Текст книги "Сказки старого Вильнюса V"

Но прямо сейчас, пока я иду, а ночь еще не настала, Анна-Алена, женщина с двумя именами, бесспорно, есть. Уже неплохо.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможной неудаче, мы с серебряной линией начинаем звенеть. Громко, еще громче. Наперебой. Кто кого перезвенит.

Серебряная линия любит такие штуки – пока мы вместе, будем играть и веселиться, а там – ай, да гори все огнем, будь что будет! И я тоже люблю такие штуки, потому что вот прямо сейчас я – тоже серебряная линия мира. Неудивительно, что мы одинаково смотрим на вещи, если я – это она.

Сперва подумала, что колокольный звон ей примерещился, очень уж тихий, но вскоре к далекому колоколу присоединился второй, потом третий, минуты не прошло.

Анна-Алена! – насмешливо пели колокола. – Анна-Аленна! Анннннннна-Аленнннннннна!

Дразнятся, – изумленно подумала женщина. – Надо же, колокола дразнятся! Как будто знают, что я заблудилась, как дура, испугалась неведомо чего, с собой начала разговаривать, такой крик подняла, конечно, им смешно!

Ладно, пусть. Зато теперь понятно, в какую сторону отсюда идти. Где колокола – там Старый Город. Самый центр. И какие-нибудь люди там найдутся. И такси. И даже утешительный маньяк с топором, если поискать как следует.

Развернулась и пошла.

…Сумерки меж тем синеют и сгущаются; лучше бы мне, конечно, этого не замечать, потому что предчувствие поражения замедляет мой шаг и затрудняет дыхание. На самом деле предчувствие поражения – это и есть поражение, просто заплутавшее во времени, проявившееся прежде, чем осуществилось, но такое то и дело случается – не только с поражением, а вообще со всеми событиями. Ладно, с некоторыми из них.

К счастью, серебряной линии плевать на мои предчувствия. Она вошла во вкус и упоенно звенит за двоих.

И я упоенно звеню за двоих, потому что я – это она. Я – линия мира, которая не захотела быть кривой и наскоро выдумала себе игру: как будто у меня есть помощник, такой специальный волшебный человек, способный пройтись по городу веселой целительной походкой, размахивая руками, подпрыгивая, смеясь и звеня. Смешная идея, совершенно в моем духе: вместо того, чтобы выправиться самостоятельно, придумать себе помощника, который очень старается, делает, что может, переживает, что не справится, но все равно идет вперед, потому что твердо решил опередить ночь – такой молодец, но, конечно, удивительный дурак, если до сих пор не понял: я и есть серебряная линия мира, прямая и звонкая, вся, целиком, от начала и до конца.

Анна-Аленнна! Анннна-Аленннннна! – наперебой звенят колокола.

Женщина в сером пальто сидит на лавке в сквере на какой-то странной треугольной площади и ревет в три ручья. Что со мной было? – спрашивает себя она. – Куда я попала? Чего испугалась? Почему сразу оттуда не ушла? Откуда столько дурости в одной маленькой голове?

К звону колоколов присоединяется телефон в ее кармане. Женщина достает его, смотрит на экран, улыбается сквозь слезы, нажимает зеленую кнопку.

– Да, Марчик, – говорит она. – Ой, правда? Сколько раз звонил? Прости, не услышала. Да, сделаю звонок погромче. Да, обязательно. Да-да-да, конечно, у меня все хорошо.

Я сижу на лавке, и руки у меня светятся. То есть тьфу ты, конечно, нет, показалось, просто так интересно отражается от кожи тусклый свет притаившегося у меня за спиной фонаря.

Оглядевшись и постепенно словно бы приходя в себя после короткого тяжкого дневного сна, понимаю, что сижу в сквере на площади Дауканто… Так, стоп. Дауканто?! Нет, вы это серьезно?

Зачем я сюда приперся – отдельный интересный вопрос. Никаких дел поблизости у меня сегодня вроде бы нет, да и живу я совсем в другой стороне.

