Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

– У Микаэлы во Тьме есть сын, – говорит Александр. – Прямо там и родился. Мой, получается, внук.

– Ничего себе. Я не знала.

– Да никто кроме нас с Ниной не знал. Мика в принципе необщительная. У неё единственная подружка – Нина, сестра. Они двойняшки. С виду не одинаковые, но всё равно, считай, близнецы. С близнецами, говорят, так часто бывает, что они друг для друга – весь мир. Ладно, неважно, речь сейчас не о том. А о том, что Микаэла сына не бросит. Может быть, стоит увести её хитростью? Или силой? Сиды это умеют, я знаю. Но как быть с мальчишкой? Нельзя, наверное, его одного бросать. Он, конечно, без матери не пропадёт, уже не младенец. Но ещё и не взрослый. Четырнадцать лет. Короче, я не знаю, что делать. О чём тебя надо просить – забрать Микаэлу из Тьмы, или оставить в покое, пусть сына растит? Как вообще в таких случаях поступают? Мне нужен совет.

Даха долго молчит. Но не потому что не знает ответа, а чтобы лишнего не сболтнуть. Наконец говорит:

– Хорошо, что ты мне рассказал про внука. Придумаем что-нибудь. Не грусти, нормально всё будет с обоими. Я сама за твоей Микаэлой схожу.

Уже потом, свернувшись клубком на тахте в подсобке, потому что ноги после грушевой водки до дома вряд ли дойдут, Даха говорит – не то присевшему рядом Рахмету, не то себе, но всё-таки вслух:

– Как же удивительно иногда сплетаются судьбы уходящих и сидов. Как красиво мы возвращаем долги!

Что – красиво? Чьи именно судьбы сплетаются? Какие долги? – недоумевает Рахмет. Но молчит, не переспрашивает, потому что хорошо знает Даху. Захочет, сама расскажет. А не захочет, сделает вид, будто спит.

Даха спит.

* * *

Раньше по вечерам Ева часто ходила в бар в трёх кварталах от дома, заказывала стакан сидра, или светлого пива и подолгу сидела в каком-нибудь дальнем углу. Ей там всё нравилось – тихая музыка, спокойная атмосфера, знакомые лица соседей, стареющих у неё на глазах, вместе с ней. Здесь Еве всегда начинало казаться, что она пришла навестить родных, и ей это очень нравилось, хотя на семейные торжества к настоящим родственникам её палкой было не загнать.

В локдаун бар не работает, как и всё остальное, кроме аптек и продовольственных магазинов, да и те закрываются в страшную рань. Но Ева всё равно выходит из дома по вечерам с бутылкой сидра, или светлого пива, чтобы выпить его под навесом у входа в бар. Еве кажется, что от этого бар уцелеет, не разорится и не закроется навсегда. Никакой логики в этом нет, но ей и не надо логики. Ей даже веры не надо. Достаточно исполнять ритуал.

Ева сидит на ступеньке у входа, под навесом – это сейчас особенно кстати, потому что моросит ледяной зимний дождь. Медленно цедит пиво; ей на самом деле не особенно хочется. Но надо, выпить пива на этой ступеньке – Евин тайный, смешной, никому не нужный священный долг. Впрочем, Еве тут нравится, как раньше нравилось в баре. Надо же, – думает Ева, – бар закрыт, здесь холодно и темно, нет ни музыки, ни тёплого тусклого света, ни запахов, ни голосов, ни знакомых лиц, а атмосфера и настроение сохранились. И через замочную скважину выбрались из помещения на крыльцо.

Поэтому Ева совершенно не удивляется, когда из-за угла выходит сосед. Поднимает руку в приветственном жесте, спрашивает: «Не помешаю?» – и садится рядом, не дожидаясь ответа. И так же ясно, что нет.

– Я не забыла про груши, – говорит ему Ева. – Просто дома давно не была.

То есть, Ева сперва говорит, а потом уже вспоминает, вернее, осознаёт: рядом с ней на крыльце как ни в чём не бывало, расселся сосед Георгий. Я им с Ларой груш обещала, – медленно, чуть ли не по слогам, как бывает спросонок, думает Ева, – а собрать не успела, потому что как-то слишком быстро ушла обратно во Тьму.

