Текст книги "Лабрум"

32.

Он пришел в начале четвертого.

Он: «Привет, ну что ты тут?»

Я: «Да вот, бездельничаю. Кхе-кхе-кхе-кхе».

Сегодня обострился кашель. Он сразу обратил на это внимание.

Он: «Кашляешь?»

Я: «Ну да, кашель какой-то вот. Простудился, наверное».

Он: «Не, не простудился ты. Насморк есть?»

Я: «Нет».

Он: «Нету… Не простуда это. Это от тумана нашего рыжего. Тебе надо пить воду из водопровода, больше воды. Ты где воду берешь?»

Я: «В подвале, из водопровода».

Он: «Правильно, будешь пить из крана – пройдет. В водопроводной воде у нас много железа – специально так, это помогает от кашля, выводит эти частицы из организма».

Я: «Какие частицы?»

Он: «Ну я имею в виду частицы тумана, если это частицы. Не знаю точно что».

Я: «А еще кожа словно бы у некоторых желтоватая».

Он: «То же самое – от тумана. Кто воды меньше пьет, тот желтый, у меня, вот видишь, очень слабый оттенок».

Я: «Так все-таки, что такое туман?»

Он: «Ой, я тебе так определенно не скажу. Вот один мой друг, он бы тебе пару гипотез выдал. А так, точно никто не знает, нам не говорили об этом. Сейчас туман для нас уже как что-то само собой разумеющееся. Ты мне лучше вот что скажи, я сегодня ночь не спал, все думал, ты не врешь, а?»

Я: «Нет, все правда».

Он: «Обалдеть, да?!»

Я: «Ну да».

Он: «А как ты до города добрался?»

Я: «Границу пересек недалеко от бывшего Гродно, девять суток шел пешком, просто по дороге, ночевал в лесу, потом встретилась грузовая машина, доехал почти до города. Поначалу боялся, только по вечерам заходил в город, а жил в лесу, у небольшого озера там, потом сюда перебрался».

Он: «И не страшно одному было? Девять суток пешком, в нашем-то дремучем лесу! А граница на замке?»

Я: «Да, очень хорошо охраняется с обеих сторон. Мне помогало большое количество людей, в одиночку я не смог бы сюда проникнуть».

Он: «Хм, Лабрум… Дальше десяти километров от города нам в лес заходить запрещено, и посещение его не рекомендуется. Мы, местные, ходим в лес, но к границе – редко кто, я лично не видел ее. Говорят там забор высоченный».

Я: «Я бы назвал это стеной. Она высотой не меньше двадцати метров».

Он: «Ого! Обложили нас, короче, тут забором, как в зоопарке, чтоб не сбежали».

Я: «Или чтобы никто не проник извне».

Он: «В город не страшно было идти, с уродами общался?»

Я: «У меня на самом деле было мало информации о зоне, я даже точно не знал, есть ли здесь город и хоть какие-нибудь жители. Наличие населенного города меня обрадовало. Естественно, боялся сначала, но и в лесу не станешь жить, к тому же пропитание кончалось. Уродом, по все видимости, был водитель грузовика, и еще с одним немного разговаривал».

Он: «С ними без толку, они тупые, зомбированные. Дык короче, в лесу надоело и решил поселиться тут?»

Я: «Я искал свой родной дом, я жил в этом доме до эвакуации».

Тут я наконец вспомнил, что нужно спросить о главном.

Я: «Кстати! Как вас, тебя зовут?»

Он: «Ой, извини, сразу не познакомились. Меня – Сергей».

Вот это да, неужели правда?!

Я: «А вы случайно не жили до катастрофы в этой квартире на пятом этаже?»

Он: «Ну да, жил, вместе с родителями там, еще и после катастрофы жили какое-то время. А что?»

Я: «Меня зовут Кристоф Раух, но я изменил имя и фамилию, мое имя от рождения – Леонид Шабловский».

Он: «Подожди… Это твоя квартира. Леонид».

Пауза, думает, потом на его лице появляется искренняя радость и улыбка.

Он: «Леня! Да ну нафиг, Леня! Не может быть. Здравствуй!»

Крепко жмет мне руку и обнимает.

Он: «Как же я сам, как же я сразу не подумал-то, не вспомнил. Вот это встреча!»

