Текст книги "Агата и археолог. Мемуары мужа Агаты Кристи"

Раскопки продолжались уже несколько недель, и Кэмпбелл Томпсон завёл речь о прекращении работы. Мне пришлось воззвать к его скупости и расчётливости и сказать, что, если мы остановимся сейчас, не дойдя до нетронутого грунта, все уже потраченные на раскопку деньги будут выброшены на ветер и мероприятие станет напрасным расточительством. Мои доводы подействовали, и мы продолжали спускаться в недра земли. Работа стала действительно опасной, так как рабочие вели себя крайне неосторожно. Просто удивительно, что мы обошлись без несчастных случаев. Разумеется, первые тридцать или сорок футов шурфа мы копали под наклоном, во избежание гибели от падения какого-нибудь выступа. Некоторые слои легко разрушались, и, думаю, если бы у меня имелся некоторый инженерный опыт или если бы я был постарше и порассудительней, наше опасно выглядевшее мероприятие внушало бы нам серьёзнейшие сомнения. На самом же деле огромная масса возвышающегося грунта, давящая со всех сторон, делала склон шурфа прочным, словно камень, и так как мы позаботились о том, чтобы не оставалось никаких выступов, работа была относительно безопасной, разве что сами рабочие никак не соблюдали осторожность и то и дело перепрыгивали через яму по краям.

Короче говоря, чтобы добраться до нетронутого грунта, нам пришлось копать сквозь руины на глубину около девяноста футов, и когда мы сбрасывали свои пустые корзины на дно шурфа, раздавался такой ужасный грохот, словно рушился дом. В столь узком шурфе было сложно устроить лестницы, и очень скоро вместо обычных неглубоких ступенек нам пришлось выбивать ступеньки по три-четыре фута в высоту и на каждой ставить по человеку. Корзинки передавались наверх по цепочке, а потом сбрасывались обратно вниз – самый удобный способ быстро доставить их на дно шурфа. Храбрый Си Ти раз в день непременно спускался на самое дно, проверить, как у нас идёт работа, и я совершенно не мог понять, почему он разводил столько шума из-за необходимости карабкаться наверх и вниз, на большую глубину. Только много лет спустя, когда я стал старше и начал бояться высоты, я осознал, насколько храбрым человеком он должен был быть, чтобы проходить через это испытание, которое мне, зелёному юнцу, казалось пустяком.

По прошествии шести или семи недель раскопок мы достигли нетронутого грунта и немного углубились в него, чтобы точно удостовериться, что он действительно был нетронутым. Мы обнаружили жёсткую красноватую известковую глину, на которой когда-то было заложено первое поселение. К нашему крайнему удивлению, больше четырёх пятых холма относились к доассирийскому и доисторическому периодам. Длинная последовательность доисторических культурных слоёв действительно поражала воображение, и мне придётся рассказать об этих слоях подробнее, чтобы в общих чертах объяснить их значение.

Из почти сотни футов обломков, составлявших холм Куюнджик, семьдесят два фута относятся к доисторическим временам, и к концу раскопок я смог разделить слои на пять основных периодов, начиная с самого глубокого, первого ниневийского, и заканчивая самым верхним, пятым ниневийским. По нашим самым скромным подсчётам, вместе эти пять периодов покрывали по крайней мере три тысячи лет, примерно от 3000 (ниневийский V) года до как минимум 6000 (ниневийский I) года до н. э.

Слои, относящиеся к пятому ниневийскому периоду, залегали приблизительно на глубине двенадцати футов и представляли огромный интерес. Они состояли из остатков домов из сырцового кирпича, частично забитых наносным песком, из чего можно было сделать вывод, что дома были оставлены людьми и какое-то время стояли пустые. Слои содержали образцы любопытной расписной керамики, нигде ранее не попадавшиеся в таких количествах и вообще до этого момента практически не встречавшиеся. Огромные вазы на ножках и большие кувшины, выкрашенные чёрной и фиолетовой краской, были расписаны как геометрическими узорами, так и изображениями животных: газели, кормящей своего детёныша, водоплавающей птицы, длинношеих козлов, поразительно похожих на жирафов и напоминающих таких же длинношеих зверей, встречающихся на вазах позднего додинастического Египта. Вполне возможно, эти два стиля были как-то связаны между собой. Этот ранний тип расписной керамики пятого ниневийского периода, скорее всего, родственен известной керамике из Джемдет-Насра в Южной Месопотамии и является её самостоятельной северной разновидностью.

