Текст книги "Успокоение, Ltd (сборник)"

Я взлетел на мост и принялся звать Лейлу звуками, доступным только нашему слуху. Ответа не последовало. Попытался высмотреть ее в толпе спасающихся бегством людей, надеясь среди светло-розовой человеческой оравы заметить темно-янтарное свечение ее ауры. Напрасно. Я так и не увидел ничего, кроме объятых безумием светляков и полчищ завывающих полутрупов. То был первый раз, когда на меня нахлынуло это необычайно сильное и давным-давно позабытое чувство. Его нельзя назвать тревогой; что такое тревога, я прекрасно знаю. Тревога возникает при появлении потенциальной угрозы – огня, солнечного света или эволюции людей в новый подвид биомеханических существ. Возникшее ощущение не было тревогой, да и вообще не было результатом определенной мысли. Во мне словно проснулся какой-то древний первобытный инстинкт и завладел мной без остатка. Я не испытывал ничего подобного с тех самых пор, как мое сердце перестало биться несколько веков назад. Чувство было чисто человеческим. Это был ужас.

Странная это вещь – наблюдать за собой со стороны. Я запомнил каждый удар, каждый пинок, каждую секунду ярости, обрушенную мною на толпу полутрупов. Десять, одиннадцать, двенадцать размозженных черепов, очередная свернутая шея… Пятьдесят семь, пятьдесят восемь переломленных хребтов, разлетающихся на куски мозгов… Сто сорок пять, сто сорок шесть… Я считал каждого поверженного, а часы все тянулись и гора трупов росла. Одержимость – единственное определение, которым можно описать мое состояние в ту ночь. Я действовал безотчетно, словно одна из тех диковинных машин, коих понастроили себе светляки. Крушил противника безостановочно, пока вдруг меня не схватила чья-то рука. Я отпрянул, собираясь нанести удар, как вдруг встретился глазами с Лейлой.

Ее руки, черные и скользкие от гнили разлагающихся тел полутрупов, лихорадочно тряслись, а глаза горели животным блеском.

– Смотри! – проревела она, указывая на горы перемолотых мертвецов вокруг.

Все было тихо, только щелкали челюстями несколько оторванных черепов. Лейла занесла ногу над одной из голов, жадно хватающей ртом воздух, и, натужно крякнув, впечатала ее в землю.

– Мы это сделали! – крикнула она.

В этот момент нас обоих распирало от гордости за то, что мы сотворили.

– Мы это сделали! – Пыхтя впервые за несколько веков, она махнула рукой на баррикады вдалеке, которые штурмовала очередная волна полутрупов. – Еще. – Ее шепот перерос в рев. – Еще. Еще! ЕЩЕ!

Следующие несколько дней мы лежали при смерти. Откуда нам было знать, что гнилостная жидкость в телах полутрупов настолько опасна. Яд проник в микроскопические ссадины, полученные в ходе ожесточенного контактного боя. Мы уже решили, что нам суждено стать последними жертвами той ночной схватки, в которой мы положили больше тысячи мертвецов.

– По крайней мере ты успел подкрепиться, – сказал Нгуен, придя в наше затемненное укрытие. – Я выяснил, что человеческая кровь – единственный антидот против вашей заразы.

Он принес с собой закуску – мужчину и женщину. Оба пленника отчаянно бились в путах и мычали сквозь кляпы.

– Я подумывал оглушить их, но предпочел удобству качественный лечебный эффект, – сказал Нгуен и приблизил шею женщины к моим губам. – Адреналин в крови ускорит процесс выздоровления.

– Почему? – спросил я, удивленный щедростью приятеля. Эгоизм – одна из основных черт представителей моего народа, и касается это как материальных благ, так и крови. – Почему ты решил сохранить для нас самое вкусное? Почему не…

– Вы оба стали знаменитостями! – заявил он с почти детским воодушевлением. – То, что вы сделали на мосту, то, чего добились… вы вдохновили наш народ!

Лейла, которая уже жадно высасывала кровь из шеи мужчины, посмотрела на Нгуена круглыми от удивления глазами.

