Текст книги "Моя святая земля"

Макс Далин
Моя Святая Земля

 
…В этом мире все любят всех,
И до смерти здесь далеко,
Здесь покой – извечный закон,
Незнакомо здесь слово «вдруг»…
Жалко, что кончается он
Там же, где от лампочки круг…
 

Евгений Клячкин

Пролог

Королева тяжело опиралась на руку Гектора, задыхалась и всхлипывала. Когда Гектор набирался храбрости взглянуть ей в лицо, он видел лихорадочный блеск глаз, окруженных синевой, кровь на искусанных губах и восковую кожу в капельках слез и пота. Нестерпимо смотреть, нестерпимо.

– Государыня, – пробормотал Гектор голосом, срывающимся от ужаса и жалости, – может, мне все-таки донести вас? Я понимаю, что это дико звучит…

– Нет, нет, – выдохнула королева вместе с рыданием. – Я тебе благодарна, милый, но идти надо, мне надо идти. Повитуха говорила, что мне надо ходить… – и, запнувшись, ткнулась мокрым лицом в руку Гектора выше локтя. – И до храма мне дойти надо, самой дойти… я все помню…

Гектор, смущаясь и смертельно боясь причинить ей боль, обхватил королеву за талию, стараясь хоть как-то облегчить кошмар этого пути. Проклятый крысиный лаз, проклятая жизнь – и страшное слово едва не сорвалось не с губ, но с мысли. Господи, ну почему? Почему бы Тебе, Господи, не узреть её прямо сейчас? Дай нам лишних десять минут, неужели Тебе вправду все равно, кто злодей, а кто святой?!

Чадное рыжее пламя метнулось на сквозняке. В затхлый сыроватый душок подземелья потянуло струйкой воска и ладана, теплой, доброй, как протянутая рука. Они оба приободрились, Гектор улыбнулся, сказал так нежно, как смог:

– Вот и храм, государыня. Еще несколько шагов – и дверь. Ключ у меня.

Королева чуть замедлила шаги, цепляясь ледяными пальцами за его горячее под рубахой плечо. Тяжелая дверь – мощные дубовые доски, окованные сталью – выплыла из подземного мрака, и святой символ, Око Господне над мистической Розой, зазолотился на ней в неверном факельном свете. К двери вел десяток некрутых ступеней, последняя пытка.

– Слава Богу, – вырвалось у Гектора с невольным облегчением, но тут мысль, очевидная до последних пределов и притом совершенно неожиданная, обрушилась на его разум, как тяжелая палица – оглушив.

– Государыня, – сказал он задрожавшим голосом, – вы должны были взять даму. Саломею должны были взять или Лаванду. А лучше – вашу повитуху. Я не могу…

Королева, остановившаяся на верхней ступеньке, пытаясь отдышаться, подняла голову. Гектор поразился, насколько непреклонно и сурово выражение её глаз, таких синих и таких обычно кротких.

– Отпирай, – приказала она спокойно и ласково, наконец, справившись с одышкой и приступами боли. – Пожалуйста, не стой. Отпирай. Когда они въехали во двор и привезли его тело, Саломея сказала: «Ну вот и славно», а Лаванда улыбнулась. Я видела их лица. Они убили бы ребёнка. У меня на глазах убили бы – за будущие почести. А повитуха – тётка Лаванды. Я не могу никому довериться. Только тебе. Прости.

«О, нет!» – заорал Гектор про себя, еле попадая ключом в замочную скважину. Дверь распахнулась.

Розовый закатный свет заливал храм через стрельчатые окна. Небеса полыхали пожаром, небеса все были в золоте и королевском пурпуре, и в этом свете померкла храмовая позолота. Свечи не горели; на образ Божий падала густая тень, только Его очи и златозвездный венец еле заметно мерцали из темноты.