Не вижу какой-нибудь игры, фальши в его чувствах. Наверное, это действительно правда. Немыслимое совпадение, джекпот! И это, несомненно, удача.

Он: «Не могу поверить, ну надо же такому случиться, как все совпало. Очень рад тебя видеть, неимоверно рад. Я своей вчера рассказал, Илонке, это типа любовь моя, что ты оттуда, так она наотрез отказалась верить, думает, что я от нефиг делать придумал, теперь точно уж не поверит. Я и сам-то не могу поверить…»

Да, это именно тот Сережа: белобрысый, мимика эта, нос картошкой, добрый, смешной в чем-то – уже не сомневаюсь.

Он: «Ты же понимаешь, такие дела просто так не происходят, не может быть, чтоб это получилось случайно. Это что-то значит, а? Это дело надо отметить! Я сегодня опять не засну, такие новости».

[…]

с улицы едва уловимо послышался троекратный гудок.

Я: «А ты не до пяти работаешь? Это что за сирена?»

Он: «Еще чего до пяти, я себя ни грамма не уважаю что ли, это уроды до пяти вкалывают, от звонка до звонка. У них на заводах там дудят, смена кончилась. Это все ладно, я тебе все расскажу и объясню, все запишешь, ты дальше о себе рассказывай. Сразу уехали туда?»

Я: «Да, сразу. Ты ведь помнишь эту вспышку…»

Он: «Конечно, помню».

Я: «Ну вот. Сначала говорили, что какая-то авария на производстве, но ничего страшного».

Он: «А людей некоторых обожгло».

Я: «Ну да. Потом военные эти появились непонятные, не наши. И слухи пошли, что вроде как правительство эвакуировалось».

Он: «Потом говорили, что русская станция атомная пострадала, выбросы идут. Электроника практически вся после вспышки заглохла, ничего не работало».

Я: «Да, и паника, естественно, началась. Отец сразу же, долго не думая, решил уезжать. Мы в спешке собрались, я помню, как мама плакала, как не хотела…»

Он: «Я помню твою маму, Евгения Владимировна».

Какие могут быть сомнения, он абсолютно прав – Евгения Владимировна.

Я: «Там как-то через Академию ему удалось быстро оформить документы – и мы поехали на запад, в Европу. Сперва два года прожили в Польше, в Познани, потом переехали в Берлин. У отца в Германии были друзья, они по первому времени помогли устроиться».

Он: «А отец у тебя был, по-моему, ученый какой-то».

Я: «Он профессор был, в Академии наук работал, физик».

Он: «Родители живы?»

Я: «Нет, папа погиб в автомобильной катастрофе одиннадцать лет назад, мама очень переживала, через три года ее тоже не стало, от горя…»

Он: «Моих тоже уже нет. Болели оба…»

Пауза, молчим. Судьба…

Он: «Вам крупно повезло, что вас впустили».

Задумался, смотрит в пол. Вскакивает, хватает со стула свою куртку, шарит по карманам.

Он: «Забыл балда. Я же тебе диктофон принес, вот».

Устройство размером с мою ладонь, в нем открывается дверца, там кассета, в которой на два ролика намотана коричневая пленка, на корпусе механические кнопки, решетка динамика и микрофона. Диктофон очень старый (я таких не видел), потертый, название фирмы затерто, различимы только две первые буквы «OL…».

Он: «Я когда-то на что-то выменял, думал на нем музыку слушать. Но кассеты тяжело найти и на них запись портится. Вот если что-нибудь записать, то будет с шумом, треском, гулом, не качественно то есть, плюс кассета размагничивается (магнитный принцип записи) сама собой, не больше суток-двух запись среди помех еще различима, а потом вовсе один шум. Было несколько кассет у меня, но осталась только вот одна, что в нем стояла».

Я: «Огромное спасибо!»

Он: «Да ладно, записывай, мне он не нужен. Перемотай кассету и включай запись, вон красной кнопкой».

Показывает мне, как пользоваться диктофоном. Пробуем записать пару фраз, проигрываем – работает, запись не идеальная, но разобрать можно.

Я: «Ну расскажи дальше, что происходило».