В эту эпоху, около 3000 года до н. э., металл начал выходить на первый план, и действительно, поздние варианты расписных ваз пятого ниневийского периода предполагали развитие металлургии. Речь шла о превосходно сделанных вазах из серой керамики, несомненно, имитирующей серебро, и украшенных орнаментами, напоминающими гравировку по серебру. Позже, во время раскопок в Шагар-Базаре в Северной Сирии, я нашёл похожие вазы, перевязанные серебряным шнуром.

Пятый ниневийский период с его цилиндрическими печатями в шумерском стиле был тесно связан с Шумером или Южной Вавилонией, но представлял собой самостоятельную северную версию их культуры. Меня в этом периоде больше всего привлекало то, что, вероятно, он совпадает со временем, когда на севере, то есть, в доисторической Ассирии, впервые появилась письменность.

Непосредственно под пятым ниневийским слоем лежал более глубокий слой, ниневийский четвертый, содержавший посуду, красноватым цветом напоминавшую сургуч, очень тонкой выделки, похожую на керамику, найденную в Уре и в Уруке, а ближе к его верхней границе обнаружилось несколько оттисков южных печатей, какие встречаются в Сузах на территории Ирана. Ещё там нашли посуду сливового цвета, типичную для периодов Урук и Джемдет-Насра, и множество очень грубо сделанных конусообразных чаш. Такие чаши мы находили сотнями закопанными в грунт по всей Ниневии. Как правило, они сохраняли следы вещества растительного происхождения. Кто-то предполагал, что эти грубые сосуды использовались для створаживания молока, но я почти не сомневался: они имели магическое значение и предназначались для освящения земли, подобно тому, как в гораздо более поздние периоды чаши, испещрённые финикийскими или мандейскими магическими письменами, закапывались в основании домов, чтобы отгонять злых духов. Для каких-нибудь подобных обрядов и создавались, возможно, эти любопытные конусообразные сосуды, которые находят по всей Восточной Азии. Их находили в Сузах и даже в Арманте, на территории Египта. Это удивительное повсеместное распространение столь грубой технологии наверняка связывалось с общими магическими представлениями.

Глубоко внизу под слоем ниневийского периода начинался ещё один слой обломков, не менее семи метров, то есть более двадцати одного фута в толщину, третий ниневийский, содержавший в основном посуду из серой глины, иногда отполированную. В отличие от керамики из четвёртого ниневийского слоя, эту сделали вручную, без использования гончарного круга. Частично данная керамика совпадает по времени создания с периодом, известным на юге как «убейдский», и датировать её надлежит примерно 3500–4000 годами до н. э. Мы нашли совсем небольшое количество крашеной керамики, потенциально относимой к самому концу убейдской традиции. Окончательным же доказательством связей с югом стала находка глиняных серпов, использовавшихся исключительно в убейдский период в южной части долины Евфрата. Это замечательное изобретение, должно быть, совпало по времени с увеличением производства зерна, а именно ячменя и пшеницы, и появилось, когда стало не хватать серпов из кремня. Орудия из обожжённой глины быстро изнашивались и вышли из употребления к концу убейдского периода.

В самой нижней части этого культурного слоя мы обнаружили ряд влажных пластов – пятнадцать последовательных слоёв, состоящих поочерёдно из ила и речного песка. Я сделал вывод, что мы нашли чётко обозначенный период, ознаменовавшийся значительными климатическими изменениями. Вполне возможно, феномен, который мы наблюдали в Ниневии, соответствует Всемирному потопу в убейдском культурном слое, найденному Вулли в Уре и описанному мной в предыдущей главе. Томпсон испугался Потопа и не велел мне особенно о нём распространяться, но, я думаю, что нашёл именно то, что предполагал – след речных отложений. Конечно, Ниневия располагалась слишком высоко, чтобы пострадать от сколь бы то ни было великого потопа, но большие потопы, как правило, увязывались с дождями, и наша находка вполне могла соответствовать феномену, обнаруженному в Уре, на юге.