Королева отпустила плечо Гектора и пошла к образу, поддерживая тонкими руками огромный живот в охапке мокрых запылившихся юбок. Сделала несколько неверных шагов и упала на колени:

– Господи, видишь ли?! – ее голос, всегда тихий и нежный, вдруг наполнил собой весь храм, как орган. – Господи, на тебя уповаю, нет у меня сил… и времени… и кругом измена и зло, оттого прошу – воззри сейчас, обрати взор свой, на плод чрева моего… на нашего короля…

Слова оборвались диким воплем, резанувшим Гектору душу. Он бросился на помощь сквозь собственный неизбывный ужас – к своей госпоже, к своей святой, к своему сюзерену, на которого никогда не смел взглянуть как на женщину. Немыслимо было сознавать, что именно она, недосягаемо высокая дама, корчилась на каменных плитах беспомощно и бесстыдно, как любая бедная девка, которой пришел срок… а он, мужчина, дурак, невежда, знающий все о боевых ранах, не мог даже представить себе, что делать с такой болью, и его сердце разрывалось от её криков…

Но тут пришло наитие. Тёмный образ Господа вдруг начал наливаться светом. Гектор, занятый отчаянной работой, более ужасной, чем штурм крепостной стены под шквальным огнём, не видел, как контуры Его фигуры медленно выступили из тьмы, становясь всё чётче и ярче, как озарился Его лик, неземной, бесстрастный и всепроницающий. Только когда крик ребенка присоединился к стонам матери, Гектор осознал, что храм, в котором не горит ни одна свеча, уже просвечен насквозь, а лик Господа светится золотым солнечным огнем.

Так было явлено чудо, которое именно в этом храме, вот уже пятьсот лет как усыпальнице королевского рода, в месте венчания особ королевского рода и коронации государей, являлось каждый раз, когда происходило одно из упомянутых событий. Господь, созерцающий землю с небес через свой образ, нерукотворно явившийся пятьсот лет назад на храмовой стене, остановил свой взор на новом государе, отметив его.

А Гектор омыл крохотное тельце в беломраморной чаше со святой водой, завернул в свой плащ и протянул королеве, преклонив колени.

– Государыня, – сказал он, – Господь видит наши упования. Это мальчик.

Королева улыбнулась тенью улыбки, прижав дитя к себе изо всех своих жалких сил.

– Эральд, – прошептала она почти беззвучно. – Запомните же, Эральд, как Господь узрел вас. Будьте достойны своих предков и вашего прекрасного отца, государя Эральда, которого убил его родной брат. У вас нет братьев и сестер, мой господин. И вы – сирота. Но вы – король.

Младенец молчал. Его круглые глаза, синие, как у матери, отражали свет зари. Гектор помог королеве приподняться.

– Почему же – сирота, государыня? – спросил он. – Вы сумеете, вы вырастите его, как подобает…

– Нет, – сказала королева тихо. – Мы выиграли не больше часа. Они вот-вот догадаются обо всем и появятся здесь. Ты сейчас возьмёшь своего юного государя и уйдёшь. Ты спрячешь его – даже мне не говори, куда. Ты его вырастишь. Больше мне не на кого надеяться.

Гектор отшатнулся.

– Государыня! – с трудом выговорил он. – Как вы можете говорить такое?! Неужели вы думаете, что я оставлю вас здесь на растерзание этим упырям? Я этого не сделаю!

– Сделаешь, – сказала королева негромко, но со спокойной страстной силой, какую трудно было заподозрить в ее измученном теле. – Мне больше не на кого рассчитывать, пойми это. Бриан запугал всех, кого не смог купить – только ты верен и не знаешь страха. Со мной ты не уйдёшь далеко – я повисну каторжной цепью у тебя на ногах, поэтому ты оставишь меня здесь. Я уже сделала все, что могла, исполнила свой долг, а твой долг – спасти короля.

Вот в этот-то момент Гектор и понял с беспощадной ясностью, что королева уже приняла решение. Она решилась раньше, чем Гектор помог ей войти в храм, раньше, чем родила – и сейчас принимает собственную смерть с тем же мужеством, с каким принимает её боец, готовый ради победы взорвать подкоп.

Гектор смотрел в её прекрасные глаза и думал, что видит королеву в последний раз. Они оба принадлежат долгу и государю, только что появившемуся на свет. Они оба должны защищать короля.

И если ценой жизни – то рок так сулил.

– Гектор, – тихо сказала королева. – Ты любишь меня?

У него не хватило слов. Любит ли он… Когда его государь, друг его детства, его господин, лучший из всех, привез из-за моря эту тоненькую синеглазую женщину с тяжелыми бледно-золотыми косами, Гектор стал ее паладином и поклялся жить ради нее, как ради своего короля. Гектор не женился, чтобы не нарушать идеальной верности своей святой госпоже. И – он готов на любую жертву ради неё.