Он, поерзав на стуле, выпрямив спину, четко произносит каждое слово: «Здесь в зоне происходили следующие события. В силу малолетнего возраста я могу не помнить все, но то, что помню, это…»

Встает, машет руками.

Он: «Не, может лучше выключай ты его, а то я как на допросе».

Я: «Не обращай внимания просто».

Кладу диктофон в сторону, подальше.

Он: «Ладно. Сильная паника поднялась позже, когда людям начало становиться плохо: недомогание, обмороки, рвота. Стала увядать растительность, закрылись производства, людей разогнали по домам и настоятельно рекомендовали не выходить, не открывать окна. Тут, конечно, люди поняли и начали драпать, побежали. Централизованной эвакуации не было, армия к тому моменту с улиц исчезла, по слухам, отражали нападение какого-то врага, а полиция никак не руководила, но и не препятствовала. Так как слух об российской атомной станции распространился повсеместно, то все двинулись в противоположную от нее сторону – на запад, как и вы, в Европу. И что? Офигеть можно с той Европы, тоже мне… Я, конечно, сам не помню, но, как говорят, пропускали выборочно. Только определенные люди попадали, типа «полезные» люди. Ученые, специалисты, у кого высшее образование, художники, писатели и язык надо было знать».

Я: «Я об этом не слышал…»

Он: «Повторюсь, я доподлинно не знаю, так говорят. Но если и вправду так, то сам понимаешь, про это распространяться не будут, это ведь нелицеприятно, это скотство, может, кто-то один приказ отдал, а все выполняли, и потом стыдно стало».

Я: «Это подло! И это нарушает закон!»

Он: «Так, короче, ничего не поделаешь – двинули беженцы на восток. Там эта раздробленная Россия, тогда же после революции поотделялись все, но границы были формально, люди там и разбежались по республикам».

Я: «Потом объединили в одно государство».

Он: «Ну да, Объединенная Русь. Мы же сейчас тоже как бы часть ее».

Я: «Официально Лабрум – ничья территория, зона отчуждения».

Он: «Паспорта у нас русские».

Я: «А вы, твоя семья?»

Он: «А мои остались. Непонятно было куда и что, неразбериха. Решили переждать… А потом границу закрыли, то есть не пускали назад, кто уже выехал. Отец категорически отказался уезжать без возможности вернуться. Информации становилось все меньше, одни слухи и домыслы, сидели мы и не рыпались».

Я: «Насильно не выселяли из страны?»

Он: «Я же говорю, не выселяли. Хочешь – живи, хочешь – езжай. Только назад никто не возвращался, говорили, что не впускают. А через три года границу закрыли в обе стороны, то есть уже и не туда, и не сюда, кто не успел выехать, тот навсегда и остался».

Я: «И как вы жили?»

Он: «По-разному, сразу все не расскажешь, привыкали. Много, конечно, людей уехало, можно сказать, почти все, пусто стало. Но жизнь кое-как стала налаживаться: некоторые производства вновь заработали, к зарплате дополнительно всем доплачивали как пострадавшим, магазины работали, микроэлектронные приборы заменили более простыми электрическими или механическими, хоть что-то стали говорить, официально это была экологическая катастрофа вследствие аварии на производстве, назначили новое правительство, школы, детские сады, больницы, все это работало».

Я: «Телевизор, интернет, радио – не было ничего?»

Он: «Ни интернета, ни телевидения я так больше и не видел, толком и не помню, что это такое. Радио есть, по проводу, телефоны тоже проводные, музыку слушаем на виниловых пластинках, часы только механические, все это появилось в магазинах, но оно не новое, видимо, из каких-то запасов или с барахолок. Вся электронная техника простейшая, аналоговая, того цифрового изобилия, которое я еще застал – нет, но основное необходимое есть. Ты тут такие устройства увидишь – у вас там такое, наверное, только в музеях. […] обычная жизнь, ко всему привыкаешь. Мне было десять, когда стал появляться рыжий туман. Сначала он был еле заметен, дальше становился все более и более плотным, а лет через пять – семь уже стал таким густым, как сейчас, с того времени постоянно живем вот с таким туманом. И еще вместе с ним появился запах металла, привкус во рту, чувствуешь, да?»

Я: «Да, чем ближе к городу, тем больше он ощущался».

