Текст книги "Моя святая земля"

– В некромантку? Драма…

– В обычную.

– Бред и блажь.

– Почему? Хищник не влюбляется в еду? – рассмеялся Кирилл.

Сэдрик взглянул с выражением «не дурите, государь».

– Дети ночи – не хищники, – сказал он с досадой. – И смертные им не еда. Настоящие вампиры – как Божьи вестники, только с Другой стороны, их Сумеречный Кодекс ведёт. Они без Предопределения и Зова к смертным не ходят, вампиры. И линия крови – это обмен: человеческая жизнь – на ту Силу, которая помогает душе уйти легко. Что для них человеческие девчонки! Прах к праху…

– А как же вампиры размножаются? – не унимался Кирилл.

– Милосердием и любовью. Умирающего могут усыновить в Сумерках – из милосердия и по любви. Чистого, конечно – другого не примет клан. Грязная душонка вырождается в ночную нечисть, ты же сам понимаешь. Но любовь – одно, а влюблённости эти – другое. Всякие человеческие страстишки – они к вампирам отношения не имеют. Разве что некромант… ну, или некромантка… может заставить. Но так нельзя, подло принуждать неумерших к чему-то Даром. Всё равно, что изнасиловать.

– А у вампира вообще могут быть какие-нибудь… ну… эротические отношения с человеком?

– В смысле, могут ли спать вместе? – фыркнул Сэдрик. – Нет. Вампиры вообще не могут. Друг друга только целуют, но если неумерший поцелует смертного – мало не покажется. Это убийственная сила.

– Зачем же некромантке…

– Ради власти. Зачем люди насилуют вообще? Вот, кстати, Марбелл… он…

Звук, раздавшийся откуда-то сзади, заставил Кирилла вздрогнуть от неожиданности.

– Крестьянская телега, – сказал Сэдрик. – Запряжённая одром каким-то. В монастырь везёт уголь или еду – или ещё что-нибудь. Тьфу ты!

– Почему? – удивился Кирилл.

– Вопросы будет задавать, когда догонит, – пояснил Сэдрик с крайней досадой. – Крестьянин – вдвойне простец. И ему всего гаже те, кто ему добра желает.

Кирилл пожал плечами. Такая постановка вопроса была ему внове, но спорить не хотелось.

Шершавая лошадка цвета охры с несколько даже зеленоватым оттенком, пузатая, с остриженной гривой, торчащей жёсткими пучками, еле-еле тянула телегу, на которой стояли сани, а уже поверх саней лежали несколько набитых мешков. Вся конструкция выглядела ветхой и чуть живой; Кириллу даже показалось, что и телега, и лошадиная упряжь держатся на каких-то завязочках, скрученных из старой мочалки. Прошло довольно много времени, пока телега поравнялась с идущими, и Кирилл разглядел возницу.

Лошадёнкой правил немолодой усталый человек, одетый в вытертый овчинный тулуп с высоким воротником, войлочный колпак и валенки, подшитые полосами кожи. Кирилл представлял средневековых крестьян бородатыми, но хозяин лошадки довольно чисто брил бороду и усы, зато из-под колпака торчали сальные седые пряди почти по плечи длиной. На Кирилла и Сэдрика человек смотрел цепко и недобро – просто удивительно, до чего недобро и до чего проницательно.

Кириллу, встретившему этот взгляд, почему-то вспомнился не четырнадцатый век или около того, а тридцать седьмой год прошлого века Земли.

– Здравствуйте, молодые господа, – окликнул крестьянин, тронув шапку на голове, но не сняв её.

Сэдрик смерил его хмурым взглядом. Крестьянин подумал – и приподнял колпак на сантиметр.

– Здравствуйте, – сказал Кирилл и испортил произведённое Сэдриком впечатление.

Крестьянин шмыгнул носом и спросил:

– А лошадки-то где ваши?

– Любопытному дверью лоб разбили, – буркнул Сэдрик, предвосхищая реакцию Кирилла. – По обету в монастырь пешком идём.

Крестьянин умильно покивал, выудил из-под тулупа медное изображение глаза на засаленном шнурке и чмокнул его звучно. Потом засунул амулет обратно, не сводя с ребят глаз.