Даже на такую. Его сердце разрывалось, но он был готов.

– Ради любви ко мне, – сказала королева нежно, – ради памяти моего супруга, который был тебе товарищем – спаси мое дитя. Я тебя… прошу.

Гектор склонился к самому полу и поцеловал грязный и окровавленный подол ее платья – королева, в первый и последний раз в жизни и в вечности, коснулась искусанными в кровь губами его потного лба.

Гектора захлестнуло ощущение горького счастья.

Королева просила, когда могла бы и приказать. Они оба были бойцами на одном ратном поле, на равных правах. Больше, чем всё, о чём Гектор мог мечтать.

– Не медли больше, – сказала королева, поцеловала младенца и протянула Гектору, как могла бы протянуть собственное вырванное сердце. – Уходи.

Гектор обнял ребенка, ощутив сквозь ткань плаща живое тепло, и вышел, не в силах оглянуться на темную фигурку, лежащую на полированном камне в золотом неземном свете…

* * *

Свита принца Бриана появилась в храме спустя четверть часа.

Сам Бриан, молодой статный красавец с роскошной вороной гривой, рассыпавшейся по плечам, в алом бархате, вышитом гербами королевского дома Святой Земли – Сердца Мира и Святой Розы – оглядывался по сторонам, щурясь и раздувая ноздри, как волк на ловле. Храм был темен и пуст. Заря догорала; от окон протянулись полосы бледного света, бессильные рассеять густой сумрак. Все храмовые наставники по личному приказу Варфоломея, духовника Бриана, служили благодарственный молебен не в этом храме, а в дворцовой часовне – так кто же мог отпереть эти двери?!

Она, она! Она, набожная курица, бегала по древнему подземному ходу сюда молиться по ночам, в сопровождении хорошенькой Саломеи, двуличной змейки, прекрасной в постели, и пса-Гектора, цепного волкодава ее муженька, милого братца. Она бегала сюда, чуть что – она снова прибежала сюда, надо было давно понять.

Надеется, что ее защитит древняя картина на штукатурке.

Повинуясь жесту Бриана, его люди принялись зажигать свечи. Хольм вдруг вскрикнул и выронил факел:

– Ваше высочество, в святой воде – кровь!

К нему бросились остальные. Лица сделались мертвенно-белыми в одну секунду. Бриан усмехнулся.

– И это, по-вашему, что-то вроде знамения? Трусы, дурачье! Осветите все углы, мы на правильном пути.

Он не ошибся. Обшаривая храм, его люди вскоре наткнулись на женщину, забившуюся в тесную нишу рядом с изваянием Божьего вестника. Бриан подошел взглянуть на нее.

Первая красавица трех королевств… Прическа развалилась, из нее выбиваются космы, торчат шпильки. Лицо, как у чахоточной побирушки, от драгоценного туалета остались грязные окровавленные тряпки, корсаж висит на ней мешком… это почему бы?!

Кровь хлынула к лицу Бриана. Он обозначил улыбку, блеснув острой белизной зубов:

– Как опрометчиво было подвергать опасности вашу бесценную жизнь, дорогая сестра. Ваша свита сбилась с ног, все вне себя от тревоги. Что вы делаете здесь, любезная моя Амалия?

Подняла глаза – всепонимающие, как у недобитого оленя.

– Я обезумела от скорби, ваше высочество. Я слаба, я всего боюсь. Я не осознавала, что делаю… может, Господь вёл меня…

«Ваше высочество», не «братец». Догадалась, сообразила, пёс-Гектор уцелел и успел ей набрехать – притворяется дурочкой, умная сука. Издевается кротким тоном. Ну, ладно.

– Дорогая сестрица, вы ведь рисковали не только собой, вы рисковали и драгоценным младенцем, который должен стать нашим королём… неужели вы рожали здесь, в этом месте, столь неприспособленном для столь интимных и опасных дел? Одна, без ваших дам, без повитухи? Как же вы могли…

Вздохнула, провела рукой по лбу.

– Я не помню, ваше высочество, ничего не помню… у меня горячка… мне больно. Дайте мне глоточек воды, у меня все горит внутри…

Лживая сука.