Он: «Туман как, с самой границы начинается?»

Я: «У самой границы его нет, он начинает проявляться чуть дальше».

Он: «Слушай, а граница, она вообще где? Там же где раньше Беларусь начиналась?»

Я: «Нет. Форма зоны овальная. Большая часть – бывшая Республика Беларусь, но затронуты еще Польша, Литва, Латвия, Украина, бывшая Россия. Я могу на карте тебе показать».

Достаю из рюкзака карту, показываю.

Он: «Ага, ага, понятно. Я в общем-то в курсе приблизительно, просто проверить сведения. Ты знаешь, сейчас у нас информация – самый ценный продукт. Твою вот карту можно выгодно продать кое-кому».

Я: «Вас не информируют? А радио же есть, газеты…»

Он: «Газет сейчас уже нет, по радио передается только самая необходимая информация, в основном служебная».

Я: «Вы боретесь с этим? Вас же обманывают, держат в изоляции».

Он: «Нет, не боремся, ничего такого ни разу не было, я не слышал, чтобы кто-то протестовал открыто. Такое дело, как тебе объяснить, здесь не все так просто, есть нюансы, я даже не знаю, как объяснить, чтоб ты понял. Жизнь другая, общество другое, понимание другое. Я подготовлюсь, подумаю, как все собрать в одну теорию, и позже тебе расскажу».

Я: «Договорились».

Он: «Так вот, дальше. Туман густел, люди, ясное дело, стали волноваться, непонятный какой-то, рыжий, химический думали, на металл оседает, кашель от него… А потом обреченность настала: ну туман, ну и ладно, от радиации сразу не сдохли, так туман добьет…»

Я: «Радиация есть?»

Он: «Не знаю, никто не знает точно».

Я: «Почему город такой?»

Он: «Это вот тоже, когда туман стал плотным, начали делать. Первым делом срубили в городе все деревья, кусты, дальше и остальную растительность убрали, потом стали все заливать бетоном, постепенно так закатали всю территорию, ни кусочка земли не оставили. Слой бетона от десяти сантиметров до метра толщиной, по всему-всему городу! Наружные стены зданий сделали толще, тоже бетоном. Мусор вывезли, квартиры очистили, вставили затемненные стекла. Идеальный, стерильный порядок получился. Спросишь зачем? Я не знаю… Слухи об эксперименте ходили… В город переселили всех остальных жителей страны, пустых домов ведь хватало, на этот раз выбора не оставляли, переселяли насильно. А еще через время эти вот уроды стали появляться, их привозили и привозят с востока».

Я: «Здесь много чего непонятного и нелогичного, я, по крайней мере, не могу цельную картину сложить».

Он: «Это да. Просто не все сразу, я объясню подробнее. Тебе за продовольствием случайно не надо? А то у меня список, Илонка написала».

Я: «Пойдем вместе».

Он: «Ты в семнадцатом отовариваешься?»

Я: «Похоже да».

Он: «Ну понятно, это наш, районный. Если хочешь, я могу и завтра прийти, расскажу чего-нибудь подробнее».

Я: «Хочу. Приходи, конечно».

Он: «У меня есть еще фотографии с того времени, когда туман только-только появлялся. Это мой отец снимал, на аналоговую камеру, старинный процесс, ручная печать, когда с красным фонарем печатается. Знаешь такую технику?

Я: «Слышал».

Он: «Вот, может, тебе интересно будет посмотреть. Отец просто для себя снимал, просто интересно ему было. После его смерти я раз тоже хотел поснимать, достал фотоаппарат, разобрался, но процесс не идет, химия сейчас уже не работает, очевидно тоже из-за тумана. В зоне ничего тебе не удастся сфотографировать, фототехники нет, потому что и аналоговые процессы не работают».

Я: «Конечно, будет интересно».

Он: «Ладно, пойдем. Ты только на улице аккуратно, потише. В принципе, явного контроля, тотальной слежки тут нет, но мало ли что, ты все-таки нарушитель. Шпион! Гы-гы-гы-гы».

По улице шли рядом, в пункт выдачи входили порознь.

Записываю диалог с диктофона почти дословно, так быстрее, проще и лучше сохранится суть. Я уже очень многое узнал, некоторые факты поистине сенсационны. Начинаю понимать, почему информация о Лабруме так усиленно скрывается…

33.