Наконец мы спустились глубоко в недра шурфа, на глубину семидесяти двух футов, если считать от верхней границы пятого ниневийского слоя, к очень любопытному периоду, Второму ниневийскому. Этот период можно условно разделить на три фазы. Самую раннюю из них представляла крашеная керамика с незамысловатым орнаментом из прямых линий, иногда в сочетании с насечками. Средняя фаза – мы назвали её самаррской – характеризовалась хорошо известными изделиями, найденными ранее на типичном раскопе, расположенном на девяносто миль выше Багдада на реке Тигр. Выше снова шла искусная весёлая керамика, названная нами халафской. Это была красивая утварь, как правило, с геометрическим, иногда пунктирным узором, нанесённым блестящей чёрной краской. Вряд ли найдётся другая доисторическая керамика, превосходящая её по качеству. Нам впервые удалось обнаружить период её происхождения среди поддающихся датировке слоёв, и это открытие – захватывающее событие. Подобную керамику уже обнаруживал барон фон Оппенгейм[49]49
  Макс фон Оппенгейм (1860–1946) – немецкий дипломат, востоковед и археолог на Ближнем Востоке. Первооткрыватель халафской культуры.


[Закрыть] на одном из раскопов, а конкретно – в Телль-Халафе в верховьях Хабура, но эксперты не могли прийти к единому мнению, каким периодом следует её датировать. Здесь же мы нашли неоспоримое доказательство, что она предшествовала убейдскому периоду – доказательство, подкреплённое многими более поздними открытиями. Теперь у нас есть основание предполагать, что часть халафской керамики была создана в 5000 году до н. э. или немного позднее. Таким образом, её точное место – перед Убейдом и после Самарры – впервые было установлено на наших раскопках в Ниневии.

Кэмпбелл Томпсон во время своих прогулок по окрестностям находил подобную керамику на телле Арпачия, в четырёх милях к востоку от Ниневии. Кроме того, пока шли раскопки, наши рабочие приносили с Арпачии её образцы, показывая, что они в точности совпадают с нашими. Именно это открытие в конце концов побудило меня начать раскопки самой Арпачии. О них я вкратце расскажу в следующей главе.

О самом глубоком слое, ниневийском первом, говорить почти нечего. Мы продолжали копать, пока не достигли нетронутой глины, и там, на небольшой площади, примерно, как я уже говорил, двенадцать на двенадцать футов, нашли древнейшие образцы керамики Северной Ассирии – очень простую и грубо сделанную посуду и несколько оттисков исключительно с отпечатками верёвок. Керамику подобного типа находили на многих других теллях, и мне остаётся только упомянуть, что культурные слои, с которыми мы работали, относились к тому же периоду, что и хорошо известный телль Хассуна, раскопанный Сетоном Ллойдом и Фуадом Сафаром. Истоки этого периода были исследованы в последние несколько лет при раскопках поселения на северо-западе Ирака, а конкретно – Умм-дабагии, Дианой Хельбек. Она подробным образом изучила ранний этап той же последовательности культур и нашла группу первобытных домов далеко в степях, в местности, изобилующей дичью. Судя по всему, именно туда мигрировали древние племена для добычи шкуры и мяса, необходимых жителям более крупных поселений, расположенных к востоку, которые, таким образом, могли набить свои кладовые мясом, в основном газелей и онагров.