Нагнулся, поднял ее с пола, встряхнул, – её лицо исказилось от боли, – прижал спиной к крылу изваяния.

– Амалия, где ваш ребёнок? Я ничего не имею против вас, я всегда вас любил, но то, что вы делаете – непростительно. Вы осознали, что ваше дитя – король или королева?! Куда вы его дели?

– Я пить хочу, ваше высочество… позовите священника…

Встряхнул снова, стукнул спиной о мраморные перья.

– Где твой ребенок, Амалия? Скажи – и напьёшься, и отдохнёшь. Ну!

С трудом подняла голову, в глазах – кроткое и неодолимое упорство.

– Я не помню, ваше высочество… кто-то унес… монашек в капюшоне… или женщина… я не помню… у меня горячка, прошу вас, дайте мне воды…

Невозможно дальше говорить из-под маски.

– Амалия, ты мне это скажешь или я выбью это из тебя. Это государственное дело, забота о престолонаследии для меня важнее, чем родственные чувства… Куда ты дела ребёнка, сумасшедшая наседка?!

Улыбнулась. Они с братцем – два сапога пара, королевская, будь она неладна, гордость. Ну, им недолго тосковать по разные стороны небес.

– Я не могу вам это сказать, ваше высочество, ибо не знаю. Я отдала ребёнка первому встречному, не спросив его имени. Он зашел в этот храм просить Божьей милости – и Бог вразумил его быть милостивым ко мне. Мне тяжело стоять, ваше высочество, и очень хочется пить. У меня горячка…

– Я его найду, Амалия.

– Ищи. Господь милосерд… Господа, рыцари, есть ли здесь хоть одна честная душа, которая даст женщине воды?!

Пока смотрела на его свиту, вытащил кинжал, воткнул между планками корсета, поддерживающего грудь. Не вскрикнула и не успела закрыть глаз. Дурни ахнули. Болван Хольм вскричал:

– В храме, ваше высочество! Перед ликом Господним! Женщину, королеву!

Положил тело на пол. Вытер лезвие ее замызганной юбкой.

– В чем дело, трусы? Она умерла от родов. Ребенок тоже умер. Так и сообщите всем. Государь Эральд разбился, упав с коня на охоте, а у государыни от скорби приключились преждевременные роды. Достаньте мёртвого младенца, пусть его покажут толпе. И ад с ним, с настоящим. Все младенцы – на одно лицо. Никакая сволочь не сможет доказать, что у нее живёт сынок или дочка Эральда. Нечем.

Этот щенок, сын Миноса, подал голос:

– А если тут и вправду случилось чудо, ваше высочество? И младенец…

Рассмеялся.

– Что вы об этом знаете?! Я из королевской семьи, я знаю, как устраивают такие чудеса. Все это ложь и политика, в это верит толпа… Я знаю, быдло не признает меня истинным королем, ибо надо мной не совершали этот дурацкий обряд во младенчестве – но моя жена вот-вот родит. И мой сын – а она ждет сына, по верным приметам – будет королем по древнему кодексу. И будет свет, восторг и благорастворение воздухов, всё, как и полагается на Святой Земле.

– А дар целительства? – заикнулся Хольм. – И всё прочее, в этом роде?

Захохотал.

– Будет и дар. Такой, какого еще никто не видывал. Толпе нужны чудеса – она их получит. Любящие и благоговеющие никаких денег не жалеют. Вы выбрали правильную дорогу, мои ягнятки, вы не просчитались. Время тирании кончилось – и тирании церкви в том числе. Будет свобода, размах и возможности для всех стоящих людей королевства. Разве это не та идея, которая стоит пары жалких человеческих жизней?

Свита несмело заулыбалась в ответ. Мертвая королева смотрела на них с пола, и кто-то бросил на её тело свой плащ. И она больше не видела победителей.

А Бриан смотрел на мёртвую под плащом и думал, что ребёнка, всё-таки, надо бы отыскать. На всякий случай. Потому что сестричка удружила, родив в храме.

Смех – смехом, а ведь бывало… Не надо, чтобы, лет через пятнадцать, к моему сыну явился этот… как бес к монаху. Ну, или как монах к бесу! А если вдруг Господь и впрямь его сохранит?

