Текст книги "Нельзя молчать!"

Он придал недоделанному лицу своему выражение снисходительное и объяснил:

– Я понимаю культуру как всякое стеснение человека, примерно: организации, партии и вообще все, что против свободы личности.

– Вы анархист?

– Нет, я с ними поссорился, они тоже – партия и заставляют книги читать.

– А вы не любите читать?

– Романы и стихи читаю, только не очень, это мне мешает свои стихи сочинять, начитаешься, а у самого ничего уж и не выходит. Поэт должен беречь себя, никому не поддаваться, а черпать вдохновение из своей души.

– Какие же вы стихи читали?

– Северянина, потом еще некоторых… много! Только согласен с одним – не помню имя, – который говорит:

 
Не учись по этим книгам,
Что лежат перед тобой,
Лицемеры их писали,
Вознесенные толпой…
 

Это очень верно сказано – вы согласны?

– Разные книги есть…

Он живо перебил меня:

– Нет, для поэта всякое чужое – вредно, он должен жить только своим. Да и все вообще русские должны жить своим, мы народ особенный, вот – никто не может отказаться воевать, а мы отказались!

– Ну, где же отказались? Друг друга-то бьем, и прежестоко!

– Это наше внутреннее дело. А немецкой или французской культуры все-таки не примем – вон они дерутся, как звери, все одно! Срам!

– Вы – крестьянин?

– Да. Только я не считаю себя никем, я не люблю деревню и мужиков тоже, это люди чужие мне, понять меня они не могут.

Круглое полудетское лицо его стало грустно, светлые глаза обиженно прищурились, он погладил чистенько вымытой рукой волосы, завитые на концах в колечки, и тяжело вздохнул. Совсем – страдалец. Непонятая душа.

Когда я сказал ему, что, на мой взгляд, он не умеет писать стихов и что ему нужно учиться, он не поверил мне, но, кажется, не очень обиделся.

– Учиться, – сказал он, задумчиво хмурясь, – значит – быть как все? Не гожусь я для этого, я хочу жить сам по себе. Гимназисты, студенты – все одинаковы. Нет, уж я как-нибудь сам добьюсь…

Он ушел огорченный, и я знаю, что года два-три, а может и пять, он бесполезно для себя убьет, «добиваясь» неосуществимой для него возможности быть не похожим на других.

А через пять лет он приткнется к какому-нибудь сытному делу и будет делать его неглупо, не очень охотно, будет жить с великой обидой на людей вообще и с презрением ко всем, кто – так или иначе – будет зависим от него.

* * *

Г-жа З.Г. пишет мне:

«Я могу представить себе десятки, даже сотни мужиков, способных принять культуру, но когда я подумаю, что все мужики и бабы научатся чистить ногти или сморкаться в платки – это кажется мне смешной утопией».

* * *

Ветеринар А.Н. рассуждает о культуре так:

«В самом слове “культура” ясно виден ее смысл – культ, религия. Культура может развиваться только на религиозной почве, и это будет истинная культура, а все остальное – культура вещей, внешнее и от лукавого. В эти дни, когда человек озверел, спасти его может только возвращение к Богу, ко Храму, к наивной вере: “Будьте как дети”, – вот что надо сказать людям, вот чему надо их учить, а вы учите – будьте как звери. Это – влияние германское, влияние поганых книг Ницше, Маркса, Канта и других иезуитов, придумавших все эти идеи специально только для нас, русских, ибо немец знает, что мы падки на идеи, как жерех на навозных червей».

* * *

«Противно и гадко говорить о культуре, когда мужики сыты, а интеллигенция голодает», – пишет учительница, а «группа молодежи» убеждена:

«Это к лучшему, что с людей сходит все внешнее, возложенное ими на себя по долгу, по учению святых отцов литературы, философии и науки, – слиняет, сойдет все это, и человек действительно будет свободен. Может быть, он снова примет то же самое, что отверг, но на время ему необходимо пожить без идеи, принципов и всяких традиций – довольно уж литературы, культуры, социализма и всего этого».

* * *

Можно привести еще десяток столь же самобытных мнений о культуре, мнений, свидетельствующих о развитии мысли в родных тамбовско-калуцких школах философии, но и цитированные с достаточной убедительностью свидетельствуют о том, что ощущение жизни у нас становится острее, а понимание ее смысла и целей – тупеет. Ну, а те правила общественного поведения, те навыки взаимоотношений, которые могут быть построены на остром зоологическом ощущении жизни, не обещают нам радостей, они еще более усугубят всеобщее одичание, которому, не сопротивляясь, подчиняется не только деревня, но и город, не только народ, но и так называемые полуинтеллигенты.