Прежде чем мы оба успели вставить хоть слово, Нгуен продолжал:

– Вы вдохновили наших братьев в Пенанге. Пока неизвестно, чем занимаются другие наши братья за пределами зоны безопасности, но мы разберемся с этим позже. Самое главное сейчас то, что вы показали всем нам, как нужно действовать! Вы подсказали решение проблемы, выход из тупика! Теперь мы можем бороться сообща! Некоторые уже начали! За минувшие три ночи как минимум дюжина наших сделала вылазки за людские кордоны и нанесла удар в самое сердце приближающихся вражеских полчищ. Тысячи полутрупов сложили головы! За ними последуют миллионы!

Не знаю, что сыграло свою роль – речь Нгуена или живительная сила человеческой крови, – но меня мгновенно охватила неописуемая эйфория.

– Вы спасли нас! – мурлыкал он нам в уши. – Вы объявили войну.

И война началась. Примеру, поданному мной и Лейлой у озера Теменггор, последовали многие другие наши соплеменники. Мы извлекли урок из прошлого, когда сражались против мертвецов голыми руками, что едва не стоило нам жизни, и теперь либо облачали руки в перчатки, либо обматывали их непроницаемой тканью. Кое-кто из наших наловчился драться вообще только ногами, освоив искусство боя сродни тем, что светляки называли «боевыми единоборствами». Такие «верховые танцоры», как мы их называли, прыгали по головам и плечам полутрупов вне досягаемости от их смертоносных рук и крушили черепа, словно яичную скорлупу. Это был воистину грациозный танец смерти, хоть с военной точки зрения особого практического смысла и не имел. Однако стремление к эстетизму – одна из немногих ярко выраженных черт, присущих нашей культуре.

К сожалению, на каждого верхового танцора приходилось такое же количество имитаторов – тех из нас, кто предпочитал действовать методами светляков. Имитаторы сражались человеческими инструментами: дубинками, огнестрельным и холодным оружием. Свой выбор они аргументировали тем, что оружие людей более эффективно, нежели голые руки и ноги. Многие из них останавливали выбор на том оружии, которое было распространено в эпоху и на территории их бывшего проживания. Так, нередко на поле боя можно было увидеть древнего китайца, орудующего широкими двуручными дадао, или малазийца, вооруженного традиционной шпагой «керис сунданг». Как-то ночью на Кэмерон-Хайлендз я даже видел одного старого западноевропейца, который стрелял из ржавого кремневого мушкета «Браун Бесс», только и успевая его перезаряжать. «Толкуй об Александре, болтай о Геркулесе, – напевал он, перезаряжая оружие. При этом руки старика мелькали с такой быстротой, что по скорострельности его древний мушкет мало чем уступал современным автоматам. – О Гекторе, Лизандре – воителях чудесных!»[2]2
  «Марш британских гренадеров», XVIII век.


[Закрыть]

Завораживающий спектакль, оставалось лишь удивляться тому, что порох с картечью у него, кажется, и не собирались заканчиваться. Где, черт возьми, он умудрился раздобыть и то и другое? И если уж на то пошло, где имитаторы вообще доставали экзотическое оружие и сколько времени занимал его поиск? Интересно, они действительно считали людское оружие эффективным, либо ими двигала подсознательная эмоциональная потребность вновь ощутить себя в том времени, когда в груди у них еще бились пылкие сердца?

Подозреваю, последнее было определяющим в действиях даже самых фанатичных имитаторов. Таких оголтелых мы называли «милитаристами», поскольку, подражая людям, они организовывались в военизированные «ударные группы». Они присваивали друг другу чины, звания и даже выработали внутренний протокол, включающий салюты и секретные пароли. За месяц в Пенанге и его окрестностях возникло сразу несколько «ударных групп».

Наиболее известным военным деятелем был «фельдмаршал Пенг» (не настоящее имя), командовавший «Армией кровной линии».

– План победы на стадии окончательного согласования, – сказал он мне в одну из ночей, указывая на карту Юго-Восточной Азии.