Добраться до дна такого глубокого шурфа было непростой задачей, и мы все, кроме рабочих, испытали счастье, выйдя оттуда живыми. Те были от работы в полном восторге и считали её абсолютно безопасной. Томпсон, помню, думал, что мне будет очень сложно найти добровольцев для продолжения раскопок, так как, естественно, по мере углубления шурфа количество человек на дне уменьшалось. Он считал, рабочие предпочтут отправиться на более выгодные раскопки ассирийских слоёв, где им полагался бакшиш за каждую найденную надпись и за самый крошечный фрагмент таблички, но я стал давать вознаграждение за каждый крашеный черепок. Рабочие смотрели во все глаза, чтобы ничего не пропустить, задача приобрела для них дополнительный интерес, и они трудились с большим удовольствием. У меня, таким образом, никогда не было проблем с тем, чтобы найти добровольцев для завершения работ. Мы вспоминаем наш шурф с гордостью и считаем его своим большим достижением. Этот шурф – точно самое глубокое зондирование из всех, проведённых в Западной Азии. Ничего подобного раньше не делали и вряд ли сделают когда-нибудь ещё. Конечно, наш шурф имел ограниченную площадь и наши архитектурные находки ограничились несколькими фрагментами, но среди них попадались случайные фрагменты стен из ила, гальки и тростника, что лишний раз подтвердило нашу датировку, успешно, как я думаю, прошедшую испытание временем.

После завершения раскопок в Ниневии Кэмпбелл Томпсон не собирался больше возвращаться на Восток, и наше сотрудничество на этом закончилось, но он всю свою жизнь оставался моим хорошим другом, и я получил огромное удовольствие от нашего совместного сезона. Си Ти не был высокопрофессиональным археологом в отличие от Вулли, но он был человеком твёрдых викторианских принципов, ценил дружбу и обладал весёлым нравом. Будучи человеком разнообразных интересов, он предпринял попытку расшифровать хеттские иероглифы и достиг в этом деле некоторых результатов, по достоинству оценённых Р. Д. Барнеттом[50]50
  Ричард Дэвид Барнетт (1909–1986) – профессор, археолог, хранитель западноазиатских древностей Британского музея.


[Закрыть]. Кэмпбелла Томпсона переполняли интересные идеи. Именно он предположил, что после 640 года до н. э. ассирийское правительство могло перебраться на север, в Харран. Подобная версия более чем вероятна, так как «Анналы» Ашшурбанипала после этого времени практически не велись. Именно туда они удалились после последней битвы с мидийцами. Эта теория и сейчас заслуживает внимания.

За заслуги в области востоковедения Кэмпбелл Томпсон получил место в Мертон-Колледже Оксфордского университета, но почти не принимал участия в заседаниях из-за упрямства и бескомпромиссности в спорах. «От меня никакого толка en comité[51]51
  В комитете (фр.).


[Закрыть]», – говорил он и старался не тратить времени на «бессмысленные нововведения». Думаю, Си Ти был самым экономным человеком на земле: ему удалось провести раскопки в Ниневии всего за тысячу семьсот фунтов. По окончании сезона он вернул сдачу сэру Чарльзу Гайду, владельцу газеты «Бирмингем пост», державшему конюшню, а заодно содержавшему раскопки. Сдача, добросовестно возвращённая этому меценату, составила одиннадцать пенсов.

Глава 5
Арпачия

В 1932 году я был готов руководить своей собственной экспедицией. Мне нравилось работать на других, но перспектива проводить раскопки самостоятельно, ни от кого не зависеть доставляла огромную радость: я никогда не уклонялся от ответственности. Правда, мне предстояло найти спонсоров, а это поначалу непросто. Я вечно буду благодарен тем, кто в меня поверил: довольно рискованно доверять молодому человеку двадцати восьми лет новое дело, требующее денежных затрат.

Вначале я обратился в Британский музей, директором которого был тогда сэр Джордж Хилл. Помню свою радость, когда он сказал, что попечители готовы пойти на риск и спонсировать мои раскопки. Ничуть не меньше я благодарен сэру Эдгару Бонэм Картеру, в то время председателю Британской школы археологии в Ираке. Он рискнул шестью сотнями фунтов – солидной по тем временам суммой денег. Также я по гроб жизни обязан ещё одному хорошему другу, сэру Эдварду Килингу, энергичному и преданному секретарю школы. Невероятно, но всё мероприятие, включая публикацию материалов, обошлось нам в две тысячи фунтов и полностью оправдало вложения: не прошло и шести месяцев с момента завершения раскопок, как отчёт о них опубликовали во втором томе журнала «Ирак», а это своего рода подвиг.