Отсюда еще раз с полной очевидностью вытекает необходимость культурно-просветительной работы – немедленной, планомерной, всесторонней и упорной.

10 (23) мая 1918 г.

Человек, недавно приехавший из-за границы, рассказывает:

«В Стокгольме открыто до шестидесяти антикварных магазинов, торгующих картинами, фарфором, бронзой, серебром, коврами и вообще предметами искусств, вывезенными из России. В Христиании таких магазинов я насчитал двенадцать, их очень много в Гётеборге и других городах Швеции, Норвегии, Дании. На некоторых магазинах надписи: “Антикварные и художественные вещи из России”, “Русские древности”. В газетах часто встречаются объявления: “Предлагают ковры и другие вещи из русских императорских дворцов”».

Нет сомнения, что этот рассказ – печальная истина, печальная в такой же степени, как и позорная для нас. Чтобы убедиться в этой истине, стоит только посвятить два-три дня на обзор того, что творится в галереях Александровского рынка, в антикварных лавках Петрограда и бесчисленных комиссионных конторах, открытых на всех улицах города. Всюду неутомимо ходят хорошо выбритые, но плохо говорящие по-русски люди американской складки и – без конца покупают, покупают все, что имеет хотя бы ничтожное художественное значение. Особенно усердно и успешно охотятся за восточными вещами – китайским и японским фарфором, бронзой, старинным лаком, вышивками по шелку, рисунками, финифтью, клуазоннэ и т. д. Иностранцам хорошо известно, что Россия густо насыщена предметами восточного искусства – особенно после похода на Пекин, где наши воины вели себя весьма бесцеремонно по отношению к собственности китайцев и откуда наши воеводы возили ценные вещи вагонами. Маньчжурская авантюра еще значительнее усилила приток восточных вещей, немало вывезено их в Россию и за время японской войны. Но, разумеется, больше всего способствовало насыщению России восточным искусством наше непосредственное соседство с Китаем.

Знатоки дела, изучавшие историю восточного искусства, и коллекционеры утверждают, что у нас можно найти в чудесном изобилии такие редкие и древние вещи Востока, каких нет уже ни в Китае, ни в Японии. Очень многие иностранцы удивляются, что, несмотря на такое богатство художественными сокровищами Востока, несмотря на духовную связь русского искусства с восточным, у нас нет музея восточных древностей и восточного искусства.

Конечно – это удивление наивных людей, разуму которых совершенно недоступно понимание нашей русской оригинальности, нашей самобытности. Эти люди, видимо, не знают, что у нас – лучший в мире балет и – самая отвратительная постановка книгоиздательского дела, несмотря на то, что Русь – обширнейший в мире книжный рынок. Им неизвестно, что газеты Сибири, изобилующей лесами, печатаются на бумаге, привозимой из Финляндии, и что мы возим хлопок из Туркестана в Москву для того, чтобы, обработав оный, отвезти обратно из Москвы в Туркестан.

Вообще иностранцы народ наивный и невежественный, и Русь для них – загадка. Для некоторых русских она тоже является загадкой, и притом весьма глупой, но эти русские – просто люди, лишенные чувства любви к родине, патриотизма и прочего, это – еретики, а по мнению людей, обладающих волчьим патриотизмом, это – Хамы, не щадящие наготы отца своего, будто бы потому, что нагота отвратительна, когда она уродлива и грязна.

Но – шутки прочь. Дело в том, что Россию грабят не только сами русские, а иностранцы, что гораздо хуже, ибо русский грабитель остается на родине вместе с награбленным, а чужой – улепетывает к себе, где и пополняет, за счет русского ротозейства, свои музеи, свои коллекции, т. е. – увеличивает количество культурных сокровищ своей страны, сокровищ, ценность которых – неизмерима, так же, как неизмеримо их эстетическое и практическое значение. Они не только воспитывают вкус и любовь к изящному, не только возбуждают уважение к творческим силам человека, но служат возбудителями стремления к созданию новых вещей, новых форм красоты и, таким образом, влияют на развитие художественной промышленности. А вместе с неизбежным изменением социальных условий, вместе с приобщением демократии к культуре воспитательная роль художественной промышленности будет огромна и развитие ее быстро.