Хранил же братца на войне, хранил же от яда…

Нет, надо действовать наверняка. Те… помогли один раз – помогут и другой, и третий. Урода с его Даром достаточно, чтобы все силы ада были на моей стороне, подумал Бриан и улыбнулся. Людям не нужно об этом знать. Пусть это будет между нами – Господь, ад, я – и достаточно.

* * *

Гектор гнал коня по лесной дороге. Младенец шевелился под плащом. Может, государю было неудобно, или грубая ткань раздражала его нежное тельце, или он был голоден – Гектор не знал. Он не умел обращаться с младенцами. Его долг заключался в том, чтобы защищать; он предполагал, что найдёт и будет защищать того, кто позаботится о государе. Нужна кормилица, очевидно. Какая-нибудь добрая баба, у которой своих – мал мала меньше. Такая милая, толстая, тёплая баба, от которой пахнет молоком и луковым супом. И когда-нибудь юный государь подарит земли ей и её мужу, а её малышню сделает своими рыцарями – за то, что она поможет ему подрасти.

А до той поры Гектор будет защищать эту бабу, как священный сосуд. Лишь бы её грудь утолила голод государя. Добраться до какой-нибудь деревни…

Смертная скорбь отступила. Скорбеть было некогда, как некогда бывало скорбеть в бою.

Между тем быстро темнело. Золотой закатный свет угас за деревьями, небеса наливались густой синевой, и бледный серпик молодого месяца зазолотился над дорогой. И вдруг холодный ужас тоненькой струйкой, вёрткой змейкой скользнул вдоль спины Гектора – и впился в душу.

Удар страха – неизвестно откуда, непонятно перед чем – был так необычен, что Гектор удивился. Он придержал коня, осмотрелся и прислушался. Никаких подозрительных звуков не слышалось в мерном ночном гуле, ничего, что выдавало бы погоню или засаду – лишь чуть слышно шелестела под слабым ветром листва да гулко ударялись в утоптанную глину дороги копыта Гекторова коня.

Но страх не ушёл – усилился. И понимание шепнуло голосом наставника Хуга, королевского духовника: «Ад идёт за тобой, барон».

Холодный пот остудил пылающий лоб.

Гектор не боялся никого на земле – но те, кто под землёй, были неуязвимы ни для меча, ни для пули, ни для кулаков. Они могли подкрасться незаметно, как тоска, украсть дитя, задушить во сне – и солдат, простак, обычный смертный, ничем не сможет им помешать.

Но Хуг сможет, подумал Гектор и решительно свернул на развилке в сторону монастыря Святого Луцилия. Хуг всё сможет. Хуг – святой. Монастырские стены скроют государя от адских тварей, а добрые монахи найдут кормилицу. Хугу можно доверять. Если кому-то в этом мире и можно доверять, так только Хугу – мирская тщета не имеет власти над его душой.

Усталый конь всхрапнул и рванулся вперёд.

К рассвету буду там, подумал Гектор – и тут же осознал, что до рассвета ещё целая ночь. Придётся пробиваться сквозь её мрак, как сквозь неприятельский кордон. Божье Око согрелось на груди. Государь спал, жёг сердце Гектора спокойным дыханием.

А тьма за деревьями тоже дышала. Она дышала и шевелилась, сбиваясь в живые комья. И конь, которого Гектор не понукал, летел стрелой, как летят лошади, почуяв волков – спасая не жизнь всадника, а свою жизнь. Конь чуял адских тварей, которые шли по следу Гектора – нет, по следу государя.

Плевать им было на Гектора.

Гектор был им только помехой. С кем там снюхался принц Бриан, предатель, братоубийца? Что гадине терять? Он уже погубил свою душу – убил своего сюзерена, своего брата. Он – душа Гектора знала – убил Амалию. Не мог он оставить в живых вдовствующую королеву – Амалия не стала бы молчать.

Она же не отдала государя. И ничего не простила бы. А женщина, насилием и подлостью лишённая мужа и сына – опаснее адского огня.

Побоялся бы оставить государыню в живых. Гектор сознаёт разумом, чует сердцем. И нет времени отомстить. Есть её последний приказ – выполнить и умереть. Но выполнить бы, прежде, чем умереть.