Так, спокойно, – говорит себе Ева; впрочем она и без дополнительных увещеваний спокойна как никогда. – Это сосед Георгий. Это просто сосед Георгий. Из двухэтажного жёлтого дома с оранжевой крышей, который мне часто снится. Просто сосед Георгий из… из сна. У него желтый дом, а у нас бирюзовый; мы ещё договаривались, как покрасить дома, чтобы рядом красиво смотрелись. Засиделись тогда вчетвером почти до утра. Эл сперва хотел фиолетовый… так, стоп. Эл хотел фиолетовый! То есть Эл у меня из того же сна, что Георгий. Они вместе мне снились. Одновременно. И получается… погоди, это что же у нас получается? То есть, Эл тоже может прийти наяву?

– Эл не мог за тобой прийти, – говорит Еве сосед Георгий, то ли прочитал её мысли, то ли просто их угадал. – Он же не сид. Зато я, по счастливому совпадению – да.

Точно же, – думает Ева. – Нормальные люди во Тьму за Ворота не ходят. Только сиды и такие как я. И одновременно Ева, конечно же, думает: какие, мать твою, «сиды», дурища? Ты ещё эльфов вспомни. И лепреконов. И кто там у нас ещё обитает в волшебных холмах.

– Эл тебе передал подарок, – говорит ей сосед Георгий.

– К-к-какой п-п-подарок? – наконец произносит вслух Ева, заикаясь и запинаясь, но не от волнения, а от странного, ни на что не похожего ощущения, словно во рту у неё целых два языка, и они друг другу мешают, трутся и сталкиваются, спасибо хоть не завязываются узлом.

– Хороший! – смеётся сосед Георгий. – Руку давай, покажу.

Ева сидит неподвижно, потому что не может вспомнить, какая часть её тела «рукой» называется, и какое действие описывает глагол «давай». Но Георгий и сам справляется, пока Ева думает, достаёт из кармана и надевает ей на мизинец кольцо в виде хитрой спирали; конечно, зелёное. Ева в Ирали только зелёное золото носит, другие металлы не признаёт.

Ева долго смотрит на палец, украшенный дарёным кольцом, наконец говорит:

– Какой же это подарок. Ему уже, как минимум, двадцать лет. Мне его Эл подарил, когда только начал за мной ухаживать. Он тогда промахнулся с размером – видишь, какое маленькое. Но мне даже нравится, что оно сидит на мизинце. Кроме меня так, кажется, никто не носит колец.

– Вспомнила! – радуется Георгий.

– Не знаю, – вздыхает Ева, – что я вспомнила, а что сочинила. Но ты-то и правда Георгий. Муж Лары. Сосед.

– Эл ещё и вино тебе передал, – говорит ей Георгий. – Молодое, последний ваш урожай. Чтобы выпила на дорожку.

– На какую «дорожку»? – удивляется Ева. Но не вся целиком удивляется, только какая-то часть, а остальная Ева думает, ещё не веря, но уже твёрдо зная, что спасена: ну, это просто логично, что меня во Тьме доживать не бросили, так с людьми поступать нельзя.

Сосед Георгий тем временем достаёт из-за пазухи маленькую бутылку, объёмом всего в стакан. Говорит:

– На самую лучшую в мире дорожку. У меня грузовик во дворе вон за тем магазином. Домой поедем сейчас.

Ева пробует вино и смеётся, молодое вино на неё почему-то всегда действует так. Выпьет буквально глоток и хохочет, как школьница, которой подружка только что рассказала ужасно глупый и от этого ещё больше смешной анекдот.

– Наше вино здесь во Тьме, – говорит сквозь смех Ева, – такое дурацкое!

– Дурацкое? – удивлённо переспрашивает Георгий.

– Ну да! У него тут цвет вместо вкуса.

– Как это – цвет?

– У меня в горле сейчас – тёмно-красное. И в глазах тёмно-красный туман. И в груди, и в ладонях. Я уже вся изнутри тёмно-красная! Вижу себя – вот так. А вкуса не чувствую. Хочешь, попробуй сам.

– Давай, – кивает Георгий. – Совершенно не представляю, как это в горле может быть цвет? – Делает небольшой глоток и кивает: – Да, теперь понял. Точнее, пожалуй, не скажешь. Интересный какой эффект. Ну что, поехали, дорогая? В машине успеешь допить.

Он поднимается, подаёт Еве руку, и Ева встаёт. Ей сейчас кажется, что она – великанша ростом до неба – так далеко осталась земля. Мы что, взлетели? – растерянно думает Ева. От высоты у неё кружится голова.