Снедаемые любопытством, мы с Лейлой решили нанести визит «фельдмаршалу» в надежде на то, что у него есть четкое понимание того, как выходить из плачевной ситуации, в которой оказался наш род. Но двадцать минут, проведенных в «штабе стратегического военного командования», развеяли наши иллюзии. Насколько мы поняли, армия состояла всего из полудюжины членов. Все они присутствовали здесь и занимались кто чем: изучали карты, возились со спутниковыми телефонами или читали книги по военной тематике. В черных мундирах, украшенных золотыми аксельбантами, кроваво-красных беретах и даже (я пишу это серьезно) солнцезащитных очках на людской манер они выглядели довольно карикатурно. Впрочем, их специфическая манера общения производила даже более нелепое впечатление, нежели внешний вид. «Позиционная оборона», «геостратегическая точка», «поиск и уничтожение противника» и «зачистить, закрепиться и построить» – вот лишь некоторые термины, которые мы уловили среди потока чеканных реплик. Должно быть, наши недоуменные взгляды, которые мы бросали через плечо военачальника на «группу по стратегическому планированию», не ускользнули от его внимания.

– Финальный удар должен быть решающим, – твердо произнес он, улыбаясь и кивая в сторону своих подчиненных. – Поэтому пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ[3]3
  Лозунг, под которым китайский лидер Мао Цзэдун провозгласил в 1957 году широкую кампанию по усилению гласности и критики.


[Закрыть].

– Если бы у нас хоть чего-нибудь была сотня, – вздохнула Лейла, когда мы покинули расположение «Армии кровной линии».

Мы также посетили штабы «Ночных крыльев», милицейского отряда «Голый клык» и несколько других милитаристских группировок. Увы, их общий вклад в дело борьбы с нашествием полутрупов был ничтожно мал.

Сила противника по-прежнему заключалась в количестве, причем не только в количестве себе подобных, но и в количестве времени. Нашему виду необходимо питаться, отдыхать, прятаться от солнечного света, в конце концов, чего нельзя сказать о противоборствующей стороне. Мы были вынуждены отступать с каждым восходом солнца, а разлагающиеся доходяги тем временем продолжали наступать, убивать и множиться. Места истребленных нами полутрупов каждый день занимали все новые ходячие мертвецы. А на каждый километр зачищенной ночью территории приходился аналогичный, где рассвет приносил новую заразу. Несмотря на все наши хваленые ратные подвиги, якобы «непревзойденный» интеллект и неоспоримое преимущество в «невидимости» для врага, мы бились безрезультатно, словно одинокий садовник с целым полчищем саранчи.

Лишь одна группировка могла улучшить наше бедственное положение, и называлась она «Сирены». Эти отважные воины посвятили себя поиску наших братьев по всему миру и объединению их в Пенанге ради дела консолидированной борьбы с неприятелем. Они считали, что только настоящая армия из сотен подобных нам, собранных в отдельно взятом месте, способна наконец положить начало очистке планеты от нечисти. Я восторгался их усердием, но мало верил в успех. Как после краха глобального транспортного сообщения преодолеть несколько сотен или даже десятков миль за одну ночь, до наступления рассвета? Даже если каждое утро посчастливится находить укрытие от солнца, то как быть с питанием? Ведь нельзя рассчитывать, что получится «жить с земли» – каждую ночь набредать на изолированные людские поселения. Даже если у «сирен» и получится наладить контакт с сотоварищами, как они смогут убедить их, что Пенанг безопаснее мест, в которых те обитают? Да и вообще я с трудом представляю себе массовую миграцию в Пенанг. Чтобы наш брат пешком совершил кругосветное путешествие? Да ни в жизнь. То же можно сказать и о предполагаемых походах «армии». Тем не менее вопреки здравому смыслу я не терял надежды однажды увидеть подходящий к берегу корабль или внезапно появившийся в небе самолет (можно подумать, хоть кто-нибудь из нас когда-нибудь учился пилотировать).