– А ты, господин хороший, где руку-то потерял? – спросил он Сэдрика, снова вызывая у Кирилла мысли о революционной бдительности.

– Лошадь сбросила, сломал, – с отвращением пояснил Сэдрик. – Что тебе надо? Проезжай, не мешай молиться.

– Вы, видать, нездешние? – крестьянин словно не расслышал.

– Тут здешние одного такого любопытного тремя кинжалами на сосне распяли, а потом прирезали, – сказал Сэдрик, щурясь. – Часа ходьбы не будет – совсем рядом. И лошадь его увели. Не слыхал?

Крестьянин изменился в лице и снова полез за амулетом:

– Господь с нами… пошаливают здесь.

– А всё оттого, что проезжающие с вопросами лезут, – кивнул Сэдрик. – Проезжай.

Крестьянин поджал губы и хлестнул лошадёнку. Она сделала вид, что пошла быстрее, а Сэдрик замедлил шаг, и Кирилл, подстраивающийся под его темп, сделал то же самое.

– Странный мужик, – тихо сказал Кирилл, когда телега отъехала подальше.

– Денег хочет, как и все, – Сэдрик пожал плечами. – Видит парня без руки и закономерно думает, что это подозрительно: приличный костюм, а калека. Мало ли, почему. И лошадей у нас нет. Кругом под вопросом.

– Тебя и раньше подозревали? – спросил Кирилл.

– Нет, – Сэдрик усмехнулся. – Меня подозревают из-за твоей заботы и щедрости. Ты помнишь, как я раньше выглядел? Ну, какой дурак будет приставать к нищему побирушке? Руки нет? Да слава Господу, что башка цела!

– Твои ужасные тряпки были маскировкой? – осенило Кирилла.

Усмешка Сэдрика почти превратилась в улыбку. Он церемонно поклонился.

– Вы очень умны и наблюдательны, мой прекрасный сюзерен, – сказал он саркастически. – Смотрите-ка, как быстро сообразили – и года не прошло…

Кирилл со смешком двинул его локтем в бок:

– Для вассала ты не слишком почтителен.

– Почтительные у тебя уже были и ещё будут, – парировал Сэдрик. – Не засыпай на ходу. Идти далеко, а ночевать в лесу нам с тобой не улыбается.

Кирилл ускорил шаги – Сэдрик был прав.

III

Принцесса Джинера смотрела на чёрный лес по сторонам дороги и размышляла, почему же в этом году такая странная зима?

Ей казалось, что это похоже на предзнаменование. Впрочем, и без знаков свыше всё ясно.

Белый шпиц Джинеры спал у неё на коленях. Время от времени он поднимал голову и широко зевал, скрутив язык колечком – но тут же засыпал снова. Его укачало. Свита Джинеры решила, что нет смысла ставить кортеж на колёса – никто не знает, не попадёт ли он в снежную бурю, не добравшись до столицы Святой Земли – поэтому свита ехала в носилках. Каждые носилки несла четвёрка лошадей, так были не страшны снежные заносы, но укачивало, как на море. Ровенна, няня Джинеры, опустила кожаную заслонку рядом с печной трубой, пытаясь сделать воздух в носилках посвежее, но лицо её всё равно имело явственный зеленоватый оттенок – бедняжку мутило.

Сама Джинера спокойно относилась к качке, быть может, потому что обожала качели, катание на лодке под парусом и верховую езду. Она могла бы наслаждаться путешествием – в конце концов, принцесса должна наслаждаться свадебным путешествием! – но наслаждения никак не получилось.

Джинере было страшно и тоскливо. Принцесса, исполняющая давнюю мечту королевского дома Златолесья – помолвленная с государем Святой Земли – накручивала на палец упругий золотой завиток, которым кончалась её коса, и думала, что королевой становятся не для того, чтобы быть счастливой.

И это очень странно звучало: королевой Святой Земли тоже становятся не для того, чтобы быть счастливой. Где же искать счастья, если не здесь, казалось бы?