Мы и тут поплетемся сзади других, а мудрецы наши будут охать, высказывая запоздалые и бессмысленные сожаления:

«Ведь сколько было у нас, в России, прекрасных вещей величайшего значения, и художественного, и научного, а вот – все исчезло! Так жаль, что не догадались своевременно собрать их, устроить музей – как бы хорошо было это!»

Поохают и – успокоятся.

А между тем время еще не ушло и можно бы сохранить много ценного и необходимого для культуры России.

* * *

Умирает от голода Вера Алексеевна Петрова, врач первого выпуска «Женских медицинских курсов». Мне пишут о ней:

«Я не знаю, кого просить за старого, больного человека, фактически умирающего от голода, – врача, всю свою жизнь посвятившего народу, земской работе. Теперь она умирает беспомощная, покрытая грязью, в пыльной, ужасной комнате. Если бы Вы слышали ее слова, уже потустороннего человека. – “Какой ужас голод!” Умирает смертью медленной и верной, не имея ни одного человека, который принес бы ей кипятку или кусок хлеба. Говорили так много о кротости и любви… где она? Равнодушного зверя, без добрых начал и порывов, голодное брюхо – вот что из нас сделали».

Необходима помощь. Адрес В.А. Петровой: 6-я Рождественская, д. 8, комната 46. Деньги можно направлять и в редакцию «Новой Жизни».

13 (26) мая 1918 г.

В десятках писем, отовсюду присылаемых мне, наиболее интересными являются письма женщин. Посвященные впечатлениям бурной деятельности, эти письма насыщены тоской, гневом, негодованием; но чувство беспомощности и апатии звучит в них реже, чем в письмах мужчин, каждое женское письмо – крик души, терзаемой многообразными пытками суровых дней.

Прочитав их, ощущаешь сердцем, что все они написаны как бы единой женщиной – матерью жизни, той, из лона которой пришли в мир все племена и народы, той, которая родила и родит всех гениев, той, которая помогла мужчине переродить грубо зоологический позыв животного в нежный и возвышенный экстаз любви. Эти письма – гневный крик существа, которое вызвало к жизни поэзию, служило и служит возбудителем искусств и которое вечно страдает неутомимою жаждою красоты, любви, радости.

Женщина, в моем представлении, прежде всего – мать, хотя бы физически она была девушкой; она – мать не только по чувству к своим детям, но также – к мужу, любовнику и вообще к человеку, исшедшему в мир от нее и через нее. Существо, непрерывно пополняющее убыль, наносимую жизни смертью и разрушением, она должна и более глубоко и более остро, чем я, мужчина, чувствовать ненависть и отвращение ко всему, что усиливает работу смерти и разрушения. Такова, на мой взгляд, психофизиология женщины.

«Идеализм!»

Может быть. Но если это идеализм – он из круга тех верований, которые органически свойственны мне и тоже являются, очевидно, основою моей психофизиологии. Во всяком случае, эти мнения я не вчера выдумал, они со мною от юности, но – меня не смутило бы, если бы они явились у меня и вчера, ибо я нахожу, что социальный идеализм как нельзя более необходим именно в эпоху революции – я подразумеваю, конечно, тот здоровый, облагораживающий чувство идеализм, без которого революция потеряла бы свою силу делать человека более социально сознательным, чем он был до революции, потеряла бы свое моральное и эстетическое оправдание. Без участия этого идеализма революция – и вся жизнь – превращается в сухую арифметическую задачу распределения материальных благ, задачу, решение которой требует слепой жестокости, потоков крови и, возбуждая звериные инстинкты, убивает насмерть социальный дух человека, как мы видим это в наши дни.

* * *

Письма, о которых я веду речь, переполнены воплями матери о гибели людей, о том, что среди них растет жестокость, о том, что люди становятся все более дикими, подлыми, бесчестными, о том, что нравы со страшной быстротою грубеют. Эти письма наполнены проклятиями большевикам, мужикам, рабочим – женщина призывает на головы их все козни, бичи и ужасы.