Во время ночных сражений я не переставал мечтать о том, что когда-нибудь увижу, как из темноты ночи словно по волшебству вдруг выйдут сотни других моих соплеменников. Мне доводилось быть свидетелем подобных сцен в истории человечества; в местах вроде Сталинграда или Эльбы, ставших символами новых надежд и окончательных побед. Толпы братающихся людей, обнимающихся, пожимающих друг другу руки. Эти образы, дразнящие и мучительные, все время тревожили мой прерывистый сон, пока я напрасно ждал «сирен».

Оставались, правда, и другие варианты спасения, но только ценой нарушения незыблемых традиций. Наша раса не имеет «религии» в том духовном смысле, которое вкладывают в него светляки. Следовательно, и четкого кодекса морально-нравственного поведения у нас нет. В своей жизни мы строго следуем лишь двум правилам.

Первое – обращать в себе подобных не более одного человека. Это главная причина, почему наша популяция не увеличилась с течением времени. Доподлинно неизвестно, но скорее всего это негласное табу проистекает от понимания хищником природного равновесия. Как сказал Нгуен, если по земле будет ходить слишком много хищников, оставлять одно яйцо в гнезде уже не получится. Вполне логично и разумно; более того, эпидемия полутрупов лишь подкрепила обоснованность такой трактовки баланса в природе. Но разве в этот раз, перед лицом грядущего триумфа полутрупов, мы не можем слегка изменить древним канонам?

Нас в Пенанге было около сотни – такого скопления представителей нашего вида в одном месте история еще не знала. Положим, четверть этого числа примкнет к «сиренам» и покинет зону, еще четверть изберет для себя путь бессмысленных военных игрищ на человеческий манер. Таким образом, оставалось около пятидесяти полноценных бойцов, способных сражаться всего несколько коротких ночных часов, до того как голод, усталость и неумолимый рассвет заставят ретироваться с поля боя. Но хоть количество поверженных полутрупов и исчислялось тысячами, оставались еще миллионы и миллионы других.

Мы могли бы уравнять соотношение сил с помощью некоторого количества трансформированных светляков. Могли бы, действуя продуманно и аккуратно, обратить в наш стан лишь необходимый для победы минимум людей и при этом не нарушить баланс между пастухами и паствой. Сформировали бы силу, достаточную для зачистки сначала полуострова Малакка, затем всей Юго-Восточной Азии, а потом… кто знает? Человечество получило бы так необходимую ему передышку, время, чтобы сплотить ресурсы, и дальше, уже без нашего участия, довершить процесс очищения планеты. Казалось бы, решение лежит на поверхности, и в то же время никто из нас не додумался пойти этим путем.

Второе неписаное правило, которое также никто не нарушал, заключалось в запрете на открытый контакт с людьми. Как и в случае с табу на бесконтрольное обращение людей в подобных нам, скрытность была естественным следствием стремления к выживанию. Разве могли мы, хищники, обнаружить себя перед жертвой? Раскрывшись, мы автоматически разделили бы судьбу саблезубого тигра, короткомордого медведя и прочих высших хищников, некогда любивших полакомиться человечиной. На протяжении всей людской истории мы существовали только в мифах и детских сказках. Даже сейчас, в разгар нашей параллельной борьбы за выживание, мы стараемся действовать незаметно от глаз светляков.