– Пошли, – говорит Георгий. И Ева, земли под собой не чуя, как-то делает шаг.

Получается, – удивляется Ева, – всё-таки не взлетели. А просто куда-то идём по земле.

– Погоди, – просит Ева. – Буквально ещё минуту. Мне сперва надо… ну, наверное надо как-то осознать это всё головой. Ты серьёзно Георгий? Ты сейчас мне не снишься? Мы, что ли, правда пойдём домой?

– Не пойдём, а поедем, – педантично поправляет Георгий. – У меня в соседнем дворе стоит грузовик. А голова твоя всё как миленькая осознает, куда она денется. Не сейчас, так дома. Не сразу, так на следующий день.

Увидев маленький тёмно-синий грузовик с открытым кузовом – дома в похожих обычно развозят по покупателям саженцы и цветы – Ева сразу его узнаёт и говорит:

– Так он же, вроде, сломался. Ты ещё жаловался, что никто не берётся чинить.

– Было такое дело, – кивает Георгий. – Но Юри его починил.

– Это который из дома напротив? – улыбается Ева. – Белобрысый молоденький джинн?

– Именно. Главное, пока я бегал по городу в поисках нормальных механиков, мастер под носом жил. Я его почему-то даже не спрашивал, думал, он ещё молодой и неопытный. К счастью, Юри сам предложил.

Устроившись на пассажирском сидении, Ева с внезапно ярким, звонким, как пощёчина ужасом думает: боже, что происходит, куда я вообще собралась? Поверила, что на этой машине можно уехать из жизни в свой сон? Нет, серьёзно? Я совсем чокнулась. Доконали меня карантины-локдауны. А этот… сосед, не сосед, откуда он взялся? Кто он?

– Расслабься, – говорит ей Георгий, который явно догадывается, что сейчас творится у неё в голове. – Я из всех наших всегда был самый скучный. Уж если со мной связалась, у тебя ни малейшего шанса влипнуть в неприятности нет. Самое худшее, что может случиться – ну, потерзаешься сомнениями ещё часа полтора. Ты вино давай допивай, чтобы веселей сомневалось. И лучше – это не обязательно, просто так мы гораздо быстрее доедем – закрой глаза.

Ева допивает вино, тёмно-красный цвет заполняет её до макушки, до ногтей, до подошв, до кончика языка. Ей хорошо – наверное, это так называется. Ева больше не понимает, что теперь считается «хорошо». И вообще ничего, но так даже лучше. Не надо пока понимать.

– А как тут всё будет, когда я уеду? – спрашивает она, когда грузовик очень медленно, задним ходом начинает выезжать из двора.

– Как всё будет у тех, кто живёт во Тьме? Понятия не имею. Это тебе никто не предскажет. Тьма по определению непредсказуема. К счастью, она уже не влияет на нас…

– Да нет же! – перебивает Георгия Ева. – Я не о том тебя спрашиваю. Не про Тьму вообще, а только про художницу Еву, которой я тут была. Что от меня останется, когда мы с тобой уедем? У входа в бар, где мы сидели, или на улице, или прямо в квартире… – Ева кривится, как от боли, но всё-таки произносит вслух догадку, от которой у неё всё внутри цепенеет: – Там будет лежать мой труп?

– Ещё чего не хватало! – почти сердито отвечает Георгий. – Скажешь тоже. Ты же вся, целиком со мной домой уезжаешь. Откуда возьмётся труп? Так что художница Ева просто исчезнет. Если станут искать, не найдут. Ну, я за них спокоен, придумают, что случилось. Что здесь, во Тьме, люди точно умеют, так это ловко сочинять объяснения всему, что в их положении умом объяснить нельзя.

– Просто исчезнет, – с удовольствием повторяет Ева. – То есть, я загадочно без вести пропаду? А что, для художника хороший финал биографии. Может, цены на картины взлетят.