Джинера отлично знала историю королевского дома Сердца Мира и Святой Розы. Величайшая держава Севера. Здесь, неподалёку от столицы, в Серебряном Чертоге, проживал Иерарх Святого Ордена, голос и око Господа на земле. Здесь, в древнем храме при королевском дворце, пятьсот лет назад был явлен пресветлый лик Творца, здесь творились благие чудеса – и союз каждой новой королевской четы благословлял лично Создатель. Златолесье, маленькая страна на западе, издавна было Святой Земле торговым партнёром и военным союзником; впрочем, государи Святой Земли в стародавние времена по обету не вели завоевательных войн. Легенда гласит, что государи Светломорья и Белых Холмов триста лет назад сами принесли королю Святой Земли, Рэдерику Справедливому, вассальную клятву.

Рыжий Горард, предок Джинеры, не преклонил колена, но заключил с Рэдериком товарищеский союз – и вместе с ним прогнал за реку Серая Лента захватчиков с востока. По преданию, Горард обещал в жёны сыну Рэдерика свою дочь, которой тогда ещё не исполнилось и трёх лет, но рок судил иначе. Девочка, не став девицей, умерла от кори, Златолесье оделось в траур – и с тех пор брак с государем Святой Земли оставался для женщин из рода златолесских правителей недостижимой мечтой.

С тех пор утекло много воды.

Тёплое сияние Святой Земли с годами поугасло. Иерархи Святого Ордена, сменяя друг друга, не всегда оказывались благими подвижниками – и о них шёпотом рассказывали довольно грязные истории. Короли Святой Земли, позабыв древние обеты, отправлялись в завоевательные походы. При дворе Сердца Мира и Святой Розы порой случались такие же скандалы, что и в домах простых смертных. Но кружева, олово, шали из тончайшей плетёной шерсти и удивительное цветное стекло, производимые в Златолесье, по-прежнему продавались на Святой Земле, а в обмен на всё это добро шли тёмный солод, пенька и лён, знаменитые освящённые и честные зеркала Святой Земли, а кроме того – часы, подобных которым не находилось во всём мире: от громадных, для городских зданий, до крохотных, умещающихся на полке над камином. И мир между Златолесьем и Святой Землёй был нерушим.

До поры.

К тому моменту, как государыня Златолесская, королева Гелена, родила второе дитя, женского пола, наречённое Джинерой, политика Святой Земли сильно изменилась. При дворе в Златолесье шептались, что государь Святой Земли, благородный Эральд, не просто разбился, упав с коня на охоте – а был убит собственным братом. Братоубийство где-то рядом с нерукотворным ликом Господа казалось неслыханным злодеянием; никто всерьёз в это не верил.

Однако, Бриан, принц-регент, делал что-то такое, из-за чего на границах становилось всё неуютнее, а златолесские купцы всё неохотнее отправлялись торговать в прежде весёлую святую столицу – пошлины на привозной товар росли, как на дрожжах.

К тому времени, как Джинеру, принцессу Златолесскую, её старший брат, принц Джанор, перестал прилюдно называть Белочкой, на границах появились банды вооружённых людей, организованных слишком хорошо для обычных лесных разбойников. Купцы из Златолесья зареклись соваться не то, что в столицу Святой Земли – а даже на приграничные земли; говорили, что юный король Святой Земли заберёт себе две трети прибыли в виде пошлин, даже если разбойники не возьмут товары даром.

И вот принцесса Джинера выросла; предполагалось, что её удел – монашеская келья или, в сомнительном случае, брак с кем-нибудь из окрестных герцогов, правителей соседних земель; она равным образом спокойно относилась и к тому, и к другому варианту. Но при дворе государя Златолесского появилось неожиданное посольство.

Государь Святой Земли вдруг снизошёл до принцессы из государства, с которым рассыпались отношения.

Камергер дома Сердца Мира и Святой Розы, барон Кайл, молодой, толстый и наглый человек, явившись в Солнечный Дом, сообщил королю Златолесья, что государь Святой Земли желает взять в жёны принцессу Джинеру, известную красотой и добродетелями, а в качестве приданного рассчитывает на Оловянный Бор, ни много и ни мало.

Кервин, отец Джинеры, не отличался крутым нравом, но и он не выставил наглеца за ворота только из уважения к доблестным и добродетельным предкам по обеим родословным линиям – он всего лишь отказался. Джанор слушал, держа руку на эфесе.

