивленно протянула Нинель. – Это, впрочем, не столь важно: после моей отлучки из Америки, смысл которой ты, Федечка, так и не понял… Не понять смысл моей отлучки – абсолютно судьбоносной для него! И это мой муж – наивен и ограничен, как все мужчины! Любовь приходит и уходит – никто не скажет почему! О чем это я? После моей кому-то до сих пор «непонятной» поездки я не чувствую в себе сил для поиска новых смыслов. Ну и Федечка тоже пусть пока здесь побудет. Не надобно ему в жизни искать необычных соблазнов. Ему и рядом с «мамочкой» неплохо, не правда ли?

– Жаль, очень жаль, нельзя отказываться от спонтанно возникающих приключений, если они сами идут в руки, – сказала Энн. – Ну что же, я надеюсь, у нас с вами еще появятся новые opportunities. Вы меня проводите, офицер? Вначале в тамбур, постоите там со мной, пока я курю. Харрашшо, а потом в рекреацию… Да, и включите в мой опцион еще сеанс солярия – ультрафиолет с небольшой добавкой альфа-барионов.

* * *

ЖК-экран окна-имитатора транслировал сибирскую ночь со звездами и морозом!

Пока Нинель с Федей дожидались Энн, две девушки, сидевшие в креслах неподалеку, узнали их.

– Глянь-ка на эту фрю, – сказала одна из них. – Стыдно признаваться, но это наша, русская. Пишет пьесы о гинекологии. Ее ноу-хау – организация публичных абортариев с супердорогими тикетами. Когда-то известная красавица. А сейчас пиарится везде, где только можно, и меняет мужей как початки – и все на двадцать лет младше… Вон рядом очередной дурачок Федя, я знаю его…

– Это она-то красавица? Да у нее лицо словно печеное яблоко! – воскликнула в изумлении ее попутчица. – Но ты, подруга, совсем родной язык забыла: надо говорить не «как початки», а «как чертятки», уразумела?

– Смотри-ка, а вон еще одна идет! Тоже из нашеньких, Стася Ступорова – из тех дам, о ком говорят: «Дам-но-не-вам». В Америке выдавала себя за шведку Анет Гвидон. Что-то она в России давно не появлялась. Теперь вон назад едет – закончился, видать, в Америке спрос на товар не первой свежести. Вот вам и знаменитая красавица – на что уж всех с ума сводила, а глянь, в какое пугало превратилась: тощая, костистая дылда, щеки провалились, а на голове лишь редкие волосенки остались. Она их прилизывает один к одному, чтобы кожа не просвечивала. Эх, и в самом деле все на свете – тщета, суета сует и всяческая суета!

Энн подошла к своему столику.

– О, дорогая, – сказала Нинель, – мы тебя заждались. Релакс продолжался два часа. Мы с Федей изучали, что пишет пресса о несравненной Энн Гордон.

– Одну минуточку, – сказал Энн и обратилась к сопровождавшему ее офицеру: – Все было хорошо, друг мой. Принесите мне бокал «Биллекарт Салмон». Ах, нет? Странно, в рекреации было…

– Могу предложить «Амор де Дойтц», – ответил мускулоид. – Это комплемент от экспресса, может быть, ваши спутники тоже захотят? Хорошо, заказ принял… Три игристых брют и три кофе латте.

– Так, и что же она пишет, эта пресса? – спросила Энн.

– Мы погуглодексили, – ответил Федя, – и нашли в сетях давние записки самого Антона Синельникова, не знаешь его? Круче этого человека в Москве никого нет. Вхож в издательства, на центральные каналы TV, во все СМИ и у нас, и за рубежом. Миллионами ворочает. Продюсер самого Степана Репнова.

– Антоша Синёк? Помню, конечно.

– Интересные записки. Вот, кстати, он здесь и о тебе пишет:

«Анастасия не была тогда звездой. Фотопробы прошли, голос записали. Она вполне могла бы стать ведущей. Ей тогда лет двадцать пять было. Могла стать! Я-то знаю, потому что мы с Гутцериевым ее и проталкивали. У нее свой стиль. За живое берет. Большие люди ею заинтересовались. И в конце концов сам Гутцериев, олигарх, между прочим, уважаемая личность, хотел на ней жениться».

– Синёк тоже был влюблен в меня, – сказала Энн. – А Сафарбек Гутцериев… Как сейчас помню, встретились мы с ним у огромного тенистого ореха в последний раз. Он и говорит: «Извелся я без тебя! Заслонила весь мир – свет божий померк, все мне стало немило! Присушила, приворожила!» Ну и что там Синёк еще пишет? Ишь, писатель нашелся!