* * *

Таис Михайловна берёт телефонную трубку, говорит: «Ну, давай, рассказывай, – слушает и смеётся от радости, хлопает себя по колену: – Ай, молодцы!» Наконец прощается с собеседником и достаёт из кармана блокнот. Делает там пометки и говорит Руфи, бухгалтеру Тёмной мэрии, хозяйке дома, где Таис Михайловна сегодня ночует:

– Ещё восемь с обеда. Восемь за вечер! Всех привели без особых проблем. Только Фил, кузнец из квартала Ти-Гори – ты его знаешь? ладно, неважно! – наотрез отказался уходить из Тьмы без своего кота. И что ты думаешь? Отлично кота протащили! Причём тот в момент перехода даже не пискнул, нормально было ему. Я теоретически знаю, что коты из Тьмы к нам проходят не хуже опытных сидов, но как это у них получается, никогда наверное не пойму… Значит, в сумме у нас уже сто двенадцать. Из них двадцать шесть – только за сегодняшний день. Я, конечно, всегда хочу поскорее, но даже мне понятно, что это отличный темп. Слушай, моя дорогая, я сдуру отказалась от ужина, но теперь ты мне всё-таки супу, пожалуй, налей.

– Вместо водки бахнешь сырного супа на радостях? – улыбается Руфь.

– Вот именно. Зря смеёшься, у меня организм с такими причудами, что сама порой удивляюсь. Когда я так счастлива, и от супа вполне могу захмелеть!

* * *

Незнакомая девушка угостила сдобной булкой с изюмом – пустяковый, а всё-таки странный, необъяснимый был эпизод. Мика вышла в обед, купила капучино в любимой кофейне – на вынос в картонке, иначе теперь не бывает, но спасибо, хоть так продают. Сидела на лавке в сквере, пила, а девчонка просто шла мимо и вдруг сунула ей прямо в руки булку, завёрнутую в салфетку: «Угощайтесь, пожалуйста, это лучшая выпечка в городе, я от жадности слишком много купила, третью подряд мне не съесть». Мика не хотела брать булку, но девчонка была такая славная – румянец, рыжие косы, сияющая улыбка, ямочки на щеках – что Мика только растерянно пролепетала: «Спасибо». Щедрая незнакомка убежала, а булка осталась. Но Мика её конечно не стала есть. Завернула получше и спрятала в сумку, Тошка-то с радостью слопает. Ладно, пусть, ему можно, пока растёт.

Допила кофе, вернулась в аптеку – с чем, с чем, а с работой ей повезло, не закрыли в локдаун, никого не уволили, даже зарплату очень прилично прибавили, типа за риск заболеть. Посетителей было немного, время тянулось невыносимо, как в детстве, когда не пустили на улицу, заперли дома, а по телевизору только скучное, и нет новых книг. Мысли всё время крутились вокруг чёртовой булки – лучшая выпечка в городе! хоть бы кусочек попробовать! Один-единственный раз откусить!

Сдобная булка натурально пульсировала в сумке, испускала невидимые лучи, порабощающие разум и волю, но Мика держалась стойко и не сдалась. В моём возрасте жрать булки – безумие. Лучше не пробовать, даже не нюхать, – говорила она себе. – Сладкая выпечка хуже любого наркотика. Вспомнишь этот упоительный вкус и сорвёшься, не сможешь остановиться, станешь ежедневно жрать сдобу, и всё. Углеводы, дрожжи, сахар, калории, ожирение, ранний климакс, рыхлая старость, альцгеймер, диабет, онкология, недостойная, жалкая смерть, которой, конечно, не избежать в любом случае, но строгий контроль за питанием поможет её отсрочить, а потом – невозможно поверить, а всё-таки вдруг учёные рецепт долголетия изобретут? Ну и тощие старухи выглядят получше, чем жирные. Хотя тоже, конечно, кошмарная жуть.

Уже дома Мика вспомнила, что сын сегодня поехал с отцом за город и собирался остаться у него ночевать. Но вместо того чтобы обрадоваться предстоящему спокойному вечеру, внутренне взвыла: а булку кто будет жрать?! И сама рассмеялась такой постановке вопроса. Подумала: всё-таки я чересчур загоняюсь. Типа ребёнок от булки должен меня спасать! Это обычная сладкая булка. Она не страшная. Вкусная, вредная, но не злобный враг, а еда. Её, в конце концов, можно просто выкинуть. Бабка с мамой всю жизнь долдонили, что еду выкидывать грех, но они не узнают и ничего мне не сделают. Мама, слава богу, живёт в трёхстах километрах, – напомнила себе Мика. – А бабка вообще давным-давно умерла.

Ну или ладно, – решила она. – Не обязательно булку в мусор выбрасывать. Можно на подоконнике раскрошить. По утрам за окном всегда воробьи чирикают, будет им завтра приятный сюрприз.