Камергер должен был свернуть посольство, но даже не подумал. Джинера, от которой никогда ничего не скрывали, слушала, стоя за гобеленом, как чужак, слишком молодой, чтобы быть опытным, и слишком наглый, чтобы не быть выскочкой и плебеем во дворянстве, усмехаясь, сказал, что будущий союз заочно благословил сам Иерарх. Ведь прекрасный государь не хочет ссориться со Святым Орденом?

Король Кервин, едва вместивший в разум, что ему угрожают в глаза, потрясённый, осторожно сказал, что не уверен в истинности сказанного. Камергер подал письмо с печатями в виде Ока Господня.

Уже в этот момент Джинере стало жутко. Впервые за всю историю Златолесья его королевскому дому грозили отлучением от благодати.

Её отец читал долго. Прочтя, медленно сказал, что породниться с домом Сердца Мира и Святой Розы – мечта, лелеемая его предками. Но в приданое за Джинерой он может предложить лишь Соловьиные Поля, как и было указано ранее.

И тогда камергер, ухмыляясь, как настоящий разбойник, беседующий с пленным, заявил, что в противном случае и Оловянный Бор, и принцесса Джинера достанутся государю Алвину в качестве военной добычи, а из крови златолесских свиней будет много колбасы к Новогодью. И эту войну тоже благословит Иерарх, стоит Алвину попросить, а это значит, что милые соседи Златолесья подберут всё то, что упадёт у армии Алвина с повозок.

И всё.

Кервин впервые в жизни столкнулся с шантажом таких масштабов. Он растерялся и попросил времени подумать. Камергер короля Святой Земли вполне глумливо сообщил, что время у государя Златолесского есть. Месяц. Потому что на Новогодье свадьбы не играют. И закончив эту речь, он откланялся, не ожидая, когда его отпустят.

Джинера слушала и понимала, что Джанор молчит лишь из уважения к отцу – но брату непросто держать себя в руках. Ещё она понимала, как многое теперь зависит от неё.

В тот момент Джинере хотелось в монастырь Чистых Дев, где скрипторий светел, как мастерская художника, где одна из обширнейших библиотек в Златолесье. Джинере впервые истово хотелось быть монахиней, спрятаться за надёжными стенами от зла и спокойно делать что-то светлое и полезное – но монастырь теперь был недостижим.

– Ты ведь слышала? – спросил отец с горечью.

– Я боюсь, – сказала Джинера, выходя из тайного убежища на свет. – Я просто в ужасе. Но я слышала, государь и отец мой – и готова принять решение.

Сказала – и растерялась. Не полагалось бы принцессе говорить о собственных решениях в присутствии короля. Но отец промолчал, не одёрнул.

– Когда-нибудь я его убью, – тихо сказал Джанор, щурясь так, будто уже смотрел поверх пистолетного ствола. Для него слова сестры о принятом решении были в порядке вещей.

– Нет, – сказала Джинера. – Сейчас мы не можем воевать со Святой Землёй. Златолесье просто перестанет существовать, превратится в провинцию Святой Земли. А сейчас это уже не радостно и не почётно.

– Когда-нибудь время придёт, – сказал Джанор. – Вот увидишь.

Джинера смотрела на отца и брата. Лишь смутный блик былого величия коснулся чела государя Кервина – золотистым отсветом на кудрях и бороде – но лицо отца было добрым и беспомощным. Зато Джанор напоминал Рыжего Горарда в юности, он был истинным портретом прославленного предка: такая же шевелюра цвета торжествующего пламени, такое же лицо, бледное, как матовое стекло, острое и жёсткое, сбрызнутое веснушками, такие же ресницы и брови – как летняя беличья шкурка, такие же ледяные глаза. Джанор сжал тонкие губы – прорезалась морщинка, какой ни у кого нет: на подбородке, слева, сверху вниз.

И Джинера, рождённая на год позже, была такая. Рыжая, и бледная, и с полупрозрачным заострённым лицом, и с россыпью веснушек, и с глазами цвета льда. И многие находили, что её характер больше подходит государыне, чем монахине – истинная сестра своему брату. Зачем-то они родились такими в мирном Солнечном Доме, в весёлой столице Златолесья, гнезде медоносных пчёл, а вовсе не шершней. Зачем-то они такими понадобились, брат и сестра – будто где-то наверху решили, что королевскому дому Златолесья снова придётся воевать – впервые за триста лет.