В состав экспедиции входило всего три человека: начиная с Ниневии, моя жена Агата сопровождала меня во всех без исключения раскопках на Востоке; также к нам присоединился Джон Роуз, мой друг, служивший архитектором в Уре. Помню, уговаривая Джона поехать с нами, я обещал, что это будет прекрасный отдых. Он долго припоминал мне эти слова. Думаю, нигде, даже в Уре, нам не приходилось работать больше, а Джон почти не поднимал глаз от чертёжной доски, но мы получили удовольствие от нашей небольшой экспедиции.

В то время багдадским директором по древностям был немец, Юлиус Йордан[52]52
  Юлиус Йордан (1877–1945) – крупный немецкий археолог, исследователь Передней Азии, специалист по истории архитектуры.


[Закрыть]. Нам не составило труда получить у него разрешение на раскопки телля, но в политическом смысле он оказался нашим врагом: Йордан, наёмный нацистский агент, делал всё, что мог, для подрыва британского влияния в Ираке. Несмотря на это, как личность Йордан в высшей степени очаровывал: яростный антисемит, но при этом прекрасный музыкант и тонко чувствующая натура. Казалось невероятным, что такой интеллигентный человек с художественным вкусом мог поддаться новому гитлеровскому режиму.

В Багдаде мы остановились в отеле Мод, заведении простом и скромном, но очень гостеприимном благодаря доброму и неунывающему хозяину по имени Майкл Зиа, чьё неуёмное радушие снискало благодарность многих гостей. У него, помню, работал бармен по имени Иисус, и было очень странно в ожидании напитков слышать это обращение.

Мы отправились из Багдада в Мосул ранней весной и правильно сделали, потому что нам ещё предстояло проделать огромную работу прежде, чем первая лопата вонзится в землю. Для начала мы поселились в привокзальной гостинице в Мосуле, которой умело управлял сирийский христианин, откликавшийся на имя Сатана. Дождь не прекращался, и хозяин давал такие мрачные прогнозы, что мы боялись вообще никогда не приступить к работе. Впрочем, мы использовали это время с толком: нам предстояло разыскать владельца земли и получить от него согласие на раскопки. Мы наводили справки в самой Арпачии и с помощью бесценного представителя Оттоманского банка Маджида Шайи, ранее служившего у Кэмпбелла Томпсона и делавшего всё возможное, чтобы нам помочь.

Для получения разрешения на аренду земельного участка требовалось не только найти его владельца, но и выяснить, кому он был заложен, – непростая задача, потому что землю, как это часто случается на Востоке, закладывали и перезакладывали много раз, и казалось, количество закладных растёт с каждым днём. В конце концов, мы отследили не менее четырнадцати кредиторов и ценой нечеловеческих усилий собрали их вместе. Кредиторов усадили в два экипажа и доставили в банк, чтобы приложить их отпечатки пальцев к контракту. Думаю, всё равно мы нашли не всех, но мы уже отчаялись и решили, что с нас хватит. Так или иначе, после многочисленных возражений мы составили любопытнейший контракт, и, согласно ему, владелец земли был обязан заплатить две тысячи фунтов, если каким-либо образом воспрепятствует нашей работе. Дело благополучно завершилось, и это стоило нам сравнительно небольших денег.

Другой важной задачей было выселиться из гостиницы и найти подходящее жилище. Нам посчастливилось познакомиться с землевладельцем из Мосула, которому принадлежал большой пустующий дом неподалёку от старого, где мы жили с Кэмпбеллом Томпсоном. Оттуда в одну сторону открывался восхитительный вид на огромный холм Куюнджик и на горы, с другой стороны виднелись река Тигр и Мосул на противоположном берегу. Большой дом нас полностью устроил: там были просторные чуланы, удобные комнаты и широкая плоская крыша, где можно было разложить кучу керамики.