Ладно, зачем – дело десятое. Более актуальный вопрос: как? Елки, совершенно не помню. Вышел из книжной лавки на Пилимо и отправился в сторону вокзала, а потом… Что было потом?

Чтобы собраться с мыслями, достаю сигарету, вдыхаю горький дым, закрываю глаза, говорю себе: слушай, хватит придуриваться, все ты прекрасно помнишь, просто почему-то вбил себе в голову, будто воспоминания о дежурствах на линиях мира могут свести с ума, но, по-моему, вот эти дурацкие провалы – был там, оказался здесь – сводят с ума гораздо эффективней. Причем в какую-то мрачную и унылую сторону, я туда точно не хочу.

Я берусь за серебряную линию, как за дружескую руку – эй, помоги подняться, у меня совершенно нет сил. И тут же – не просто встаю с лавки, а натурально взлетаю. Но при этом остаюсь на земле.

Дежурство мое на сегодня закончено, но иногда за линии мира можно держаться просто так, для собственного удовольствия. По крайней мере, серебряная точно не против. Ей нравится вместе гулять.

– Анна-Алена, Анна-Алена, добро пожаловать домой!

Знакомый уже голос снова звучит почти над самым ухом, но рядом никого нет, только высокий мужчина быстрым шагом удаляется куда-то в сторону Университета, полы его распахнутой черной куртки развеваются на осеннем ветру, как нелепые пиратские паруса.

Впрочем, он, конечно же, ни при чем.

Улица Ишганитойо
(Išganytojo g.)
Дурацкие зеркала

– Нелепый город, – сказала Роза, и Слава равнодушно кивнула. Не потому, что была согласна; на самом деле она пока просто не знала, согласна ли. Пока не погуляешь по городу в одиночестве, не поймешь, нравится тебе здесь или нет.

В любом случае лучше помалкивать и кивать в нужных местах – а как еще вести себя с человеком, с которым давно уже не о чем говорить? Особенно когда этот человек – твоя мать.

На самом деле, – думала Слава, – даже хорошо, что Розе здесь не нравится. Значит, есть шанс, что она захочет вернуться в гостиницу, особенно если пообещать ей планшет с коллекцией сериалов. Тогда и погуляю по-человечески. А завтра поедем дальше, даст бог, уже вечером сдам ее на руки Вальтеру, перекрещусь и забуду. И больше никаких совместных автопробегов, никогда.

– Старая добрая советская Прибалтика, которая суетливо пытается прикинуться «настоящей заграницей», как местные жители ее себе представляют, – говорила тем временем Роза, морщась от превосходного крепкого кофе, как от неспелой хурмы. – У Риги и Таллина хоть как-то, через пень-колоду получается, по крайней мере, чистоту там навели. А здесь – помойка. Треть домишек худо-бедно отреставрировали, остальные оставили в руинах – и так сойдет. Зато цветочных клумб понатыкали, где надо и где не надо. И бомжей развели, по три штуки на каждую улицу, как символы космополитической свободы, надо полагать. Провинция в худшем смысле этого слова. Мыть и драить сорок лет без продыху и только потом начинать думать, можно ли показывать это людям.

Умолкнув, она с надеждой покосилась на дочь: вдруг той захочется возразить? Отлично можно было бы поспорить, у Розы уже скопилось так много убийственных аргументов, неопровержимо доказывающих ее правоту, что того гляди голова взорвется. Розе не терпелось их озвучить, но для полноценного диалога нужны два участника. А Славка только формально рядом, на самом деле где-то далеко, витает в своих фантазиях, как всегда.

Скучно ей со мной, – подумала Роза. – Наверное, даже хуже, чем мне с нею. Что ж за наказание такое эта поездка. А ведь казалось, отличная идея, замечательно проведем время, наконец-то наговоримся. И правда наговорились. За первые пару дней пути на несколько лет вперед.

Надо пощадить детку, – решила она. – Это же только я у нас барыня на вечных каникулах. А у ребенка отпуск. Короткий, как всегда. Света белого не видит с этой своей работой. И что для меня зачуханный городишко, ей – хоть какое-то свежее впечатление. Надо ее отпустить, пусть погуляет спокойно, без моего нытья.