– Мы не можем воевать со Святой Землёй, – сказал Кервин почти испуганно. – Что такое несколько сотен златолесских гвардейцев по сравнению с многотысячной армией Святой Земли! И – что скажет Иерарх… как народ божий сможет жить без поддержки Святого Ордена?

Джанор улыбнулся, но его глаза не потеплели.

– Народу божьему хватит поддержки Творца.

Кервин покачал головой.

– Мы на земле, а не на небесах. А государь Святой Земли избран и благословлён самим Вседержителем.

– Да, – не удержался Джанор. – И благой государь выбирает самим Создателем посланных слуг для святой миссии – заботы о престолонаследии. Когда я вижу посла – представляю себе двор.

– Неисповедимы пути судеб, – возразил Кервин. – Быть может, Джинера избрана ради восстановления старых и светлых уз между Святой Землёй и Златолесьем?

– Не отдавайте им сестру, отец, умоляю вас! – голос Джанора прозвучал не мольбой, а почти приказом. – Они хотят ограбить нас, да ещё и забирают Джинеру, свет дома…

Джинере показалось, что отец стареет на глазах. И она сама возразила брату.

– Тебе нужно время, чтобы твоё время пришло, – сказала она с еле слышной иронией. – У каждого из нас своя война, Лис. Тебе нужно собирать силы Златолесья, а мне – восстанавливать старые и светлые узы. Давай спросим у дяди Ульрига, давай спросим у канцлера, давай спросим у герцога Гронда, что нам сейчас важнее всего. Спорим, они все скажут: не преклонить колена перед Святой Землёй? И ради этого можно пожертвовать не только Оловянным Бором, но и мной. И я принимаю вызов.

Джанор слушал, и острый лёд в его взгляде таял.

– Мы с тобой устроили Самый Малый Совет? – спросил он. – Крохотный Королевский Совет, да? Вы простите нас с Белочкой, государь и отец мой?

И Джинера увидела, что с лица отца исчезла тень безнадёжности и тоски.

– Вы когда-нибудь будете государем и государыней – истинными, – сказал Кервин ласково. – Сам Горард смотрит на вас с небес. Вы спасёте Златолесье.

Ну что ж, подумала Джинера, у которой сжалось сердце. Нам не помогут взрослые. Нам – спасать Златолесье, но Джанору – потом, а мне – уже сейчас.

И Джинера начала свою войну.

Малый Совет – в котором участвовало гораздо больше членов королевской семьи, чем тогда, в приёмной государя – согласился с принцем и принцессой, тем паче, что теперь их слова произнёс сам король. Условия слишком сильного и неожиданно жестокого соседа приходилось принять.

Солнечный Дом всё решил за два дня, но не давал ответа послам из Святой Земли так долго, как только было возможно. И целый месяц барон Кайл и его свита околачивались в столице Златолесья, ели мясо, пили неразбавленное вино и бесстыдно глазели на девиц благородного сословия – в отношении девиц попроще бесстыдство посольства государя Алвина не ограничивалось взглядами. Целый месяц их презирал свет Златолесья, целый месяц расходились слухи и сплетни, целый месяц молодёжь Златолесья сдерживала ледяную ненависть, которая должна была впоследствии выковать златолесской армии непобедимые клинки. Целый месяц король писал соседям, которых считал достойными доверия – то ли прислушиваясь к советам сына, то ли под его диктовку. А принцесса-невеста целый месяц купалась в любви подданных и веселилась так демонстративно, как только может веселиться принцесса крови, не роняя своей чести.

Джинера и пара её любимых фрейлин устраивали далёкие прогулки верхом в сопровождении Джанора и его баронов – и девушки перекидывались с юношами опасными шуточками. Фрейлины играли в прятки в Солнечном Доме, глазели на собачьи бега и слушали, как бароны Джанора поют рискованные серенады и неприличные песенки. Перед самым Новогодьем, накануне благодарственной церковной службы, Джинера, её подруги и Джанор с его баронами пришли на городской праздник. Они вместе со всей молодёжью города танцевали на площади у ратуши, в масках из золотой фольги, в золотой мишуре, ряженые «солнечные зайчики» по древнему обычаю северной страны: помогать солнцу светить в зимнем мраке и холоде – и Джинера не спрятала под чепчик свои рыжие кудри. Весь город знал: с детьми баронов и детьми купцов, с кузнецами, ткачами и стеклодувами города танцевала обожаемая Златолесьем принцесса-невеста, Рыжая Джинера, праправнучка великолепного Горарда.