«Перевешать, перестрелять, уничтожить» – вот чего требует женщина, мать и нянька всех героев и святых, гениев и преступников, подлецов и честных людей, мать Христа, а также Иуды, Ивана Грозного и бесстыдного Макиавелли, кроткого и милого святого Франциска из Ассизи, мрачного врага радостей Савонаролы, мать короля Филиппа II, который радостно смеялся только однажды в жизни, когда он получил известие об успехе Варфоломеевской ночи – о величайшем из преступлений Екатерины Медичи, которая тоже рождена женщиной, была матерью и по-своему искренно заботилась о благе множества людей.

Отрицая жестокость, органически ненавидя смерть и разрушение, женщина-мать, возбудитель лучших чувств мужчины, объект его восхищения, источник жизни и поэзии – кричит:

– Перебить, перевешать, расстрелять…

Тут есть страшное и мрачное противоречие, в корне способное уничтожить тот ореол, которым окружила женщину история. Может быть, основа его в том, что женщина не сознает своей великой культурной роли, что она не чувствует своих творческих сил и слишком поддается отчаянию, вызванному в ее душе матери хаосом революционных дней?

Я не стану рассматривать этот вопрос, но я позволю себе указать на следующее:

Вы, женщины, прекрасно знаете, что роды всегда сопровождаются муками, что новый человек рождается в крови – такова злая ирония слепой природы. Вы по-звериному кричите в момент родов и – счастливо, улыбкою Богоматери улыбаетесь, прижимая новорожденного к груди.

Я не могу упрекать вас за ваш звериный крик – мне понятны муки, вызвавшие этот вопль нестерпимой боли, – я сам почти издыхаю от этой муки, хотя я не женщина.

И я всем сердцем, всей душой хочу, чтобы вы скорее улыбались улыбкою Богоматери, прижимая к груди своей новорожденного человека России!

* * *

Вы, женщины, можете ускорить тяжкий процесс родов, вы можете сократить ужас мук, переживаемых страною, для этого вам нужно вспомнить, что вы – матери и неисчерпаемая живая сила любви – в ваших сердцах. Не поддавайтесь злым внушениям жизни, станьте выше фактов. Это требует силы – вы найдете ее, теперь, в России, вы свободны более чем где-либо в мире, – что мешает вам проявить ваше лучшее, ваше материнское?

Надо вспомнить, что революция не только ряд жестокостей и преступлений, но также ряд подвигов мужества, чести, самозабвения, бескорыстия. Вы не видите этого? Но, быть может, вы только потому не видите, что ослеплены ненавистью и враждой?

А если, присмотревшись внимательнее, вы все-таки не найдете ничего светлого и бодрого в хаосе и буре наших дней, – создайте сами светлое и доброе! Вы – свободны, вы сильны обаянием вашей любви, вы можете заставить нас, мужчин, быть более людьми, более детьми.

Сорокалетние гражданские войны XVII века вызвали во Франции отвратительное одичание нравов, развили хвастливую жестокость – вспомните, какое благодетельное, оздоровляющее значение имела тогда для всей страны Юлия Рекамье. Таких примеров влияния женщины на развитие человеческих чувств и мнений вы можете вспомнить десятки. Вам, матери, надлежит быть неумеренными в любви к человеку и сдержанными в ненависти к нему.

Большевики? Представьте себе, – ведь это тоже люди, как все мы, они рождены женщинами, звериного в них не больше, чем в каждом из нас. Лучшие из них – превосходные люди, которыми со временем будет гордиться русская история, а ваши дети, внуки будут и восхищаться их энергией. Их действия подлежат жесточайшей критике, даже злому осмеянию, – большевики награждены всем этим в степени, быть может, большей, чем они заслуживают. Их окружает атмосфера удушливой ненависти врагов, и еще хуже, еще пагубнее для них – лицемерная, подленькая дружба тех людей, которые, пробиваясь ко власти лисой, пользуются ею, как волки, и – будем надеяться! – издохнут, как собаки.

Я защищаю большевиков? Нет, я, по мере моего разумения, борюсь против них, но – я защищаю людей, искренность убеждений которых я знаю, личная честность которых мне известна точно так же, как известна искренность их желания добра народу. Я знаю, что они производят жесточайший научный опыт над живым телом России, я умею ненавидеть, но предпочитаю быть справедливым.

О, да, они наделали много грубейших, мрачных ошибок, – Бог тоже ошибся, сделав всех нас глупее, чем следовало, природа тоже во многом ошиблась – с точки зрения наших желаний, противных ее целям или бесцельности ее. Но, если вам угодно, то и о большевиках можно сказать нечто доброе, – я скажу, что, не зная, к каким результатам приведет нас в конце концов политическая деятельность их, психологически – большевики уже оказали русскому народу услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы.