Мика, конечно, не питала на свой счёт особых иллюзий. Подозревала, что не удержится, когда булка будет в её руках. Так и вышло, последний кусок она, на чём свет стоит проклиная своё слабоволие, отправила в рот. Но вкуса, вопреки ожиданиям, не почувствовала – вообще никакого. Ни намёка на сладость, как будто жевала картон. Зря, выходит, боялась сдобы-наркотика. Это что же, – растерянно думала Мика, – получается, мозг игнорирует информацию, от которой отвык?

* * *

– Так, погоди, – говорит Ева соседу Георгию, который галантно помогает ей выбраться из кабины грузовика. – Груши! Надо. Вам с Ларой. Груши. Сейчас! А то забуду потом.

– Совсем ты, моя дорогая, спятила, – смеётся Георгий. – Какие могут быть груши? Ночь на дворе, темно.

– Ничего, пошли в сад, посветишь мне телефоном, – Ева тянет его за рукав. Объясняет: – Это важно. Мне – важно. Точку, что ли, поставить. Не знаю, как лучше сказать. Я, понимаешь, в последнее время во Тьме только это и помнила. Всё забыла – и дом, и Эла, и нашу с ним лавку, и что мы в отпуск как раз собирались в дальний приморский квартал. Но почему-то за работой всегда вспоминала, что зимние груши уже поспели, и я обещала вам с Ларой их дать.

– Да, тогда понимаю, – кивает Георгий и достаёт телефон из кармана: – Куда тебе посветить?

В доме, тем временем, загорается свет, окно открывается, Ева прижимает руки к груди, словно сердце может на радостях выскочить, если его не держать, и кричит счастливому Элу:

– Сдавайся, руки вверх, мы – грабители! Твои груши пришли обтрясти!

* * *

В половине второго Мика решительно откидывает одеяло, всё равно невозможно уснуть. В голове каруселью крутятся мысли: папа волнуется, Нина… Что за Нина? Сестра. Но у меня нет сестры! – растерянно думает Мика. – И отца тоже нет, он ушёл, когда мне было три года, и с тех пор ни разу не объявился, даже денег не присылал. Это чьи-то чужие мысли, – думает Мика. – Соседские, что ли? Вдруг я теперь телепат? Ужас, на самом деле. Люди и так не подарок, а если ещё все их мысли узнать, это же ад разверзнется. Чего доброго, возьмусь за топор и пойду всех подряд убивать.

Это настолько нелепое предположение – топором! убивать! – что Мика смеётся. Вслух смеётся, одна в квартире. Это безумие, – думает Мика, – я точно сошла с ума.

Мика встаёт с постели, подходит к шкафу, долго наощупь там роется, наконец находит коробку, в которой спрятана заначка из четырёх сигарет. После развода Мика стала очень много курить, потом опомнилась, бросила. Но иногда, если очень хочется, можно. Или нет? Наверное, нет. Да насрать, – думает Мика, нарочно выбирая самое грубое слово из подходящих, даже вслух его повторяет: «Насрать». Надевает новый сиреневый пуховик прямо поверх пижамы и выходит из дома, потому что балкона в квартире нет, а курить в окно плохая идея, она уже раньше пробовала, ветер дунет, и полная комната дыма, вонь потом целый день.

Курить в подъезде ничем не лучше, чем дома, сигарета всё вокруг провоняет, да и законом запрещено. Если соседи застукают, будет неловко; кто их знает, напишут, чего доброго, жалобу, тогда могут выкатить штраф. Короче, ну его к чёрту, – думает Мика, – не так уж и холодно. И вполне нормальные, однотонные у пижамы штаны.

Мика выходит на улицу, неумело чиркает спичками; думает: вот будет номер, если я не смогу прикурить! Наконец у неё получается, Мика жадно затягивается, горло обжигает едкий ментоловый дым. Мика кашляет, привычно пугается: я всё-таки заболела ковидом, теперь по закону подлости окажусь в том самом проценте, которому он опасен, я всегда была невезучая, вдруг я умру? И неожиданно думает: а было бы хорошо. Мёртвым маски носить не надо. И ходить на работу. Мёртвые по будильнику не встают! Только папа и Нина… Какие папа и Нина? Хватит уже придуриваться, – сердито думает Мика. – Это какое-то скучное сумасшествие, нет ни папы, ни Нины. Они за мной не придут.