Гонялся Бриан за короной всю жизнь. Как капрал на войне, мечтал: вот убьют ротмистра, убьют капитана, убьют майора… всех прочих убьют – и я стану маршалом… Гордыня Бриана точила, как червь. Больше – гордыня и зависть, чем жажда власти даже. Не выдержал в конце концов – продал себя аду за корону, решил помочь судьбе.

Гореть Бриану в аду.

Но государю это ничем не поможет. И Гектору не поможет, потому что ещё не скоро Бриан отправится в ад. А пока он ходит по земле, Те, что под землёй, будут служить ему, облизываясь на пропащую душу.

Замаячила впереди крохотная часовенка, что выстроили монахи над придорожным родничком – блеснуло в лунном свете Божье Око на золотой игле. Безумная надежда овладела Гектором.

Он врезал шпоры в бока коню, торопясь. Конец коню. Но, может, удастся спасти государя.

Сгустившийся мрак шептал за спиной, следил лицами без глаз, тянул бесплотные руки. Пока.

Поднимется месяц в зенит, пробьют полночь часы на ратуше против дворца – будут у тьмы и руки, и глаза. И плоть. И голодные пасти. Четверть часа. Ещё четверть часа. Ничего уже не успеть.

На исходе своей жизни Гектор спрыгнул с коня у часовенки. И увидал, что резные дверцы её заперты на замок – какой нечистой силой, чьими грязными происками?! Ломать дверь – осквернить святое место – совершить грех – лишить себя защиты. Кто мог это предусмотреть?!

Гектор, одной рукой прижимая государя к груди, другой вцепился в решётку, дёрнул.

Бесполезно.

Мрак полз со всех сторон, шепча и хихикая. Заалтарный образ Вседержителя слабо поблёскивал в сумраке часовни за ажурной решёткой. И Гектор взмолился, истово, ещё жарче, чем там, в подземелье, где прекрасная государыня Амалия держалась за его руку из последних сил.

«Неужели ад сильнее Тебя?! – крикнул он молча. – Не может такого быть! Ты же создал мир, а ад не может ничего создать!»

И Творец молчал, и небеса были пусты, и мёртвая жизнь наполняла лес, и тени, как змеи, подползали всё ближе.

– Бес со мной! – крикнул Гектор вслух, тряся решётку. Государь проснулся и всхлипнул. – Пусть я сдохну! Но спаси этого ребёнка! Ты же видел этого ребёнка! Это же Твой ребёнок! Ну, пожалуйста!

Дикий хохот прокатился по лесу. Гектор выпустил резные чугунные лепестки решётки и обернулся. Лес наполнился парными жёлтыми огнями – и они приближались. Всё было бесполезно.

Гектор вздохнул, и измученное прекрасное лицо государыни Амалии встало перед его внутренним взором. Прости меня, моя королева, подумал он и осторожно положил государя на порог часовни. Свернул плащ, чтобы младенцу было помягче. Прости меня, подумал он и обнажил меч. Я – простой солдат. Всё, что я могу сделать для государя – это умереть за него.

Далёкие часы пробили первый раз.

Дорожная тень оторвалась от дорожной пыли – мерзкая тварь из мрака и комков земли, с яростным адским пламенем в мёртвых глазах и разверстой пасти – и прыгнула на Гектора, как рысь. Конь Гектора дико заржал и унёсся в глухую тьму. Гектор встретил тварь мечом – и катышки глины разлетелись в стороны.

Вы уязвимы, подумал Гектор, ощутив злобную радость боя. Вы уязвимы, нежить.

Его меч рассёк пополам чудовищного нетопыря с оскаленным человечьим черепом вместо головы и адским огнём в глазницах – клочья чёрной ткани упали на землю. Гектор рубанул по тощим хребтам адских псов – одного, другого – но тут лавина мрака, ощерясь огненными пастями, хлынула на него, сбив с ног, погребая под собой, терзая в клочья.

Не велика и преграда для адских сил – простой солдат. Но за его спиной, на пороге часовни, вдруг вспыхнуло крохотное солнце, сразу рассеяв тени. И крохотное тельце государя растворилось в этом очищающем свете, исчезнув из мира.

* * *

Бриан досадовал, что не приказал вычистить подвал. Сюда уже лет пятнадцать никто не спускался; пыли накопилось на три пальца, разило кошачьей мочой, крысами, гнилью, плесенью… факел в сырой темноте еле коптил.