Она не погибнет теперь, ибо народ – ожил, и в нем зреют новые силы, для которых не страшны ни безумия политических новаторов, слишком фанатизированных, ни жадность иностранных грабителей, слишком уверенных в своей непобедимости.

* * *

Русь не погибнет, если вы, матери, жертвенно вольете все прекрасное и нежное ваших душ в кровавый и грязный хаос этих дней.

Перестаньте кричать, ненавидя и презирая, кричите любя, – вам ли, рождающим страдая, не понимать удивительной силы сострадания к человеку! У вас есть все для того чтобы смягчать и очеловечивать – в сердцах матерей всегда больше солнечного тепла, чем в сердце мужчины. Вы только вспомните этих проклятых мужчин – большевиков и прочих, – одичавших, огрубевших в работе разрушения гнилой храмины старого строя, вспомните их, когда они были новорожденными младенцами, – как всем младенцам, им тоже нужно было вытирать носы, и беспомощны они были, как все младенцы. И – разве есть человек, который не был бы обязан вам лучшими днями своей жизни?

Вам, матери, надо вспомнить все то, что вносит в жизнь ваша любовь, – это избавит вас от мучительного гнета ненависти, которая убивает величайшее из чувств – чувство матери.

Разве вы пробовали – пробуете – смягчать жестокость обостренной борьбы, разве вы пытались пересоздать нравы, облагородить отношения, пробуждающие ваш справедливый гнев? Вы увлекаетесь бесплодной ненавистью ко взрослым, но, может быть, полезнее, достойнее было бы предохранить юношество и детей от растлевающего влияния современности? Вы тратите ваше внимание и чувство на подбор фактов, которые действительно порочат человека, возбуждают отвращение к нему, но – не лучше ли будет, если вы поищете или попытаетесь своей силою создать явления, возвышающие человека в его и ваших глазах?

Физически матери людского мира, вы могли бы быть и духовными матерями его – ведь если вы порицаете, значит – вы стоите на высоте, позволяющей вам видеть больше, чем видят другие. Поднимайте же и других на эту высоту!

Россия судорожно бьется в страшных муках родов, – вы хотите, чтобы скорее родилось новое, прекрасное, доброе, красивое, человеческое?

Позвольте же сказать вам, матери, что злость и ненависть – плохие акушерки.

17 (30) мая 1918 г.

Уже не раз ко мне обращались представители домашней прислуги с просьбами «похлопотать» о разрешении печатать в газетах объявления о спросе на труд и предложения труда.

Вот одна из таких просьб, изложенная в письме:

«Постарайтесь разъяснить теперешней власти, чтобы она избрала какую ей угодно газету и разрешила бы публикации, по которым мы могли бы найти себе занятие, как это было прежде. Прежде, бывало, возьмешь газету и можешь выбрать по своей специальности предложение, а теперь обобьешь пороги всех союзов и видишь подлые улыбки и грубые шутки, а работы нет. Пусть советская власть выбирает газету для публикаций о труде. Публикации принесут ей большие доходы, и это тем важно для нее, ведь у совета денег нет».

Не знаю, верно ли, что ищущие труда встречают в правлениях профессиональных союзов «подлые улыбки», но невольно, – ввиду единодушия жалоб, – приходится верить, что «грубые шутки» и вообще грубость уже вошли в привычку новой бюрократии. Об этом немало писали «буржуи», но буржуям не принято верить даже и тогда, когда они вполне искренно утверждают, что все брюнеты – черноволосы. Однако начинают жаловаться рабочие:

«Я, – пишет один из них, – имею перед революцией не меньше заслуг, чем те мальчики на Гороховой, которые лают на меня собаками. Я большевик с 904-го года, а не с октября, я два года семь месяцев торчал в тюрьмах, отбыл пять лет голодной ссылки. По должности председателя волостного комитета я прихожу к начальству с мужиками, на нас орут, и мне стыдно взглянуть в глаза товарищей-крестьян, вдруг они спросят меня: “Чего же это кричат, как будто при царе?” Действуйте на этих людей как-нибудь, чтобы они опамятовались!»