Мика уже докурила, но домой возвращаться не хочется. Ненавижу эту квартиру, – неожиданно думает Мика, хотя до сих пор была ею довольна. Разве что без балкона, а так-то отличная, кухня большая, у Тошки отдельная комната, и у меня. И, самое главное, это собственная квартира. Ипотека сейчас неподъёмная, аренда – тем более. Самая жуткая штука на свете – не иметь своего жилья. Но у меня всё в порядке, – думает Мика. – У меня всё отлично. Только папа волнуется. Зря волнуется, нет его у меня.

– Докурила? – спрашивает женский голос откуда-то. Слева? Справа? Мика не понимает. В общем, из темноты.

Мика растерянно озирается, думает: мне не надо бояться, голос женский, женщина это не страшно, они маньяками не бывают, то есть, мы не бываем маньяками, мы. Никого рядом нет, но кто-то её обнимает, шепчет на ухо так ласково, как даже мама никогда не шептала:

– Вот и славно, тогда пошли.

Мика хочет спросить: «куда?» – и: «ты кто такая?» – и: «вы ошиблись, наверное», – и: «я ничего не нарушила, на улице можно курить». Но пока Мика думает, её ноги сами делают шаг, ещё шаг. А ласковый голос снова шепчет:

– Просто Алекс и Нина не сиды, сами тебя забрать отсюда не могут, поэтому попросили меня.

Мика хочет спросить, кто такие Алекс и Нина, но вместо этого говорит:

– Почему-то папу все зовут «Алексом», а он больше любит, чтобы полным именем, «Александр».

– Точно! – отвечает ей ласковый голос. – Ты совершенно права. Надо мне наконец уже это запомнить. И называть его Александром. Всегда! Ну, раз человеку так больше нравится… А теперь, дорогая, закрой на минутку глаза.

– Это зачем? – пугается Мика, но глаза закрывает. И наощупь, опираясь на чьи-то сильные руки, делает шаг. И вдруг понимает, чей это ласковый голос. Это за мной пришёл ангел смерти, – думает Мика. – Я умерла. От сигареты, наверное. Не зря же врачи говорят, что курение вредно для сердца. Я покурила, и случился инфаркт. Ничего, умерла и не жалко, вот и правильно, и хорошо. Главное, было совсем не больно! Раз, и всё, это мне повезло. Ни больницы, ни операций. И состариться не успела, и окончательно ожиреть. И мысли остались! Я думаю, значит ничего не закончилось. Есть жизнь после смерти. И какой-нибудь бог, получается, всё-таки есть. Зря я в него не верила. Но я на него надеялась! Бог обязательно должен это учесть.

Мика идёт, зажмурившись, шаг за шагом, почти не чувствуя под ногами земли. Наконец, не выдержав, спрашивает:

– А свет когда будет?

– Какой свет? – удивляется ангел смерти.

Мика уныло думает: ясно, значит света мне не положено. Свет, наверное, только для праведников, а я… а меня… Таких как я, не святых, обычных сразу, не разбираясь, отводят в ад?

У Мики от ужаса всё внутри обмирает, и тошнотворно кружится голова. Но на всякий случай она объясняет ангелу:

– Свет, который в конце тоннеля. Люди, умиравшие клинической смертью, вроде, всегда его видят… Или это как раз потому, что не по-настоящему, а клинической? – вдруг осеняет Мику. – Свет означает, что их сейчас оживят?

– Бедный ребёнок, – вздыхает ангел. – Ты решила, что умерла? Ну я балбеска; прости, не подумала, что переход можно перепутать со смертью. А ведь да! Не горюй, всё в порядке, все живы. Ты – в первую очередь. Можешь, кстати, открыть глаза.

Мика послушно открывает глаза и наконец вспоминает, кто она, откуда, куда и зачем пришла. На самом деле, вряд ли это называется «вспоминает», вспоминают обычно постепенно, с усилием, а тут – раз, и всё. Как будто внезапно проснулась, или очнулась от обморока. И сразу начинает казаться, всегда так и было, хотя Мика точно знает, что не всегда.

Мика думает: что, вот так просто? Серьёзно? Меня отпустила Тьма? Мика смеётся и плачет, но всё-таки больше смеётся. И говорит сквозь слёзы:

– Так ты меня домой привела?