– Ты как хочешь, а с меня хватит, пойду обратно в гостиницу, – сказала она. И, не удержавшись, шепотом добавила: – Ты посмотри, как та девица вырядилась! Только в глухой провинции увидишь такую наивную пародию на haute couture. Обнять и плакать. Впрочем, нет, лучше, не обнимать: дешевая синтетика, наверняка колется. Даже смотреть неприятно.

А кстати, отлично девочка одета, – подумала Слава, исподтишка разглядывая долговязую носатую брюнетку с огромными, в пол-лица глазищами. – Этакий героический кэжуал-не-для-всех. И даже не скажешь, что чересчур пестро. В самый раз. Интересно, это какой-нибудь местный дизайнер? Впрочем, мне все равно не пойдет.

Тем временем у нарядной брюнетки зазвонил телефон. Она извлекла его из пришитого к причудливому рукаву кармана, какое-то время молча слушала, наконец ответила на незнакомом языке, судя по интонации, что-то вроде: «Ладно, сейчас буду», – и вдруг…

Роза сдавленно ахнула.

– Ты тоже видела? – подскочила Слава.

– Что именно? – неохотно переспросила мать. И поспешно добавила: – Ничего я не видела. Ты о чем?

– Неважно. Значит, показалось.

Совсем дурой надо быть, чтобы признаться: «Я только что своим глазами видела, как эта девушка превратилась в ворону». И еще большей дурой, чтобы объяснять: «Думала, ты тоже заметила». И спрашивать: «Нет, правда, а куда она подевалась?» Ясно же, что Роза воспользуется случаем и заведет свою любимую песню: «Ты слишком много работаешь, я всегда говорила, что это до добра не доведет». И еще долго потом будет вспоминать, причем совершенно вне зависимости от того, видела она сама чудесное превращение или…

Нет, стоп. Какое может быть «видела»? Люди не превращаются в птиц, так не бывает. Просто девушка очень быстро ушла. А я как раз в этот момент моргнула, а потом на освободившийся стул села ворона. И сразу же улетела, сообразив, что ничего съедобного поблизости нет. А Роза охнула просто так. Кольнуло где-нибудь внезапно, человеческий организм велик, и у него всегда полно идей, как удивить своего обладателя. Чем дольше живет, тем больше идей, будь они неладны. Мой вон уже тоже включился в творческий процесс.

– Как-то она очень уж быстро ушла, эта модница, – наконец сказала Слава. – Я даже не успела понять, что именно тебе так не понравилось. Ладно, бог с ней. Так ты в гостиницу? Тебя проводить? Или просто сказать пароль от планшета?

– А то я не знаю твой пароль, – невольно улыбнулась Роза. – Он у тебя со школьных лет один и тот же: тройка, семерка, туз.

– Времена меняются. Тройка, семерка, дама.

– «Дама» – это что? Небось, год моего рождения?

– Да почему же твоего? Моего. Чем я не дама.

Роза внимательно посмотрела на дочку. Наконец кивнула.

– Ты права. Без бороды и усов – чем не дама. Правда, скорее бубновая, чем пиковая. Но пусть это будет твое самое большое горе, честно говоря.

Иногда, – подумала Слава, – ты вдруг начинаешь вести себя так, что кажется, будто с тобой и правда можно иметь дело.

Но вслух, конечно, ничего такого не произнесла. Не дай бог, мать расчувствуется, передумает возвращаться в гостиницу, скажет: «Пошли дальше вместе гулять», – и остаток дня будет безнадежно испорчен. Ну уж нет.

* * *

Нет, это даже удивительно, насколько меня здесь все бесит, – думала Роза, неторопливо, чтобы не потревожить разнывшуюся с утра спину, спускаясь по узкой улице вниз, к реке. – Объективно-то, город как город, далеко не худшее, что можно встретить в Восточной Европе. Не в моем вкусе, но ничего такого, чтобы с ума сходить. Устала я, что ли? Похоже на то. Дурацкая все же затея это совместное путешествие. А то я раньше не знала, что Славке со мной уже давным-давно не о чем говорить.