Сегодня Сергей пришел в три, пойдем в город.

Сергей: «Я тебе уже говорил, лучше вести себя спокойно, не шуметь. Ты очень ценный экспонат, в тебе куча информации. Лучше поостеречься. Мы-то, бывает, с друзьями куролесим хорошо, когда напьемся, ого-го как! И никто особо не трогает, только уроды жалобы пишут, как таковой милиции нет – дружина охраны правопорядка. Погромов никто не устраивает, мы в целом очень мирные жители, уроды – совсем как одуванчики, травичка, гы-гы-гы. А кстати, ты выпиваешь?»

Я: «Спиртное? Не очень, иногда, если праздник».

Сергей: «Ну, здесь придется выпивать, и с праздниками, и без праздников. Никак в зоне без этого».

Я: «Э-э-э… Почему?»

Сергей: «Мозгами тронешься… Некоторые считают, что водка выводит радиацию, химию из организма, но это не от того. Понимаешь, кроме кашля, все местные мучаются от головных болей. Если не выпивать периодически – с ума сойдешь, сдуреешь от боли».

Я: «Так от чего это, экология, заражение? Что врачи говорят?»

Сергей: «Поликлиник уже нет. Их закрыли вместе с магазинами. Есть продовольственные, хозяйственные отделы, а в отделе сферы услуг тебе окажут самую минимальную медицинскую помощь. Мы сами друг другу помогаем, есть люди, которые умеют, знают, бывшие врачи. Уродов централизованно лечат и осматривают, там где-то на заводах».

Я: «Это же первобытное общество какое-то. Вас же не считают за людей!»

Сергей: «Мы сами по себе живем, не встреваем в их высокие дела, а они не трогают нас. И я бы не сказал, что местные часто болеют – нет, даже при всем этом пьянстве».

Я: «Не представляю, как с этим всем можно мириться…»

Сергей: «Привыкли. Только если не пить, то тогда и вправду тяжеловато будет: сначала будешь превращаться в овощ, замучает скука, лень, безразличие, то есть будешь чахнуть, потом головные боли, дикие головные боли».

Я: «Выходит, это что-то психологическое».

Сергей: «По-разному говорят. Может, психологическое, некоторые говорят, что это все эксперимент, другие – что от пагубного влияния на мозг радиации и химии тумана, а я, например, думаю, что просто от однообразной жизни на закрытой территории, как в клетке. Вспомни, когда в детстве в зоопарк ходили, там животные, наверно, как-то так себя ощущали, некоторые ж там дуреют – из угла в угол ходят, помню, с мамой долго наблюдали, как лиса туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. А может и изучают, испытывают на нас что-то… Да и какая разница-то, разве если будем знать, это что-нибудь изменит?»

Я: «А вы бежать пытались из зоны?»

Сергей: «А нафиг? Какой смысл? Во-первых, привыкли, тем более тут, можно сказать, родина. Во-вторых, сам же говоришь, граница хорошо охраняется, раньше были попытки – до границы и близко не доходили, их возвращали, это большая удача, что тебя по пути не засекли. И в-третьих, тут ведь всем обеспечивают, в продовольственном платить не надо, набирай сколько угодно, формально почти анархия, на рожон не лезь – никто не тронет, делай что хочешь, если сильно не хочется, то можешь и не работать, заставлять не будут. А еще подумай вот, если животное из зоопарка выпустить на волю, волка в лес, к примеру, то что будет? Сдохнет, не сможет жить в неволе, не умеет, это не волк уже, а собака. Логично? Так и получается: и в зоопарке мучаются, но и на воле жить не сможешь. Ладно, пошли пройдемся».

Выходим из дома. Я больше хочу попасть в центр, но сегодня не поедем, по словам Сергея, уже поздно, лучше с утра, в другой день.

Мы идем по улице, негромко разговариваем. Других людей, как обычно, немного.

Сергей: «Вот это урод, это урод, это тоже. Вот те – местные».

Никак не могу привыкнуть к определению «урод», все-таки оно очень унижающее, это оскорбление.

Я: «Называть их «уродами» не очень грубо?»