Хозяин по имени Дауд Саати – Давид Часовщик, пожилой человек хорошо за девяносто, рассказал мне, как впервые в жизни встретил англичанина. Англичанин был человеком невысокого роста, носил сюртук и остановился на постоялом дворе Хан Рассам в Мосуле. Каждое утро он шёл из Мосула на холм Ниневии, где вёл раскопки. Под его началом работало не меньше восьмисот человек. Как только можно руководить такой толпой? Я без труда догадался, что под невысокой фигурой в чёрном сюртуке хозяин имел в виду великого Джорджа Смита[53]53
  Джордж Смит (1840–1876) – британский ассириолог. Открыл и перевёл на английский язык «Эпос о Гильгамеше» – древнейшее из известных литературных произведений. Также дешифровал кипрское письмо.


[Закрыть], в ходе своих грандиозных раскопок в 1873 году нашедшего знаменитую табличку с описанием потопа. Просто замечательно было поговорить со свидетелем, встречавшим этого человека во плоти. Не в последний раз мне пришлось вспомнить великого Джорджа Смита. Случилось так, что несколько лет спустя, когда я был в Алеппо, ко мне зашёл британский консул и рассказал, что могилу Джорджа Смита, расположенную на христианском кладбище, собираются разрушить и ее ждёт заброшенность и забвение. Он спросил, могу ли я посодействовать в перенесении праха и создании более долговечного захоронения. Я согласился, и мне было приятно видеть, что над могилой снова появился надгробный камень. Много лет спустя я был вознаграждён: внук Джорджа Смита, Роуланд Смит, живший в Девоншире с нами по соседству, позвонил мне и спросил, слышал ли я когда-нибудь о его дедушке, и я с удовольствием ответил: «Я не только слышал о нём. Я его хоронил».

Но вернёмся к Арпачии. Конечно, потребовалось время, чтобы обставить дом. С этой целью мы наняли в Мосуле бригаду плотников – бригадира и троих подчинённых. Они каждый день приходили к нам из Мосула, бригадир с высокой феской на голове и три его помощника, и работали весь день, от рассвета до заката. Новые доски и другие необходимые материалы привозились на нашем грузовике за смешную цену. За десять дней мы обставили удобной мебелью весь дом сверху донизу, дополнительно прикупив пару комодов.

В нашем хранилище, помню, существовал ряд полок, сделанных специально для того, чтобы по мере появления складывать туда рассортированную по слоям керамику. Я с удовлетворением заметил восторг покойного профессора Франкфорта: рассмотрев наши полки, он объявил, что не встречал лучшего решения для хранения рассортированной керамики на раскопках. Вскоре мы благополучно разместились в новом доме. Ещё нам очень понравился большой и красивый сад, полный розовых кустов, усеянных цветами. К сожалению, по утрам хозяева приходили и срезали распустившиеся розы, чтобы продать их на рынке в Мосуле. Нашим последним приобретением была небольшая свора собак, шесть дворняжек, стороживших дом и ставших хорошими товарищами для нас.

По завершении подготовки, где-то в мае, мы начали работу на небольшом холме, Тепе-Решва, возвышавшемся среди полей в полумиле к востоку от деревни Арпачия, стоявшей на дороге, ведущей в Башику. Мы без труда нашли рабочих, хотя и не платили такие высокие зарплаты, как американцы. Насколько я помню, мы могли себе позволить платить максимум по шиллингу в день, но недостатка в рабочей силе не испытывали. Люди стекались из окрестных деревень, некоторые приходили за несколько миль. У нас были прекрасные отношения с нашим землевладельцем, Абдулом Рахманом, и всех, кого смогли, мы наняли в самой Арпачии, ближайшей деревне. Очень приятно, что я мог наконец копать ровно там, где пожелаю, ни с кем не советуясь. Кроме того, на Арпачии не составляло труда решить, какой участок раскапывать следующим: это был совсем небольшой холм, общей площадью не более двух с половиной акров, хотя, несомненно, если бы мы продолжили работу, мы нашли бы руины и за пределами холма.