Я и правда устала, – думала Роза. – Дурацкая поездка по идиотскому маршруту, трясучка на дорогах, кофейные помои на заправках и все эти унылые города разной степени запущенности, один только Псков чего стоил, многообещающее вышло начало, а ведь я слова худого о нем не сказала, держалась молодцом. И все эти дешевые гостиницы с кошмарными кроватями для желающих быстро и без усилий почувствовать себя инвалидами. Надеюсь, мне хватит ума больше никогда не пускаться в импровизированные малобюджетные приключения.

Кровати – это, конечно, хуже всего, – думала Роза. – Я уже почти неделю не высыпаюсь по-человечески, неудивительно, что начала отключаться практически на ходу, или как сегодня, прямо в кафе, посреди разговора, хорошо хоть со стула не свалилась. Зато успела увидеть прекрасный в своем идиотизме сон, как эта горе-модница превратилась в птицу и улетела. Вот и умница. Я бы на ее месте тоже постаралась во что-нибудь превратиться и улететь, все лучше, чем пешком по городу в таком виде ходить. На самом деле хороший получился сон. Смешной. Понять бы еще, почему он так меня растревожил, что даже думать о нем не хочется. Ладно, не хочется, и не буду. Было бы о чем.

Боковым зрением Роза заметила надпись на ветхой стене, белую на темном фоне; обернулась с азартом коллекционера, в надежде пополнить список своих претензий к этому нелепому городу: что за очередную глупость там накарябали? И остановилась от неожиданности, обнаружив, что на стене написано по-русски: «Все равно я тебя люблю». Неровные, крупные, кривые, словно бы детской рукой написанные буквы. Не краской, мелом, как на школьной доске. И роза вместо точки, тоже кривая, левой задней ногой нарисованная, а все же определенно роза, не какая-нибудь ромашка. Как будто и правда…

Как будто и правда это послание лично мне, – растроганно подумала Роза. – Господь любит меня – так, что ли? Впрочем, нет, пожалуй, все-таки не Господь, сложно заподозрить Его в неумении хорошо нарисовать розу. Розы, особенно если сравнивать их с остальными творениями, явно Его конек. Отлично, Холмс, одним подозреваемым стало меньше, а что он был единственным, не беда, сейчас сочиним нового.

Например, – бодро сказала себе Роза, – меня внезапно полюбил этот город. Я его тут ругаю последними словами, даже не удосужившись рассмотреть, а он все равно любит, такой молодец. Сразу меня раскусил, понимает: я ворчу только потому, что ноет спина от ужасных гостиничных матрасов и голова от наших со Славкой тщетных попыток быть интересными друг другу. И ноги тоже ноют, хотя кроссовки, по идее, удобные, и вообще сколько я там сегодня прошла. Но почему-то все равно ноют. Естественно, мне ничего не нравится. А с этого балбеса как с гуся вода, пишет мне любовные послания на своих стенах. И одна-единственная дурацкая надпись бьет меня с моими претензиями, как пиковую даму козырным тузом. Совершенно обезоруживает. Так что это еще большой вопрос, кто тут балбес.

Сказала: «Ну, раз так, извини», – зачем-то вслух. Счастье, что вокруг никого не было. Только пустой красный автомобиль, примостившийся у самого поворота, под ветхой, хоть в музей волоки табличкой с названием улицы «Išganytojo», но такие нахальные нарушители правил парковки явно не в счет.

Ответом Розе стал птичий щебет, подозрительно похожий на соловьиную трель, хотя даже далекой от орнитологии городской жительнице ясно, что для соловьев сейчас не время. Ветер принес к ее ногам пригоршню сухих розовых лепестков и волну тяжелого сладкого липового аромата – надо же, а была уверена, что липы уже отцвели. Надо же, как он старомодно за мной ухаживает, – растроганно подумала Роза. – Я была не права, хороший все-таки город.