Но что, если мы покончим с этой игрой в кошки-мышки и открыто представимся своим ничего не подозревающим союзникам? В полном разоблачении надобности нет. Можно не объявлять о себе во всеуслышание перед невежественными людскими массами, а вступить в контакт лишь с немногими избранными. Допустим, не с малазийским правительством, а с каким-нибудь другим, «в изгнании», работающим в этом регионе. Поблизости обязательно должны находиться зоны безопасности, аналогичные нашей, и с какими-нибудь лидерами людей наверняка получилось бы достичь взаимопонимания. Мы бы и не просили многого, лишь права вести охоту, как раньше. Вожди гомо сапиенс никогда не брезговали жертвами среди своих соплеменников. Мы могли бы обговорить четкие правила охоты; например, отлавливать только тех беженцев, которые в водовороте войны потеряли все и которым нечего терять. Кто будет их оплакивать, да и вообще заметит исчезновение? Более того, среди людей наверняка нашлись бы желающие пойти на смерть добровольно. В самопожертвовании для светляков нет ничего нового. Некоторые, наверное, были бы даже горды в буквальном смысле пролить кровь во имя человечества. Сочли бы люди такую цену слишком высокой для спасения своего вида? И насколько рискованно для нас самих было бы открыть карты перед ними? Как и в случае с первым табу, я не знаю случаев, чтобы кто-то осмелился нарушить и этот неписаный закон. Утешением, хотя и слабым, служит лишь то, что трусость присуща не только нашему виду. За свою жизнь я повидал многих, как по эту, так и по ту сторону тьмы, коим не хватало храбрости поставить под сомнение собственные убеждения. Теперь я и себя причисляю к числу таких слабаков, которые страшатся спросить себя: «А почему бы и нет?», предпочитая туманной перспективе полное забвение.

В день, когда пал Перай, я не видел снов. Перай был крупнейшим скоплением лагерей беженцев в зоне безопасности Пенанга, из-за чего многие из нас обосновались прямо на противоположном берегу реки Баттерворт. Там, на основной территории зоны, добывать пищу было гораздо легче, чем на острове, где правительство ввело комендантский час. Именно Перай служил нам опорой, ежедневно питая кровью перед ночными схватками. Но служил он опорой и для людей, оставаясь последним центром производства военного снаряжения.

Когда началась атака, я крепко спал после своей самой ожесточенной схватки за последнее время. Ночью три десятка наших украдкой перебрались через защитную стену светляков вдоль узкого участка реки Джуру и нанесли удар в самое сердце огромного скопища полутрупов на подступах к Ток-Панждангу. Возвратились мы до крайности измотанные и опустошенные, так как ни на йоту не смогли приостановить продвижение мертвецов. Сквозь тонкие стены нашей экспроприированной квартиры мы слышали их коллективное завывание, разносимое утренним бризом.

– Завтрашней ночью все будет иначе, – заверила меня Лейла. – Джуру по-прежнему служит естественным барьером для светляков, а стена, которую они продолжают строить, с каждым днем становится все выше.

Нельзя сказать, что она меня убедила, но я был слишком утомлен, чтобы возражать. Мы упали в объятия друг друга и провалились в сон, еще не зная, какую бурю принесет с собой новый день.

Я проснулся кувыркающимся в воздухе, когда меня ударной волной отбросило к дальней стене спальни. Спустя мгновение кожу будто обожгло раскаленным добела железом. Взрывом выбило окна, и осколки стекла насквозь продырявили затемняющие шторы. Ослепленный проникшим внутрь дневным светом, с дымящимися ранами, я принялся кататься по полу, судорожно пытаясь нащупать руками Лейлу. Но Лейла нашла меня первой – притянула к себе за пояс и прикрыла плечом.

– Не сопротивляйся! – крикнула она и набросила мне на голову мантию.

Прыжок, звук разбивающегося стекла, и вот мы уже на бетонном полу шестью этажами ниже. Вскочив, Лейла с быстротой молнии сразу куда-то умчалась – я лишь слышал разносящиеся эхом звуки ее шагов по морю стеклянных осколков.

– Что… – только и смог прохрипеть я.

– Фабрики! – крикнула Лейла. – Пожар, какое-то происшествие… Они здесь! Они повсюду!

Я почувствовал запах ее обгорелой кожи. Насколько сильно она подверглась воздействию солнечного света? Сколько времени есть еще в запасе, прежде чем она сгорит полностью? Три секунды, пока ее не было, показались мне вечностью. Но вот я снова почувствовал ускорение прыжка. Миг, и мы ныряем в прохладную воду. Лейла моментально выпускает меня из рук.