Посла это взбесило. Он даже посмел выговаривать принцессе.

– Невесте государя Святой Земли надо быть осмотрительнее, – выдал при ближайшей встрече снисходительным тоном. – Королю Алвину нравятся кроткие девицы.

– Вот как? – рассмеялась Джинера. – Так отчего он не откажется от строптивой принцессы Златолесья и от Оловянного Бора, и не поищет себе кроткую жену в другом месте? Или, ради чужого олова, он готов мириться с моим строптивым нравом?

Кайл принял отповедь, как внезапную пощёчину. Он не нашёлся, что ответить, но побагровел и сжал кулаки.

– Поберегите темперамент для мужчин, – ласково сказала Джинера. – Рыцарь, всерьёз злящийся на девичью болтовню – смешон.

После этого Кайл говорил о принцессе за глаза, что лишь пристрастные родичи могли назвать рыжую бесовку прекрасной, что она худа, бледна, угловата, что её глаза бесцветны, веснушки уродуют её кожу, а норов – впору рыночной торговке. Но, до самого отъезда в Святую Землю, к самой Джинере он больше ни разу не сунулся, а взгляды златолесской знати резали чужаков до самого мяса.

Официальный ответ послам Святой Земли был дан лишь после праздников. И послы покинули столицу Златолесья с облегчением, так поспешно, что их отъезд изрядно напоминал бегство. А свита Джинеры собиралась не торопясь, с расстановкой.

Все как будто ждали чуда, но чуда не случилось. Разве что – стояла странно тёплая зима… и принцесса отбыла в Святую Землю не на санях, а на носилках. И с ней были её няня, её подруги, её белый шпиц по кличке Зефир и её приданое – дарственная на Оловянный Бор.

Государыня Гелена, провожая дочь, то и дело вздыхала с тяжёлыми всхлипами, и её глаза были красны. Король пытался улыбаться дрожащими губами. Джинера не остановила взгляда на их лицах – ей хотелось видеть другое выражение. Она и увидела – на лице брата.

Принц и принцесса обнялись на прощанье.

– Мы увидимся, – пообещал брат.

В его тоне Джинера услышала и сталь, и лёд. И ей стало настолько спокойно, насколько это вообще возможно – когда принцесса отправляется в чужую страну, как поднимаются на эшафот.

Джанор увидел её спокойную улыбку.

– Тебе нужно время, чтобы твоё время пришло, – сказала Джинера. – Оно у тебя будет. И мы увидимся.

А плакала от ужаса и беспомощности она уже далеко за городской чертой, и слёзы Рыжей Принцессы видела только няня Ровенна.

* * *

В лесу темнело очень быстро: к монастырю Кирилл и Сэдрик вышли, когда сумерки уже успели сгуститься. В наступающей темноте огни на монастырской стене показались Кириллу очень яркими.

– Отлично, – сказал Сэдрик удовлетворённо. – До полуночи ещё далеко. Мои, конечно, уже проснулись – им нужен только мрак, а вот те, другие, связаны заклятьем, они не рыпнутся до первого удара часов на ратуше. Переночуешь в монастыре, это замечательно, по-моему.

– Мы там переночуем, – поправил Кирилл. – Ты тоже.

Сэдрик издал звук, который в сумерках показался Кириллу хихиканьем.

– Щас!

– Не спорь. Так и впрямь безопаснее.

– Тебе безопаснее в монастыре, мне – в лесу.

Кирилл покачал головой.

– Мне очень не хочется с тобой расставаться. Ты – единственный человек, в котором я здесь уверен.

Сэдрик перестал пререкаться – очевидно, ему польстило.

Монастырь стоял на холме посреди неожиданно просторного поля – лес огибал его подковой и уходил к горизонту тонкой чёрной полосой. Тёмная громада, тускло освещённая фонарями на башнях и у ворот, недвусмысленно напоминала крепость: стены, сложенные из каменных глыб, могли бы выдержать, кажется, артиллерийский огонь, а со сторожевых башен можно было отлично наблюдать за полем и дорогой. Смотрелось это сооружение довольно неприветливо.