* * *

Хороший все-таки город, – думала Слава. – И вовсе не потому, что Розе не понравился. Сам по себе хороший. Я бы тут, пожалуй, с удовольствием пожила. Вот, например, в том розовом доме, в мансарде, под крышей. Хотя знаю я, конечно, эти мансарды, летом там жарко, а зимой такая холодрыга, что никакие обогреватели не спасут. Но пожить в мансарде хочется все равно, вопреки здравому смыслу. С другой стороны, а что в моей жизни ему не вопреки? Взять хотя бы эту поездку. Удивительно, впрочем, не то, что я на нее согласилась. А то, что до сих пор об этом не жалею. По крайней мере, вот прямо сейчас – точно нет.

На самом деле и правда не худшее в жизни путешествие. Из Москвы в Берлин, этаким нелепым крюком, через Псков, Нарву, Таллин, Ригу и Вильнюс. Когда бы я еще все это увидела. Роза, конечно, не подарок, но без нее я бы вряд ли вот так храбро выдвинулась – на машине, без четкого плана, лишь бы ехать, вдохновенно изобретая маршрут на ходу, а там разберемся. Ну или не разберемся, все равно когда-нибудь куда-нибудь приедем, – Розины, между прочим, слова. Вроде бы считается, что это я у нас храбрая и веселая, а она – неженка и нытик. А на деле часто оказывается наоборот.

Бедняга переоценила свои силы, – думала Слава. – Поначалу-то было отлично. В Пскове ее грязь совершенно не бесила. И провинциальная мода только умиляла, а ведь там по-настоящему лютый ужас попадался. И толпы с круизных паромов в Таллине действовали на нервы только мне, а Роза твердила: «Не ворчи, подумаешь, люди, подумаешь, много, плюнь, лучше посмотри, какая там арка! И какой рыжий кот в окне». А в Риге уже понемножку начала скисать, только югендстилем и спаслись, все-таки модерн – ее страсть. Бедный Вильнюс, невовремя он ей на глаза попался. Был бы в начале маршрута – нашла бы за что его полюбить. Просто не повезло.

Думала: и я тоже устала. Не привыкла так подолгу сидеть за рулем. Еще и разговоры эти дурацкие, когда приходится соглашаться с любой ерундой, спорить-то никакого смысла, Розу не переделаешь, да и зачем. И очень осторожно выбирать слова, потому что нашего художника обидеть всякий может, даже если не хочет. Особенно если не хочет! Спросишь из вежливости: «Тебе еще не надоела моя музыка? Может, что-то другое поставить?» – и все, трагедия: «Считаешь, я уже слишком старая, чтобы слушать то же, что и ты?»

Не то чтобы Славу всерьез волновали отношения с матерью. Она давно привыкла считать эту часть своей жизни своего рода сериалом, в котором время от времени приходится играть, согласно подписанному тридцать с лишним лет назад контракту, причем сценаристы регулярно меняются, поэтому каждая новая серия может стать сюрпризом. А может и не стать. Но, по большому счету, какая разница, если съемки длятся совсем недолго, несколько часов, в худшем случае, вот как сейчас, дней, а потом – все, спасибо, снято, добро пожаловать в нормальную жизнь.

Просто думать о Розе было гораздо легче и приятней, чем о девице, превратившейся в ворону. Ну, то есть ясно, что никто ни в кого не превращался, померещилось. И это хуже всего. Усталость усталостью, зрение зрением, но галлюцинации – какой-то совсем уж нехороший симптом. Именно так, говорят, проявляются некоторые разновидности опухолей в мозге. Нет, не надо об этом, пожалуйста, стоп!

Ясно, что глупости, самой обидно быть жертвой одной из самых массовых фобий, но куда от этих глупостей деться, если лезут в голову под любым благовидным предлогом, а потом не спешат уходить. Ну их к черту, лучше и дальше думать о Розе – сердиться, беспокоиться, умиляться и великодушно прощать. И любоваться черепичными крышами, неповторимыми оттенками старых булыжников, драной штукатуркой стен, упитанными дворовыми кошками, анютиными глазками на клумбах, зелеными волосами идущих навстречу студенток и всем остальным, чем положено любоваться праздношатающемуся туристу. Все хорошо, слышишь? Эй! Ничего ужасного не случится, только не со мной, ни за что, никогда.