– Надо бы больше света, ваше высочество, – сказал урод, стоящий на карачках посреди тускло освещённого факелом пространства. – Темно очень.

– А что, разве темнота – не подмога в твоём ремесле? – спросил Бриан, скрывая гадливость усмешкой. «Ваше высочество»! Ишь ты, мразь…

Урод поднял голову. Бриану померещились красные отблески в близко посаженных тёмных глазах. Чёрный и мохнатый нарост, похожий на паука, закрывал половину правой щеки урода; длинная чёлка, которой тот пытался прикрыть поганое клеймо, сейчас была зачёсана назад и привязана шнурком. Безобразие выставили напоказ. Бриана передёргивало всякий раз, как он смотрел на урода.

– Магия начертаний – тонкая работа, ваше высочество, – сказал, между тем, некромант. – Опасно соединить линии не до конца. Вырвется гад-то – а принц для него вкуснее такого ничтожества, как я.

Что-то такое было в голосе урода… глумливый смешок, тень презрения. От этого тона жар стыда и ярости окатывал Бриана волной. Стыдно нуждаться в услугах грязной твари, не просто плебея, а – изгоя, отребья, ниже чего уже и опуститься нельзя. И эта ничтожная тварь ещё смеет презирать и глумиться…

И принцу-регенту придётся терпеть. Молчать и терпеть, пока всё не будет закончено.

Бриан взглянул на Оливию, спящую на двух составленных креслах. В слабом факельном свете её лицо казалось восковым.

– Эй, – окликнул Бриан урода, который рассматривал линии на полу, чуть ли не дотрагиваясь до них длинным горбатым носом. – Твоё зелье не повредит моим жене и ребёнку? Это точно?

Урод снова оглянулся.

– Вы бы не мешали мне, ваше высочество, – сказал он с той же глумливой ноткой. – О вашей безопасности пекусь. А вашей супруге после обряда ничего не будет грозить до самых, простите, родов. А младенцу – и подавно, – и не сдержал смешок. – О нём посильнее меня позаботятся.

– Зачем вообще было её усыплять? – спросил Бриан, сдерживая вскипающую злость.

– А чтоб осталась в своём уме, – ответил урод и ухмыльнулся.

Бриан отчётливо представил, как бьёт по этой кривляющейся роже мечом. Наотмашь. Чтобы мозги разлетелись, с кровью.

– Шевелись живее, – процедил он, беря себя в руки.

Некромант провёл ещё пару линий, то наклоняясь к самому полу, то откидываясь назад, словно художник, оценивающий своё творение, встал и принялся отряхивать штаны на коленях.

– Готовы, ваше высочество? – спросил он, когда решил, что его поганые штаны достаточно отчищены от пыли.

– Давно уже, – сказал Бриан глухо.

Урод вытащил откуда-то – не из рукава ли – крохотное лезвие, блеснувшее в мутном сумраке не стальным, а стеклянным блеском, и, не торопясь, разрезал собственную левую ладонь. Тёмная кровь закапала на линии чертежа, а некромант просыпал скороговоркой какие-то варварски звучащие слова – коротко.

Линии, начерченные углем на каменных плитах, налились тёмным огнём. Волна ужаса окатила Бриана с головы до ног, но он заставил себя стоять спокойно и смотреть, как середина вычерченной в круге многоугольной звезды затлела разгорающимся костром – и вспыхнула ослепительным светом раскалённого железа. Из этой лавы, из расплавленного, как показалось Бриану, камня подземелья, вверх медленно поднялась безобразная голова, рогатая, светящаяся так, будто её раскалили в тигле. Капли жидкого огня стекали по ней и падали в алое свечение.

Урод сделал предостерегающий знак рукой. Голова, торчащая из жидкого огня, как из воды, сама огненная, подняла взгляд, раскрыла пасть с несколькими рядами длинных мерцающих клыков и заговорила.

Бриан не мог понять ни слова. Это были не слова человеческой речи; принцу-регенту померещился шелест змеиной чешуи по шероховатому камню, свист ветра в кронах… Глаза, светящиеся расплавленным золотом, вперились в лицо Бриана, и тот почувствовал, как ужас переполняет его, делается нестерпимым, словно боль…

Бриан не помнил, как закончился этот лучезарный кошмар. Память сохранила лишь немыслимо длинную когтистую длань из перетекающего пламени, которая протянулась к Оливии и погладила воздух над её животом – лицо принцессы ужасно исказилось, но она не проснулась. А потом всё вдруг пропало.