Капюшон мантии смыло с лица, и я увидел, что небольшие ожоги, полученные в спальне, теперь превратились в обширные пузырящиеся раны. Я догадался, что Лейла отправила нас в Малаккский пролив. Сейчас она тащила меня за руку к затененным участкам под днищами стоящих на якоре судов. Таких было множество, с опустошенными топливными цистернами и палубами, битком набитыми спасающимися людьми. Для светляков, окажись они на дне пролива на нашем месте, корабли, наверное, выглядели бы как тучи. Мы нашли укрытие под сенью нефтеналивного танкера. По иронии судьбы он был пришвартован прямо над затопленным прогулочным катером. Мы привалились спинами к искореженному корпусу яхты и сидели так некоторое время, не в силах пошевелиться из-за шока и изнеможения. Лишь когда сместившаяся тень вынудила нас изменить положение, я смог оценить степень повреждений Лейлы.

Ее тело было почти полностью обуглено. Сколько раз я предупреждал Лейлу не спать голой! Я как зачарованный смотрел на ужасную маску, бывшую некогда ее лицом, и на крошечные частички сгоревшей плоти, которые лениво поднимались с поверхности оголенной белой кости. Лейла всегда так кичилась своей безупречной внешностью, так одержима ею была. Поэтому-то она и обратилась в одного из нас несколько веков назад. Самым жутким кошмаром для нее было лишиться красоты. В морской воде моих слез не было видно, за что я был благодарен судьбе. Вымучив ободряющую улыбку, я обнял Лейлу за почти полностью скелетированные плечи. Дрожа в моих объятиях как осиновый лист, она приподняла обугленную руку и указала в сторону пляжа Пеная.

Там, в облаке взбаламученного ила, по дну брели полутрупы. Разумеется, они нас не заметили, прошли мимо, словно нас и не существовало вовсе. Единственной их целью сейчас был пенангский остров, последнее укрытие людей. Мы безучастно наблюдали за процессией, из-за истощения даже не в силах убраться с ее пути. Один мертвец прошел мимо так близко, что споткнулся о мою вытянутую ногу. Когда он плавно, будто в замедленном кино, стал падать, я потянулся к нему, чтобы подхватить. Не знаю, зачем я это сделал. Лейла поглядела на меня недоуменно, а я с таким же недоумением пожал плечами. Ее опаленные, растрескавшиеся губы растянулись в улыбке, да так сильно, что нижняя губа разорвалась надвое. Я притворился, что не заметил. Улыбнулся в ответ и прижал к себе еще крепче. Так мы и сидели неподвижно, наблюдая за шествием армии покойников, пока озаренный оранжевым океан не сменил цвет на синий, потом снова оранжевый, затем пурпурный и наконец на благословенный черный.

На берег мы вышли через несколько часов после заката, в самый разгар ожесточенного сражения. Теперь пришла моя очередь помогать Лейле. Хромающая и дрожащая, она повисла у меня на шее, и мы бросились сквозь батальное пекло, которым была охвачена вся береговая линия. В Джорджтауне мне удалось найти глубокое надежное убежище среди руин рухнувшего небоскреба «Комптар». Сейчас нам хватило и того, что укрытие было недоступным для светляков и дневного света. Лейла неподвижно лежала на спине, а от ожогов на ее теле то и дело поднимался пар, но все, что я мог сделать, это держать ее за обезображенные останки руки и тихо мурлыкать песенку из ее далекой, почти забытой юности.

Мы провели среди развалин семь дней. Лейла восстанавливалась медленно. Каждую ночь с наступлением темноты я выбирался наружу и рыскал по округе в поисках крови. В Пенанге уцелело еще довольно много людей, которые продолжали отважно сражаться со все новыми толпами полутрупов, выходящими из моря. Те дни выявили самых благородных среди людей и самых подлых среди нас.