* * *

Никогда не знаешь, чего от себя ожидать. Вот и сейчас нелепое любовное послание на стене внезапно окрылило Розу, как давно уже не окрыляли самые искренние комплименты. Глупо в таком признаваться, но не врать же самой себе. Ей было приятно думать, будто город – целый огромный город! – в нее влюбился. Завидный же кавалер, этакий потрепанный жизнью, но все равно почти сказочный принц, целый табун белых коней благополучно пропивший, судя по его нынешнему состоянию, но не утративший искренности и великодушия, а это дорогого стоит. Это вообще важнее всего.

Глупость, боже, такая немыслимая, совершенно детская глупость – принять на свой счет кривую надпись, наспех сделанную каким-нибудь романтическим школьником. Но когда от глупости внезапно перестает болеть спина, гудевшая с утра голова становится ясной, и даже способные испоганить любую прогулку в самой удобной обуви косточки на ногах вдруг словно бы исчезают, имеет смысл оставаться набитой дурой так долго, сколько получится. Хорошо бы до самого вечера, но это вряд ли получится, эх.

А сейчас было ясно одно: в таком настроении глупо возвращаться в гостиницу. Пока ничего не болит, надо гулять. Город, будем честны, вряд ли внезапно превратится в Париж или Лондон, но простых радостей туристического шопинга никто не отменял. И возможности съесть что-нибудь упоительно вредное для фигуры. А потом безответственно повторить. Когда еще снова появится повод позволить себе целый день быть легкомысленной и беззаботной, как школьница. Хороший вопрос. И довольно жестокий: когда?

* * *

Когда Слава увидела книгу со своим именем на обложке, остановилась как громом пораженная. Книг она отродясь не писала, даже в стол, как говорят в таких случаях, «для себя», ни стихов, ни рассказов, вообще ничего, кроме писем, однако же вот он – здоровенный талмуд с надписью «Бронислава Милицкая», огромными позолоченными буквами, правда, латинскими, но чужой алфавит только подчеркивал достоверность происходящего и усугублял абсурд.

Впрочем несколько секунд спустя Слава с облегчением выдохнула, разобрав наконец, что на обложке написано «Бронислав Мелински» или что-то вроде того. Но в лавку конечно все равно вошла. Надо же посмотреть, что там сочинил этот почти-тезка. Вдруг мне срочно надо это читать?

Почти-тезка, как выяснилось, осчастливил человечество книгой про историю холодного оружия. Большой, красивой, с множеством картинок, весом в добрых три кило и ценой примерно в полсамолета. Молодец, конечно. Но, честно говоря, вряд ли мне позарез необходим такой сувенир на память. Тем более, на незнакомом языке.

Однако дело было сделано: приманка сработала, капкан захлопнулся. В смысле Слава уже вошла в книжную лавку и предсказуемо пропала навек, потому что книжные лавки были ее слабостью, особенно такие как эта, с кучей альбомов по искусству, разноцветных путеводителей на всех мыслимых языках, дурацких в лучшем смысле этого слова открыток и кофейней в дальнем углу, где можно удобно устроиться на диване, часами напролет рассматривать все эти сокровища, и никто слова дурного не скажет, хоть до закрытия сиди.

Надо же, как же удачно зашла!

* * *

Как я вообще сюда зашла? – удивленно думала Роза. Собиралась всего-то навсего выйти на центральный проспект и не спеша прогуляться по магазинам. Ну и где теперь эти магазины? И этот центральный проспект?

И ведь даже нельзя сказать, что заблудилась, она всегда легко ориентировалась в незнакомых городах. И как все уверенные в себе люди, не стеснялась расспрашивать прохожих, обнаружив, что забрела куда-то не туда.

Поэтому нет, не заблудилась, не перепутала направление, а вполне сознательно свернула налево, хотя помнила, что центральный проспект где-то справа, и потом снова свернула, и еще раз, и еще, не с какой-то конкретной целью, а просто так. То ли желая угодить долгой бестолковой прогулкой влюбленному в нее городу, то ли просто назло неприятной насупленной тетке, неодобрительно взирающей на нее из всех зеркальных витринных стекол, но послушно бредущей в выбранном Розой направлении. Когда ты отражение, особо не забалуешь, – весело думала Роза. – Я тебе покажу!