Очень скоро у меня случились первые разногласия с рабочими. Я решил, что один из столь любимых Кемпбеллом Томпсоном старых орудий труда, маджруфу – садовый инструмент вроде треугольной мотыги, – стоит иногда менять на лопату, чтобы отгребать землю в сторону. Лопату мои рабочие видели впервые в жизни. Землекопы почти сразу устроили забастовку и заявили – они не могут пользоваться таким ужасным инструментом. Я вышел из ситуации, ответив, что не хочу держать на раскопках тех, кто не годится для подобной работы, и если кому-то не хватает сил справиться с лопатой, им лучше сразу уйти. Остались почти все, и всё было в полном порядке, пока в один прекрасный день я не решил, что часть работы лучше делать старой маджруфой. Тогда снова начались проблемы: рабочие жаловались, дескать, они не могут пользоваться таким несовременным приспособлением.

Первые две недели раскопок принесли крайне неутешительные результаты: нам попадались только жалкие остатки построек из сырцового кирпича. Мы с Джоном Роузом начали сомневаться, не окажется ли наше городище пустышкой, совсем простенькой деревенькой, где нет ничего интересного. После такого богатого городища, как Ур, мы, пожалуй, слишком быстро впали в уныние и скоро поняли свою ошибку. Несколько недель спустя среди наших находок имелись крайне интересные объекты – как архитектурные сооружения, так и небольшие артефакты. В самом же начале, когда мы только приступили к раскопкам верхней части телля, мы нашли крайне скромное поселение со стенами из сырцового кирпича, где в крошечных комнатках сохранились черепки убейдского периода. Это была очень важная находка: она позволяла установить точное соответствие между исследуемым слоем и развитым этапом доисторической культуры в Южной Вавилонии, относящимся ко времени между 3500 и 4000 годами до н. э. Более того, эти дома убейдского периода и соответствующая им керамика находились выше халафского слоя, а значит, мы можем уверенно сопоставить эту позднюю версию убейдской культуры и гораздо более раннюю, отмеченную керамикой совершенно другого типа.

В восточной части поселения нам посчастливилось найти кладбище убейдского периода. В могилах мы нашли полным-полно керамики, причём очень красивой. Джон Роуз одобрил разреженное и лаконичное оформление убейдской посуды и решил, что эта керамика красивей, чем халафская, с её мелким и, наверное, чересчур перегруженным орнаментом. Возможно, он был в чём-то прав, но выделка и обжиг убейдской керамики отличались гораздо большей грубостью, и в этом смысле она совершенно не могла соперничать с более древней халафской. И всё же некоторые миниатюрные рисунки своей красивой выделкой радовали глаз. Некоторые чаши размером покрупнее лаконично украшала изнутри широкая кайма, крупный опоясывающий узор. Этот странный и привлекательный орнамент не встречался мне больше нигде.

Думаю, здесь не стоит описывать керамику: о ней подробно и с иллюстрациями рассказывается во многих справочниках, в том числе в моей исходной статье в журнале «Ирак», – но есть один сосуд, мне всегда казавшийся крайне интересным. Это чаша, по внешней стороне которой проходит рисунок, по всей вероятности, изображающий три сшитых ленты треугольной формы, чьи концы прикреплены к кольцу в основании чаши, почти наверняка имитирующему металлическое. Подобный орнамент наводил на мысль – и совершенно справедливую, как мы знаем теперь, благодаря более поздним находкам, – что в то время уже использовался металл.

Интересно, но из сорока пяти могил убейдского периода ни одна не перекрывала другую. Создавалось впечатление, что все захоронения сделали, пока ещё жила память о самом первом. Предполагаю, что изначально изголовье могилы отмечалось чем-то вроде надгробного камня из дерева, давно истлевшего.

Нам попалось не так много предметов небольшого размера, с уверенностью приписываемых к убейдскому периоду, но некоторые бусины и амулеты являлись очень важными находками, так как однозначно указывали на эту эпоху – в первую очередь очень необычные резные бусины и терракотовые печати, предназначавшиеся, по моему предположению, для нанесения рисунка на ткань. Я уже упоминал, что тогда начинал использоваться металл. Он был представлен отлитым из меди плоским топором того редкого типа, который также встречается в Сузах, в Иране.