– В том мире… откуда мы сейчас… в монастыри иногда преступников ссылали, – вырвалось у Кирилла. – На покаяние. Многие думали, что в тюрьме лучше.

Сэдрик хмыкнул.

– А что? Сюда сослать – как в могилу. Правда, наставник Хуг – святой, говорят… но это не важно. Если принял сан – всё, для мира умер.

Кириллу вдруг стало здорово не по себе, но неожиданное дурное предчувствие хотелось отнести к плотному сумраку, красным огням на чёрных стенах, холоду и нервам. Кирилл хотел поговорить с Хугом – надо же с чего-то начинать?

А Сэдрик вдруг сказал:

– Знаешь, что… ты прав. Я тебя одного туда не отпущу. Мало ли.

И у Кирилла сразу отлегло от сердца.

Они подошли к воротам. В тяжеленных створах из тёмного чугуна обнаружилось нечто вроде калитки, размером с дверь в комнату, с квадратным окошечком-глазком. В это-то окошечко, светя себе фонарём, и выглянул человек – раньше, чем Кирилл успел постучать дверным молотком в виде массивного кольца в клюве орлиной головы.

Кирилл бессознательно ожидал круглой добродушной физиономии, выбритой тонзуры – кого-то, напоминающего брата Горанфло, как его сыграли в старом сериале по роману Дюма – но лицо оказалось худым и жёлчным, настороженным, изборождённым глубокими морщинами. Монах взглянул – и скупо улыбнулся.

– Вот как, – сказал он, гремя за дверью чем-то металлическим – запором или связкой ключей. – Это ты, посланец Божий? Тебя ждут – и настоятель, и наставник Хуг. Входи и оставь тьму за порогом.

– Добрый вечер, – сказал Кирилл, смущаясь. – Это я – посланец Божий? Обо мне знают?

– Знают, – сообщил монах с плохо скрытой гордостью. – Наставнику Хугу было видение, да и мирянин, что привёз для братии муку, подтвердил, что видел тебя.

Калитка распахнулась. Фонарь осветил узкий коридор между двух шероховатых каменных стен, покрытую странными знаками каменную плиту у порога и тёмную брусчатку за ней, Кирилла, Сэдрика и высокого худого монаха в сером балахоне с капюшоном, очень хрестоматийно средневековом на Кириллов взгляд.

– Но ты знаешь, кто с тобой, Божье дитя? – монах поднёс фонарь ближе к Сэдрику.

Сэдрик взглянул хмуро и недобро – на лице монаха появилось точно такое же выражение.

– Это мой друг, – сказал Кирилл, кладя руку Сэдрику на плечо.

Монах отшатнулся, Сэдрик скинул с плеча ладонь Кирилла, взглянул неожиданно сердито. Кирилл растерялся.

– Ты войдёшь один, – заявил монах.

– Вы мне предлагаете оставить товарища ночью в открытом поле одного? – поразился Кирилл. – Вы же – Божий человек, вы наверняка знаете, что в лесу живут твари из ада, и всё равно хотите оставить безоружного путника за воротами?

– Ему будет хорошо с этими тварями, – возразил монах, которому было явно неуютно. – Они для него свои. Брось его, Божье дитя, пока он не погубил твою душу.

– Вы же сами назвали меня Божьим посланцем, наставнику Хугу было видение – так почему вы решили, будто я не знаю, что делаю и с кем общаюсь? – сказал Кирилл самым примирительным тоном. – Но если вы не хотите, чтобы мы вошли вместе – давайте, мы подождём здесь. Я пришёл к наставнику Хугу, можно его позвать? Вдруг он захочет поговорить?

На лице монаха отразилось мучительное сомнение. После колебаний, продлившихся не меньше минуты, он всё-таки сделал шаг назад.

– Войдите, но лишь сюда, – сказал монах. – Я спрошу совета у святых наставников. Я не смею позволить пришлецу из мрака, отродью Тех Сил, шагнуть на освящённую землю.

– А вдруг вы ошибаетесь? – улыбнулся Кирилл.