Ну и довеселилась. В смысле допрыгалась. Очутилась в конце концов неведомо где – какие-то дурацкие двухэтажные домишки, темные, гулкие подворотни, явно непроезжая мостовая, сквозь булыжники которой пробился не только жестоковыйный синий цикорий, но и неизвестный условно юному натуралисту в Розином лице пышный куст с мелкими желтыми цветами, и одинокая тигровая лилия, и даже бесстрашный молодой клен – его, конечно, заранее жалко. Не жилец.

Впрочем, – насмешливо подумала Роза, – если этот город и дальше будет стремительно превращаться в большую заброшенную деревню, о судьбе клена можно не особо беспокоиться… Ха! А может быть, в этом все дело? Власть в Вильнюсе захватили растения? И теперь переделывают его под себя, а люди теснятся на отведенной для них территории и стараются особо не возникать. То-то здесь так безлюдно. Даже дорогу спросить не у кого, а мне бы сейчас не помешал добрый совет какого-нибудь местного траппера, или как они называются, знатоки этих диких мест.

Ладно, – сказала она себе, – что толку топтаться на месте. Наверняка во дворе найдется какая-нибудь скучающая бабуля, еще не забывшая русский язык. И наша счастливая встреча уже предначертана небесами.

Она свернула в ближайшую подворотню, заранее готовая обрадоваться всему, что там ее ждет. Как же стремительно скачет сегодня настроение. То ненавижу все живое за чашкой отличного кофе, то беспричинно счастлива, заплутав в каких-то трущобах. Удивительно все-таки устроен человек.

* * *

Удивительно все-таки устроен человек, – думала Слава. – Взять, к примеру, меня: приехала в незнакомый город, в первый и, возможно, последний раз в жизни, но вместо того, чтобы гулять, жадно смотреть по сторонам, фотографировать, хозяйственно запасая на будущее бесчисленные подробности чужой, незнакомой жизни, сижу и листаю книжки с чужими фотографиями, причем даже не этого, а каких-то других незнакомых городов.

Путеводители были Славиной страстью; разглядывать их она любила даже больше, чем путешествовать. Причем не внимательно читать, а бегло пролистывать, торопливо выхватывая взглядом там фразу, тут картинку, схему пригородного транспорта, полезный совет. Из этих фрагментов в ее сознании выстраивались такие феерические мозаики, словно описанный город привиделся ей во сне.

Впечатления от настоящих поездок – стройные, логичные, полные подробностей и подкрепленные сувенирами – не шли ни в какое сравнение с этим умопомрачительным бредом. Зато если разбавить прогулку по незнакомому месту дюжиной открытых на бегу и тут же отложенных в сторону путеводителей по другим городам, может получиться отличный результат. Так повседневность скрашивают мечтами, незаметно размывая границы между сбывшимся и немыслимым, сумма которых и есть настоящее приключение. А по отдельности уже не то.

Вот и сейчас Слава уселась на диван, обложившись путеводителями по разным городам, благо на полках магазина их нашлось немало, на разных языках, глянцевых, дорогих, солидных и совсем дешевых брошюр. С обычной жадной поспешностью пролистала Мюнхен, Амстердам и Варшаву, но на четвертой книжке запнулась. Потому что это был не совсем путеводитель. То есть вообще никакой не путеводитель, а неведомо что. Не то художественная литература, не то арт-проект, так сходу и не разберешься. И название ни в какие ворота: «Неполный каталог незапертых дворов города Вильнюса». Поди пойми, что они имеют в виду.

Арт-проектом книгу делали изящные рисунки, изображающие старые городские дворы – кирпичные и деревянные стены, заколоченные двери, цветы на окнах, печные трубы, белье на веревках, антенны и провода. Однако все это не стояло на месте, а куда-то летело, развевалось на ветру, утопало не то в облаках, не то просто в тумане, растворялось в дождевых струях, текло и переливалось, утрачивало границы, превращалось во что-то неведомое; возможно, в грядущее отсутствие себя. Отличная, словом, графика. И подписи, то есть на самом деле не просто подписи, а довольно длинные тексты, аж на четырех языках. Русском, английском, польском и, вероятно, литовском – единственном, который Слава не смогла опознать.