Нет ничего ужаснее, чем видеть, как свой убивает своего. Жертва была меньше и слабее. Ее убил крупный мужчина, чтобы завладеть пойманным ею человеком, который, как мне показалось, к тому моменту уже едва дышал. Безумие. Ведь живых светляков в городе было еще в достатке. Зачем драться из-за конкретно этого? Безумие, не иначе. Столько людей сошли с ума. А мы чем лучше? За те семь ночей я стал свидетелем нескольких других случаев убийств, одному из которых не было вообще никакого разумного объяснения. Между собой сцепились двое мужчин примерно одинаковой комплекции; они кусались, рвали друг друга на куски, и каждый из них пытался вырвать противнику сердце. В тот момент мне казалось, что я буквально зрительно вижу вирус чистого безумия, охвативший моих собратьев, зловещую силу, которая сталкивает их вместе, словно садист-ребенок игрушечных солдатиков. Позже мне даже подумалось, что это было и не братоубийством вовсе, а взаимно оговоренным самоубийством.

В сведении счетов с жизнью для моего народа нет ничего необычного. Бессмертие неизменно порождает отчаяние. Раз в сто лет или около того до нас доходили истории о том, что кто-то «отправился на костер». Раньше лично я никогда не сталкивался с самосожжением. Но теперь стал свидетелем подобных сцен каждую ночь. Сколько раз, обливаясь слезами, я молча наблюдал за тем, как мои товарищи – красивые, сильные, почти неуязвимые! – добровольно входили в полыхающие здания. Мне также довелось увидеть и несколько актов «самоубийства полутрупами», когда мои друзья намеренно вонзали клыки в гнилую плоть ходячих мертвецов. Но как бы ни больно было слышать их предсмертные стенания, разносившиеся по ночам, самой душераздирающей для меня стала ночь, когда я повстречал Нгуена.

Он прогуливался (иначе и не выразишься) по Макалистер-стрит среди останков полутрупов и мертвых тел светляков. Лицо его было умиротворенным, если не сказать радостным. Поначалу приятель меня не заметил; взгляд его был прикован к востоку, где уже начинал брезжить рассвет.

– Нгуен! – крикнул я раздраженно.

Не хотелось тратить ни минуты драгоценного времени на пути «домой». Охота давалась все труднее, и я думал лишь о том, как бы до восхода солнца доставить добычу Лейле.

– Нгуен! – снова в нетерпении заорал я.

Наконец после третьего оклика древний экзистенциалист обернулся и дружески помахал мне рукой с высоты руин древней разрушенной церкви, на которых стоял.

– Ты что…

Нгуен ответил на вопрос прежде, чем я успел его закончить:

– Просто ухожу в рассвет. – Его тон не оставлял сомнений в том, что он собирается сделать. – Просто ухожу в рассвет…

Я не рассказал Лейле об этом случае, как и умолчал обо всех остальных ужасах, творившихся за пределами нашей крохотной норы. Когда она до последней капли осушила принесенное мною полуживое человеческое тело, я налепил на физиономию максимально лучезарную улыбку и выдал заранее заученный текст:

– С нами все будет в порядке. Я придумал, как выкрутиться.

Строго говоря, идея возникла у меня еще в тот день, когда мы сидели под днищем танкера, а последние несколько ночей я ее просто вынашивал.

– Подсобное хозяйство, – начал я.

Она удивленно наморщила все еще не заживший лоб.

– Это причина, по которой светляки стали доминирующим видом на планете. На каком-то этапе эволюции они отказались от охоты на животных и переключились на их разведение. Мы будем делать то же самое!

Прежде чем она успела мне возразить, я прикрыл рукой ее растресканные губы.