Мрак, больше не рассеиваемый ничем, кроме тусклого факела, показался почти полным. Бриан моргал, приучая глаза к внезапной темноте, когда некромант сказал:

– Я, ваше высочество, закончил. Теперь вам бы закончить да отдать то, что вы пообещали за работу.

«Я пообещал? Закончить?» – удивлённо подумал Бриан, но вслух сказал:

– Я ничего не понял.

Урод выпрямился, глядя Бриану в лицо. Красный отсвет в его глазах не был отражением факела в глубине зрачков – глаза некроманта горели адским огнём.

– Вы велели сделать так, чтобы ваш сынок сошёл за истинного государя. И сказали: «Хоть душу его отдай». Я отдал его душу. Те Самые всё устроят. Тем более, что храм-то вы, ваше высочество, всё равно осквернили, кровушкой-то… Так что будет королевское чудо. Всё будет. Все поверят. Только…

– Что – «только»? – перебил Бриан, сжимая кулаки.

– Что? А ничего, – некромант ухмыльнулся. – Сами должны понимать. Предали. Убили. Замарали. Сынка… отдали. ЗаплАтите.

– Сколько? – спросил Бриан, невольно тоже ухмыляясь. – И кому?

Золото короны Святой Земли принадлежало ему. Но было смешно, что бесы могут потребовать платы, как простые смертные. Золотишко любят все, подумал принц с нервным смешком.

– Кому? Тем Самым. Сколько? Сколько спросят, столько и отдадите. Не моё это дело. Я и так…

– Ты меня не интересуешь, – снова оборвал его Бриан. – Где король?

– Не беспокойтесь, ваше высочество, – в голосе некроманта снова появилась глумливая нотка. – Нет его. Совсем нет. Вестники Божьи живьём забрали из мира, безгрешный младенчик-то…

– А Гектор?

– Волки загрызли. Всё чисто.

– Хорошо, – сказал Бриан тихо. Он ждал облегчения, но легче не становилось.

– А раз хорошо, – урод протянул Бриану руку с отвратительной ладонью, громадной, как лопата, и напоминающей крабью клешню, – извольте мне заплатить да отпустить, ваше высочество.

Бриан усмехнулся.

– Заплатить?

Некромант, видно, что-то смекнул.

– Половину можете, ваше высочество. Вы же сами-то… Не без того… Тем Самым не чужой человек…

– Что ты сказал, падаль? – удивился Бриан.

Некромант осёкся.

– Пойду я, пожалуй, – сказал он, снизив тон. – Извольте отпустить на волю. Обещали, ваше высочество. Я ж того… и свою душу сгубил вместе с…

На волю, говоришь?

– Иди, – сказал Бриан. – Иди, так и быть. Стража предупреждена. Вон туда – и прямо на задний двор. Иди, нечистый с тобой…

Урод низко поклонился, сделал несколько шагов спиной вперёд, будто боясь отвернуться от Бриана, но, в конце концов, отвернулся и пошёл к выходу из подвала – туда, откуда тянуло живым сквознячком.

Бриан брезгливо усмехнулся и обнажил меч стремительно и бесшумно, как полагается привычному бойцу.

Некромант ещё успел обернуться на звук шагов, но его голова раскололась в брызгах крови и мозга именно так, как представлялось Бриану. Тело нелепо взмахнуло руками и грохнулось на пол.

– Ну вот, – сказал Бриан почти весело. – Я тебе больше ничего не должен. И твоим адским холуям – тоже. И вряд ли ты кого-нибудь посвятишь в суть дела.

Он вытер клинок об одежду урода, вернул меч в ножны и поднял жену с кресел. Она пошевелилась, но не проснулась. Бриан донёс её до потайной двери и ударил по притолоке ногой.

Дверь немедленно распахнули снаружи. Шепфорд, дядька принца-регента, протянул руки, чтобы помочь своему сюзерену, но Бриан отрицательно мотнул головой.

– Там этот… – и сморщил нос. – Прикажи нашим людям где-нибудь закопать эту падаль. И – чтобы я никогда не слышал о нём ничего.