Читать почему-то оказалось трудно, то ли шрифт такой неудачный, слишком мелкий и бледный, то ли иллюстрации отвлекали внимание, то ли звонкая разноязыкая речь других посетителей. Факт, что Слава долго не могла сосредоточиться на смысле написанного. Каждое слово по отдельности вроде понятно, причем на любом из трех языков, а что это, о чем, зачем – черт его разберет.

В сердцах захлопнула книгу, решительно отложила в сторону, залпом допила остывающий кофе, взяла было очередной путеводитель, на этот раз по Лондону, но передумала, снова открыла «Неполный каталог незапертых дворов» – наугад, примерно где-то посередине, чуть ли не носом уткнулась в бумагу, прищурилась, собралась и наконец прочитала:

В дальнем конце этого двора стоит стопка узких высоких зеркал, целых, но так потемневших и искривившихся от непогоды, что иной любопытный прохожий, заглянув в одно из них, чего доброго, не узнает свое отражение. И, кстати, будет совершенно прав: оно и есть чужое. И, строго говоря, вообще не отражение, а отдельное самостоятельное существо, одно из обитателей зазеркального пространства, всерьез говорить и даже думать о котором у людей не принято; это табу изредка нарушают лишь дети, безумцы и математики.

Бояться в любом случае не надо. Подсматривающие за нами с той стороны вовсе не враждебны человеку, они, как говорится, не «злы»; впрочем, и не «добры» в общепринятом значении этого слова, просто любопытны. Однако следует знать, что взгляд зазеркальных соглядатаев целителен, и всякий, кому посчастливилось быть замеченным, станет тем прекрасным существом, которое увидели их беспристрастные, привычные к чудесам глаза – самим собой.

Прочитанного фрагмента оказалось достаточно, чтобы вскочить и устремиться к кассе. Не имеет значения, сколько стоит книга – ну не сотню же евро. А если даже и сотню, плевать. Мне это обязательно надо, – думала Слава, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, пока кассирша отсчитывала сдачу предыдущему покупателю. – Эта странная книжка должна быть моей!

Однако вышло иначе. Юная дева в форменной блузке долго вертела в руках ее покупку, то открывала, то снова закрывала, похоже, искала отсутствующий бар-код. Наконец подозвала коллегу постарше, вскоре к ним присоединилась третья, совсем пожилая, не дать ни взять норны в полном составе, склонились друг к дружке, шепчутся, только вместо Иггдрасиля у них кассовый аппарат.

Слава, сперва спокойно дожидавшаяся результата переговоров, понемногу начала нервничать, и, как выяснилось, не зря. Старшая норна, в смысле пожилая продавщица наконец подняла на нее глаза:

– Мы не можем продать вам эту книгу, – строгим учительским тоном сказала она.

– Почему? – опешила Слава.

– Цена неизвестна. Посмотрите сами, бар-код не проставлен. И в нашем товарном каталоге этой книги почему-то нет, хотя я совершенно точно помню, что она из последнего поступления, позавчера привезли. Ничего не поделаешь, сегодня суббота, раньше понедельника мы этот вопрос не уладим.

– Как же так? – растерянно спросила Слава. – Мне нужна эта книга. А я завтра утром уезжаю.

– Мне очень жаль, – вежливо посочувствовала старуха.

Две ее коллеги все это время взирали на Славу со сдержанной неприязнью, в общем, понятной, а как еще смотреть на источник внезапных проблем. Но ей все равно стало неловко спрашивать: «А можно я хотя бы тут, в магазине еще почитаю?» Даже имя автора[6]6
  Автора книги «Неполный каталог незапертых дворов» зовут Мартинас Радкевичюс, но по ряду сугубо технических причин эта информация вряд ли поможет при ее поиске.


[Закрыть] не уточнила. Развернулась и ушла.