– А куда же ещё, – пожимает плечами рыжая девчонка из парка; теперь-то понятно, откуда та безвкусная сдобная булка была. Девчонка – Даха, дочка Весёлого Тома; говорят, она сейчас самая крутая из сидов. Ну, ничего не скажешь, крутая, да.

– Вот я поэтому никогда во Тьму уходить не хотела, – вздыхает Мика. – Каждый раз умоляла Нину: не отпускай меня. Уходящего не удержишь, это я и сама понимаю. Но когда тонешь, даже за воду цепляешься. Правда, я сама не тонула, но так говорят… Вот веришь, как знала, что однажды застряну во Тьме за Воротами и не смогу вернуться в Ирали. Как чувствовала! Спасибо, что ты меня домой привела. А если я там снова застряну, ты опять мне поможешь? Придёшь? Я там от тоски чуть с ума не сошла.

– Больше не застрянешь, не беспокойся, – улыбается Даха.

– Серьёзно? Откуда ты зна?..

– Так Ворота закрылись. Ты поэтому во Тьме и застряла. Зато теперь пришла домой навсегда.

– Навсегда, – повторяет Мика, ещё не до конца понимая значение этого слова. – То есть, погоди, – медленно говорит она. – Хочешь сказать, я во Тьму вообще не вернусь? Никогда?

– Никогда. Ворота закрыты. Все уходящие уже который день это событие празднуют. Внезапно выяснилось, что никому из ваших особо не нравилась Тьма.

– Но… – Микаэла в ужасе смотрит на Даху. – Так же нельзя! Я обратно во Тьму не хочу. Это хуже, чем застрелиться. Но надо! У меня там остался сын.

– Знаю, – кивает Даха. – Мне Александр сказал. Но тут ничего не поделаешь. Вернее, ещё как поделаешь! Просто делать будешь не ты.

– Это как? – растерянно спрашивает Мика. Умом она понимает, что случилось нечто непоправимое. Но испытывать настоящее горе у неё сейчас нет сил.

– Всё с ним будет нормально, – улыбается Даха. – Даже лучше, чем просто «нормально». Просто дело такое, в двух словах не расскажешь. Идём, дорогая, сядем, выпьем, поговорим.

– И покурим, – вздыхает Мика. – Мне сейчас очень надо, ох. Представляешь, какая я во Тьме была дура: там и так-то несладко живётся, а я ещё с перепугу, поверив рекламным ужастикам, бросила курить.

* * *

В музыкальный паб «Чёрный Шкаф» на углу Первоцветов и Мысленной входит, может показаться, подросток, но на самом деле взрослый, просто невысокий, по-мальчишески тонкий и гибкий мужчина в яркой малиновой шубе, на голове по-пиратски повязан цветастый вязаный горский платок. Исайя тот ещё модник, если уж решил нарядиться, всем случайным свидетелям гарантирован эстетический шок.

Стивен, выжатый как лимон, только что откатавший большую программу и потом ещё полчаса на бис, мгновенно забыв об усталости, вскакивает навстречу:

– Вот это сюрприз!

– Девятнадцатый, – говорит другу Исайя и падает в кресло.

– Девятнадцатый – что?

– Не «что», а «кто». Я привёл уже девятнадцатого. Из Тьмы. Только что. Устал хуже джинна. Но слушай, какое же счастье! Каждый раз. Невозможно привыкнуть. Как у них начинают сиять глаза! Какие становятся лица! Особенно, когда понимают, что вернулись домой навсегда.

– Да, – соглашается Стивен. – Я тебе страшно завидую. Хотел бы я тоже уметь людей из Тьмы домой приводить! И лучше с каким-нибудь приподвывертом, чтобы это был не мрачный героический подвиг, а цирк. Как ты меня в сундук упихал на глазах обалдевшей публики. Ух, это было красиво! До сих пор вспоминаю и ржу.

– Сам доволен, – кивает Исайя. – Я с тех пор ещё кучу народу загнал в тот сундук! Но на самом деле, скоро веселье закончится. Мы, знаешь, в хорошем темпе идём. В каком-то даже слишком хорошем. Я – так вообще чемпион. Девятнадцатый, слушай! Сам в шоке. Не понимаю, когда успел. Я сейчас звонил Таис Михайловне, чтобы отметила в списке, кого я привёл, так она, прикинь, на меня наорала. Велела срочно выпить бутылку водки и свалиться в канаву, потому что Ирали нужен живой, а не мёртвый герой.