Под четырьмя верхними слоями убейдских жилищ мы нашли не меньше одиннадцати более ранних поселений, по большей части принадлежащих так называемому халафскому периоду. Пятый слой сверху, ТТ5, являлся, скорее всего, переходным, но из остальных десяти самый молодой относился примерно к 5000 году до н. э. Здесь мы обнаружили замечательные архитектурные памятники, не имевшие подобия в данной части мира. Это были круглые в основании здания на каменном фундаменте – толосы[54]54
  Толос – круглое в плане сооружение (святилище, гробница, памятник, музыкальный зал), часто с колоннадой.


[Закрыть], сводчатые постройки, общим количеством десять. Самые древние представляли собой круглые комнаты, построенные из pisé, то есть прессованной глины, но со временем постройки становились больше и архитектура их усложнялась. Самое внушительное – большое северное здание в седьмом слое, ТТ7: его круглая комната имела тридцать один фут в диаметре и десять метров в высоту, а вход осуществлялся через длинный вестибюль, так называемый дромос, шестидесяти футов в длину. В семи зданиях прекрасно сохранились каменные фундаменты, сложенные из крупных речных валунов, гальки, конгломерата и песчаника. Ни разу строители более поздних зданий не решились сдвинуть или разрушить старые фундаменты, хотя камня в этих местах было не достать. Можно сделать вывод, что к фундаментам относились с почтением и сохраняли их сознательно, а сами здания считались священными.

Почтительное отношение к фундаментам, признаки которого мы заметили в слоях, относящихся к 5-му или 6-му тысячелетию до н. э., отражает обычай, всё ещё соблюдавшийся в Шумере более чем две тысячи лет спустя. Мы не сомневались, что эти мощные здания служили святилищами: вокруг главного из них были устроены захоронения, вплотную примыкающие к стенам. В могилах в изобилии встречалась керамика. Очевидно, это было самое престижное и священное место для захоронения. Несомненно, святилища хорошо защищались и в трудные времена могли использоваться как крепости. Все ценные вещи в поселении, скорее всего, заботливо хранились там же. Впрочем, все сделанные внутри находки указывают на то, что Халаф можно считать мирным периодом. Оружие встречалось редко, а то, что встречалось, отличалось крайней примитивностью: несколько булав, стрелы и пули для пращи были самыми угрожающими артефактами того времени. Реконструировать эти здания можно различными способами, и наш архитектор Джон Роуз начертил несколько вариантов. Весьма вероятно, что вестибюль покрывала крыша – возможно, даже сводчатая. Важная особенность этих построек заключается в том, что они, за единственным исключением, были отдельно стоящими и, в отличие от микенских толосов, возвышались над землёй. Должно быть, они являются доисторическими предшественниками сводчатых домов в деревнях Северной Сирии, сохранявшихся в этой первозданной земледельческой стране до недавних времён.

Если эти красивые постройки со сводчатыми крышами действительно являются святилищами, то кому они посвящались? Я думаю, мы знаем ответ на этот вопрос, потому что во многих из них мы нашли многочисленные статуэтки – в основном глиняные, но присутствовали и несколько каменных, называемых «богиня-мать». Речь шла о статуэтках женщин, часто с висящей грудью. Одни изображались обнажёнными, другие облачёнными в изысканные одежды, пояса, перевязи, при этом грудь была обнажена. Некоторые раскрашивали в духе халафской керамики. Хоть мы и называли такие статуэтки «богиня-мать», они, возможно, не изображали саму богиню-мать, а были сделаны в её честь женщинами, надеявшимися на поддержку богини в процессе родов. Некоторые фигурки изображали женщин в возрасте, другие – совсем юных девушек. Вместе они составляли интересное собрание. Также примечательно, что некоторые из них представляли собой очень простые изделия из глины, в которых едва можно было угадать женщину, но груди и другие половые признаки всегда ясно различались. Самой выдающейся частью тела были массивные ягодицы, связанные в первобытном сознании с успешным родоразрешением. Несколько женщин изображались сидящими на корточках, в естественном в примитивных культурах положении для родов. Эти фигурки истолковывались по-разному, но самой правдоподобной мне кажется версия, что в большинстве своём они создавались для ускорения процесса родов с помощью поддерживающей магии, а также служили амулетами, излечивающими женщин от бесплодия. Половые органы фигурок были не всегда, но часто преувеличены, что вместе с выступающим пупком намекало на скорые роды.