– Нет, дитя, – монах показал пальцем на высеченный на каменной плите у самой двери сложный знак, похожий на стилизованную розу. Знак этот, на который наступили, проходя на территорию монастыря, и сам Кирилл, и Сэдрик, сейчас слабо мерцал, словно в бороздки камня вставили галогенные трубки. – Святой Луцилий начертал этот знак своей рукой, демоны не могут перешагнуть порог, а вот люди, принадлежащие тьме…

– Болван ваш Луцилий, – сказал Сэдрик устало.

– Не смей хулить святого, отродье! – вскинулся монах.

– Лучше бы он защитный знак против подлецов и идиотов нарисовал, если знал такой, – Сэдрик мотнул головой. – Кому из Приходящих в Ночи вы нужны-то? А придурки и подонки проходят – только так, да ещё и жить остаются.

Глаза монаха зло блеснули в красноватом свете, глаза Сэдрика заволокла светящаяся красная мгла – и Кирилл встал между ними, надеясь, что это помешает им сцепиться.

– Прекрати его провоцировать! – приказал он Сэдрику, надеясь, что некромант прислушается к словам своего государя, и повернулся к монаху. – Божий человек, ну, пожалуйста, не обращайте вы на него внимания! Сэдрик не служит аду, честное слово. Я точно знаю.

– Но проклят, – вставил монах.

– Проклят. Может, Вседержитель хочет, чтобы он искупил проклятие. Хотите помешать исполнению Его воли? – сказал Кирилл, удивляясь тому, насколько сам верит в собственные слова. – Сэдрик проводил меня до вашей обители. Зря?

Ему показалось, что монах смутился. Сэдрик скорчил скептическую мину, но молчал.

– Так мне можно поговорить с наставником Хугом? – спросил Кирилл.

Монах вздохнул.

– Следуй за мной, Божье дитя, – сказал он, посматривая на Сэдрика недобро, но этим и ограничиваясь. – Святой наставник не пойдёт сюда в такую пору: на дворе холодно и темно, а он стар и немощен.

– И я пойду, – сказал Сэдрик.

– Иди, – с отвращением разрешил монах и пошёл вперёд, освещая себе путь факелом.

Следом за монахом Кирилл и Сэдрик вышли в монастырский двор – коридор оказался лазом в невероятной толщины крепостной стене, и его для верности защищала ещё и решётка, сейчас отодвинутая в сторону. Двор, вымощенный брусчаткой, оказался обширнее, чем Кириллу представлялось. Прямо перед воротами возвышалось монументальное здание храма: горящие в чугунных светильниках огни освещали вход, запертую дверь, украшенную барельефами – крылатые ангелы держали в руках развёрнутые свитки, а над дверью, на треугольном фронтоне, слабо светился тот самый глаз, Божье Око, какой украшал и лесную часовню. Жёлтый неровный свет мерцал в высоких узких окнах, напоминающих бойницы. Всё остальное тонуло в темноте.

Другие постройки казались глыбами мрака, лишь кое-где мелькали тусклые огоньки. Монах пошёл вдоль крепостной стены, Кирилл с Сэдриком – за ним. Ночной воздух доносил запахи хлеба, навоза и каких-то благовоний – может, и ладана. Кирилл догадался, что они миновали трапезную, где братия готовит пищу и ест, хлев и какое-то культовое сооружение – или просто жильё монахов.

Проходя по монастырскому двору, никого не встретили, но Кириллу послышалось, как кто-то наверху, то ли на крепостной стене, то ли на втором этаже одной из местных построек, что-то бормотал нараспев – очевидно, там читали молитвы.

– Холодно тут, – сказал Сэдрик вполголоса.

– В лесу тебе было бы теплее, отродье! – тут же огрызнулся монах.

– Кротость и любовь, – отозвался Сэдрик со смешком.

– Не стоит злиться, божий человек, – сказал Кирилл. – Мне тоже холодно. Это что, преступление против веры?

Монах, не отвечая, поднялся на три крутых ступени и отворил дверь.

Из помещения пахнуло не благовониями, а, пожалуй, казармой – жильём многих мужчин, не отличающихся чистоплотностью и не использующих всяческие неизвестные в этом мире гигиенические средства, вроде геля для душа, шампуня или дезодорантов. Несло прокисшим потом, давно нечищеным деревенским сортиром, плохо выделанной кожей, затхлыми тряпками, дымом и, почему-то, сеном. Воздух показался Кириллу одновременно спёртым и холодным.