– Интересное выражение: «Свежий бот поник». Наверное, все-таки не «бот», а «боард»! Удивительный человек этот Свинёк: пишет о своих воспоминаниях из глубокой древности, – задумчиво сказала Нинель, – а вон какую проявляет наблюдательность и даже осведомленность. Правда, я не очень поняла твоих слов относительно теннисного огреха. Вообще-то, всякое такое случается обычно под яблоней в Парадизе. Ты уже не дитя и должна бы знать… И, кстати, не в дневное, а в ночное время. Поскольку если и существуют в мире две вещи, которые я не люблю, – так это когда темно и ничего не видно или, наоборот, когда совсем светло и видно буквально все. Интересно, к примеру, наблюдать за закатом. Солнце заходит, и небо на западе становится не светлее, чем небо на востоке. А на севере не светлее, чем небо на юге, да и на западе, пожалуй, тоже.

– Вот еще он о тебе пишет, – продолжил Федя: – «Вбила себе в голову – свобода, чакры. Муть всякая – школа Ошо».

– Школа Ошо, – мечтательно повторила Энн.

– Школа Еще – очень интересно, не знала, что есть такая школа! По мне, так лучше Еще, чем Уже, хотя есть и такие, кто в этом не уверен, – самонадеянные, безразличные люди, не отличающиеся жаждой жизни! Как сказал великий греческий Пофигист: «Жизнь – затяжной прыжок из вагинальной темноты Еще в могильную темноту Уже!»

– «Ее не переубедить», – продолжал читать Федя. – Это Синельников корреспондентке объясняет. «Уж как только я ни старался. Гутцериев тоже старался, а Гутцериева все уважают. Представь себе: сам Сафарбек Гутцериев предложил ей стать его второй женой. Я знаю Сафарбека. У нее было бы все: дворцы, машины, яхты, шикарные выезды за рубеж. Она отказалась – представляешь? Малахольная. Гутцериев потащил ее к психиатру. Все только руками разводят. Невозможно выбить из нее эту ерунду. Если уж она втемяшила себе что-нибудь в голову… Ну ладно. Она классная. Не подумайте, что у нас что-то было. Просто она классная. А я ей помогал тогда. Совершенно бескорыстно. Можно сказать, что я ее любил, искренне любил, потому что человек чуткий. Иначе ее не оценишь. Надо быть немного поэтом, лириком. А вообще-то ее все любили. Можно для нее в лепешку разбиться, а благодарность – тьфу, плюнь и разотри – как сопли на бумажной салфетке».

– Вот Сафарбек и говорит тогда мне, – продолжила Энн: – «Среди лета мерзну – хоть второе солнце на небе зажги, все равно без тебя мне не согреться!» – а я и слушать его не хотела. На другой день он выпил отраву из-за меня. Как знать – может, он смотрит теперь с небес на меня и мучается. Знаю, знаю, болит у него душа из-за меня, жестоко болит.

Энн нахмурила брови, ей явно не понравилось то, что написал о ней этот никчемный Синёк-Антонёк.

«Болтает невесть что, забыл, как на самом деле было? Тоже ведь хотел со мной… Кто он такой, собственно, кто? Слюнтяй, Синёк-мозглячок, росток с ноготок, мужичонка-собачонка!»

Но Федя продолжал читать, будто и не заметил выражения недовольства на ее лице:

– «Что ей надо? Эта вот никчемная тусовка ей нужна, куча людей, которых никто не звал. Готова жить на подаяния! Так ведь и есть. Всегда кто-то оплачивал ее одежду, рестораны, поездки. Она же дружит с этими голубыми дрянями – Элтон Джон, Майкл Стайп… Сомелье, кукеры третьесортные… Может, ей еще орден за это дать? Орден Мирилла и Кефодия или орден Борисоглеба? Ведь могла же выйти за Мохаммеда…» Ведущая спрашивает Синельникова, кто этот Мохаммед. «Это тебе не Гутцериев какой-нибудь! Сам наследный принц эмирата Фуджейры Мохаммед бен Хамад бен Мохаммед предлагал уехать с ним. Тоже что-то не срослось. Она сказала, что заранее знает, каков потенциал отношений с очередным мужчиной. С Мохаммедом, сказала, потенциал – максимум на год, а то и меньше. Они дружат, блин… тьфу… может, и до сих пор. В переписке состоят».

– Ну хватит! Все это было давно и неправда, – сказала Энн. – А вот то, что я не раз бывала в Эмиратах, вот это да, истина и стопроцентная правда! На праздники приглашали. Как южные люди умеют гулять и веселиться! Там однажды Джавхар, отчаянный наездник, распалил коня, перескочил в мою честь семь разостланных в ряд бишт, напоминающих плащ или бурку. А Захир, беспечный гуляка, спрашивал меня: «Да кто ты такая, уж не дочь ли ты самого ясного солнышка?» А тот же самый Мохаммед ходил за мной как тень: «Никуда мне от тебя не деться – казни или помилуй!» – но я была тверда как камень – эх, и кого же я дожидалась? Отчего не верила никому, никого не слушала?

Энн разнервничалась от этих разговоров и выскочила в тамбур, чтобы выкурить очередную сигарету. Долго пускала дымовые кольца. Кольцевание колец – уж что-что, а это она делает искусно – ее немного успокоило, и она вернулась с улыбкой на лице, неожиданно обезоруживающей и кроткой.