Сергей: «Они уроды и есть, что тут рассуждать. Говори, как есть, все так говорят. Тоже мне толерантность, нашел кого жалеть… Ты потом с ними больше пообщаешься и сам скажешь, что они – уроды. Для нас они как такая, знаешь, данность, как неодушевленные предметы, как мебель в квартире. Слушай, ты извини, я пока тебя ни с кем из наших не знакомлю, с друзьями своими. Про тебя, конечно, рассказывал им, сразу вообще не верили, а сейчас еще побаиваются, так я тебя вроде как проверяю. Но лично я тебе верю, не подумай».

Я: «Хорошо, ничего страшного, это понятно».

Попросил Сергея показать мне то необычное здание с крестом, которое я посчитал храмом.

Сергей: «Да, пошли, посмотришь. Собственно, это хреновая идея, проводить экскурсию по нашему району, тут все одинаковое, сам видишь, серое и бетонное. Не знаю, зачем им понадобилось превращать город в эдакую каменную крепость. Погляди, это же горы какие-то, скалы, неживое все, ни тебе деревца, ни травинки – все цемент, все ровно, все прямоугольно. В центре – то же самое, только высотных зданий меньше и есть еще производственные цеха за высоченными заборами. И все постоянно подмазывается, подравнивается, если откололось или трещина, или ямка. У меня сосед работает по этому делу: каждый день мажет, мажет, заливает. Озера высушили, реки в трубах под бетоном. Говорят, от эксперимента дуреем, так в таком городе жить – естественно тронешься, одна сплошная могильная плита, похоронили заживо».

Подходим к зданию. Его я уже описывал ранее, довольно величественный вид, мне нравится его архитектура.

Сергей: «Это, короче, какой-то молительный или молельный дом у них».

Я: «У уродов? Храм?»

Сергей: «Да, храм типа религиозный у них».

Я: «А какая религия?»

Сергей: «Точно не скажу. Мы туда не ходим. Мой друг один внутри бывал, может рассказать, чего они там делают. Песни какие-то по воскресеньям слышатся, воют протяжные такие песни, слов хрен разберешь. Как уроды стали появляться, так и храмы эти построили, в каждом районе есть».

Я: «А христианские, православные церкви остались?»

Сергей: «Нет. Купола сняли, здания перестроили».

Я: «Верующие протестовали?»

Сергей: «Не особо. Там ведь священников уже не было, службы не велись. Я не очень-то верующий, хорошо не знаю как там и что, но вроде как по-ихнему здесь, в зоне, что-то типа проклятия произошло, что тут нельзя жить и надо покинуть эту землю. Священники эвакуировались, а за ними и те, кто сильно верил и соблюдал там все это. Оставшиеся – в основном атеисты, ну или такие, понимаешь, верующие атеисты, иконы дома есть, молитвы какие-то помнят, читают. Так-то мне кажется, я в Бога тоже верю, скорее да, чем нет. Библия мне как книга вот нравится. Правда, я же пьяница, выпить люблю, гы-гы, так что какой из меня верующий. А там, в Европе у вас, что – серьезно с этим вопросом?»

Я: «В основном католицизм. Но ты правильно подобрал определение – верующие атеисты, как-то так и есть у нас с религией».

Сергей: «Уроды дык вот сильно верят, правда, хер их знает, во что именно и как, для чего песни воют. В воскресенье надо прийти, если послушать хочешь. Они здесь целой толпой собираются».

Я: «Во что же верят, интересно…»

Сергей: «Может, все в то же самое, кажется, Библию они читают, на свой манер интерпретируют».

Особых достопримечательностей, кроме храма, в этой местности действительно нет. Договорились, что завтра поедем в центр, Сергей придет пораньше.

Сергей точно сделал сравнение с зоопарком, мне на данный момент обстановка здесь напоминает именно зоопарк. Было бы неплохое название для зоопарка – «Лабрум».

[…]

недосказанностей, поэтому сложно собрать в единое целое, а тем более осознать. Многие вещи

[…]

записывать все события по минутам, абсолютно все, что произошло – нереально и нецелесообразно, дневник получится слишком объемным, тем более бумагу надо экономить. Сергей пообещал принести хорошей писчей бумаги, но, по его словам, это дефицит.