– Вот послушай! На плаву все еще остаются сотни судов, на которых живут, вероятно, тысячи светляков. Все, что от нас требуется, это силой захватить один из таких кораблей, а потом отогнать пленников на какой-нибудь остров. Тут вокруг миллионы островов. Нам понадобится лишь один, достаточно большой, чтобы обустроить на нем ранчо светляков! Не исключаю даже, что на каком-нибудь острове такое ранчо уже существует! Островитяне думают, что обрели тихую гавань, но это пока мы там не появились! Мы превратим ее в ферму! Одна ночь насилия, чтобы уничтожить вожаков стада, и дело сделано. Остальные подчинятся. Мы будем упиваться ими, а они и пикнуть не посмеют! А потом мы начнем разводить светляков! Непослушных будем искоренять, как сорняки, а покладистых, наоборот, откармливать и скрещивать. Может, со временем даже получится убрать у поголовья большую часть интеллекта. Для этого у нас неограниченный запас времени! Полутрупы не будут вечно топтаться по земле, ты сама видела, что они разлагаются, так? Сама посуди, сколько им осталось? Несколько лет, ну пускай, несколько десятилетий. Мы просто переждем, пока они сами передохнут, а тем временем будем жить припеваючи на каком-нибудь атолле на полном обеспечении за счет возобновляемых источников крови. А еще лучше – гораздо лучше! – двинем на Борнео или в Новую Гвинею! Там наверняка до сих пор обитают племена дикарей, которых не коснулся геноцид! Мы можем стать для них вождями, да что там – богами! Нам даже не придется возиться с ними и убивать, они сами все за нас сделают – во имя новых богов! Вот увидишь, все получится! Мы сможем это сделать и сделаем!

К тому моменту я уже и сам искренне уверовал во всю эту галиматью. И не важно, что я понятия не имел, как захватить корабль, остров и как нам охранять гипотетическое «стадо» светляков, поддерживать их здоровье или хотя бы кормить. Мною настолько завладела мысль о Борнео и Новой Гвинее, что детали, касающиеся разведения людей, отошли на второй план. Самое главное, что я хотел поверить сам в себя, и хотел, чтобы Лейла поверила в меня.

Я должен был понять причину ее загадочной улыбки, которая так напоминала последнюю улыбку Нгуена. Должен был незамедлительно отрезать ей путь наружу бетонными обломками или даже собственным телом. И не должен был ложиться спать в тот день. Стоило ли удивляться тому, что я обнаружил на следующий вечер? Лейла, моя сестра, мой друг, мое прекрасное бездонное ночное небо. Сколько времени минуло с тех пор, как мы детьми смеялись и играли под теплыми лучами полуденного солнца, а в груди у нас бились горячие сердца? Сколько времени прошло с тех пор, как я последовал за ней во мрак? И сколько пройдет, прежде чем я последую за ней в рассвет?

Ночи нынче тихие. Крики людей и звуки выстрелов давно стихли. Полутрупы теперь повсюду, бродят бесцельно, куда ни кинь взгляд. С тех пор как я охотился на последних оставшихся в городе людей, прошло почти три недели и почти четыре месяца с тех пор, как моя любимая Лейла обратилась пеплом. Зато часть моего фермерского плана воплотилась в реальность. Многие светляки по-прежнему обитают на пришвартованных поблизости судах. Ловят рыбу, собирают пресную дождевую воду и надеются, что кто-нибудь когда-нибудь их в конце концов спасет. Хоть я стараюсь питаться как можно реже, популяция людей продолжает неуклонно снижаться. Я подсчитал, что у меня есть в лучшем случае несколько месяцев, прежде чем от моих клыков падет последний человек. Даже будь у меня знания и воля осуществить план племенного разведения, людей все равно не хватило бы для поддержания стабильной численности поголовья. «Я произвел расчеты», как однажды выразился Нгуен, а факты – вещь упрямая.

Не исключаю, что кто-то из моих соплеменников попытался реализовать похожие «сельскохозяйственные» проекты. Может, кому-то даже удалось преуспеть. Мир вдруг снова сделался очень и очень большим, и кто знает, что там происходит за его бескрайними горизонтами? Полагаю, я мог бы предпринять попытку поискать колонии выживших, прихватив с собой в дорогу одного или двух человек в качестве провианта. Возможно, мог бы поддерживать в них жизнь какое-то время, давая пищу и воду, а в дневное время, пока сплю в защищенном от света укрытии, можно было бы сковывать пленников цепями. Помню, кто-то из армии «Сирен» высказывался в пользу такого метода выживания в походных условиях. Если распределить провизию экономно и двигаться в максимально быстром темпе, думаю, я мог бы покрыть весьма приличное расстояние. Но то, что я могу там обнаружить, продолжает удерживать меня на пенангском острове. По крайней мере неведение позволяет фантазировать. Фантазии – единственное, что у меня теперь осталось.