– Именно водки? – удивляется Стивен. – И непременно в канаву? Это какой-то новый хитрый магический ритуал?

– Да уж, хитрей не бывает, – смеётся Исайя. – Это просто тонкое метафорическое иносказание в духе Таис Михайловны, оно же добрый совет сделать паузу. Остановиться, пока не сдох. Короче, я взял отпуск на сутки. И намерен напиться с тобой.

– Вот это правильный выбор.

– Ещё бы. Ты меня точно не засмеёшь, когда я стану рыдать и ругаться.

– Ты? Рыдать и ругаться?! Да брось.

– Спасибо, друг, – вздыхает Исайя. – Но сейчас такое вполне возможно. Мне, конечно, все моря по колено. Но я до краёв переполнен Тьмой.

* * *

– Так странно, – говорит Микаэла, едва пригубив коктейль. – У меня, я только сейчас заметила, руки чуть-чуть просвечивают, если через них на лампу смотреть. Это что-нибудь означает? Я из Тьмы за Воротами не вся пришла? Часть меня там осталась? И слоняется неприкаянным призраком? Или всё-таки нет?

– Да всё нормально, ты просто отвыкла, – улыбается Даха. – Или раньше не обращала внимания. Мы же тут все такие. Специфическое свойство материи. Мы пропускаем свет.

– Да, наверное не обращала внимания, – вздыхает Мика. – Я вообще, по-моему, была странная. Такая, слегка примороженная и туповатая. Ничем особо не интересовалась, ни с кем кроме сестры не дружила, дальше носа не видела. Жила как во сне.

– Так во сне и жила, – пожимает плечами Даха. – Все уходящие видят Ирали во сне. У кого-то сны яркие, полные страстей и событий, а у кого-то, как у тебя, спокойные. В таких хорошо отдыхать. Но теперь всё станет иначе. Сама удивишься! Ты вся дома, целиком, наяву.

– Я уже чувствую разницу, – энергично кивает Мика. – Мне всё интересно. И хочется срочно съездить на мотоцикле в какой-нибудь отдалённый горный квартал. И длинное приталенное пальто, как мы только что по дороге видели на продавщице цветов. И кофе с земляничным вареньем, как в кофейне Рубина, самой научиться варить. И слушай, мне так нравится этот бар! Раньше, вот честно, не понимала, зачем люди ходят по барам, когда можно собраться и выпить на кухне, или в саду. А зашла сюда и сразу всё поняла. Атмосфера же! В каждом баре своя атмосфера. Своими силами где попало её не создашь.

– Вот спасибо! – откликается Рахмет из-за стойки. – Удался тебе комплимент.

– Я хочу, чтобы так и осталось, – говорит Дахе Мика, прижимая к груди кулаки. – Не хочу во Тьму уходить. Никогда. Ни на день, ни на час, ни на минуту, ни даже на десять секунд.

– Так вопрос вообще не стоит, – улыбается Даха. – Во Тьму ты пойти не сможешь. Ворота закрылись, а ты – не сид.

– Но у меня же там сын остался. Поэтому… Ну, наверное, надо? – Мика с неожиданной даже для неё самой злостью бьёт себя костяшками кулака по лбу: – Надо, а я не хочу! Но должна. Или нет? Или сын теперь не считается, как во Тьме не считалось всё, что было в Ирали? Ладно, так даже лучше. Какая-то я получаюсь ужасная мать! Я его там любила. Правда, любила. Я помню. А сейчас ничего не чувствую. Как будто сын мне приснился. Но он не приснился. Он есть, он живой, настоящий. Во Тьме сиротой остался. Детей же нельзя бросать.

– Во-первых, он у тебя давно уже не младенец, – Даха медленно загибает палец, словно только что научилась считать. – Не один, а с отцом остался. Значит, точно не пропадёт. Во-вторых, вернуться во Тьму ты не можешь. Физически. Хочешь, не хочешь, это ничего не решает, твой билет был в один конец. В-третьих, нормально, что ты сейчас ничего не чувствуешь. Ты – не ужасная мать. Просто мы в момент перехода целиком изменяемся. Даже раны, полученные во Тьме за воротами, дома уже не болят. Чем любовь хуже раны? Нет ничего удивительного в том, что дома она прошла. А в-четвёртых, расслабься. Твой сын – настоящий счастливчик. Отличная его ждёт судьба.