Рабочий, арестованный за то, что упрекнул пьяного красногвардейца в грубости, был обвинен в «контрреволюционном настроении», и на допросе ему, по его словам, «совали в рыло револьвертом, приговаривая: отвечай! Я им ответил: товарищи мы али нет? А они – таких по зубам нужно бить товарищей. Позвольте заявить, что по зубам били достаточно в старину, а если и нынче так, то – не стоит овчинка выделки».

Такие обвинения раздаются все чаще, и я не вижу, чем могут оправдать себя люди, вызывающие столь постыдные обвинения и жалобы. При старом режиме презрение к человеку рабочего класса объяснялось психологией свиньи, пожравшей правду; после 905-го года свинья хрюкала особенно грубо и нагло: чувствуя себя победившей, она торжествовала.

Но в наши дни – победителей нет, хотя мы и деремся непрерывно, торжествовать некому и – над кем издеваться? Неужели мы издеваемся друг над другом только по привычке, потому, что над нами издевались в свое время?

«Я не отвечаю за армию!» – ответил один солдат на известные упреки штатской улицы.

Представители власти, юнцы, вчерашние политические блондины, сегодня интенсивно рыжие, не могут воспользоваться ответом солдата для своего оправдания. Ведь каждый из них, наверное, считает себя носителем новой, социально гуманной, справедливой власти, и каждый обязан отвечать и лично за себя, и за всю армию строителей новой жизни. Ведь таково их идеальное назначение, не правда ли? Ведь это именно они сменили старых сеятелей «разумного, доброго, вечного»? Что же именно нового, много ли разумного и доброго вносят они непосредственно в быт, в тяжкую жизнь голодных буден?

Если у них нет ума – то, может быть, найдется немножко совести и она заставит их подумать над обвинениями, выдвинутыми против них со стороны представителей того класса, интересам которого они якобы служат.

С жадностью голодного – психологически очень понятной – «Петроградская правда» отмечает каждое доброе слово, сказанное по адресу «большевиков». Говорит ли о них Изгоев – с иронией иезуита – или Клара Цеткин, со множеством пояснений, уничтожающих хвалу, «Правда» немедленно перепечатывает на своих страницах эти сомнительные похвалы, очевидно, полагая, что они касаются и ее. Перепечатала она и несколько слов из моего ответа на письма женщин и сопроводила их таким вопросом:

«Не согласится ли теперь Горький, что многие из “мыслей”, высказывающихся им ранее, были действительно “несвоевременными”?»

Нет, не соглашусь. Все то, что я говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о незнании ими психологии русского народа, о том, что они производят над народом отвратительный опыт и уничтожают рабочий класс, – все это и многое другое, сказанное мною о «большевизме», – остается в полной силе.

19 мая (1 июня) 1918 г.

В мужскую Обуховскую больницу поступил «с явлениями резкого истощения на почве плохого питания» профессор Технологического Института физик Николай Александрович Гезехус. В свое время профессор Гезехус был настолько популярен как ученый, что талантливые преподаватели физики именовались в честь его «Гезехусами». Ныне ему 72 года, он лежит в Обуховской больнице, распухший от голода, с отеками на ногах.

Я думаю, что этот факт не нуждается в пояснениях и ламентациях, я только напомню, что Великая французская революция, отрубив голову химику Лавуазье, не морила голодом своих ученых. Так как у нас, при всеобщем моральном отупении, все возможно, то, может быть, какой-нибудь циник скажет:

– Профессору 72 года…

Но и самый гнуснейший циник будет обезоружен, если узнает, что в мужском отделении одной Обуховской больницы лежат 134 человека «больных от голода», «заболевших вследствие недостаточного или ненормального питания», и 59 человек из них моложе 30, а человек 30 – моложе 20-ти. Все это люди физического труда, люди, которым для нормальной жизни необходимо питание, которое давало бы организму 3000 тепловых калорий, и которые при современном продовольственном пайке получают 500–600 тепловых единиц, т. е. менее четверти количества, необходимого человеку. При этом надо помнить, что далеко не все, вводимое в желудок, может быть усвоено организмом, полусоломенный хлеб, головы селедок, дуранда и прочее в этом роде не столько на пользу, сколько во вред людям.

Голод в Петрограде начался и растет с грозной силой. Почти ежедневно на улицах подбирают людей, падающих от истощения: то, слышишь, свалился ломовой извозчик, то генерал-майор, там подобрали офицера, торговавшего газетами, там модистку.

Но, может быть, страшнее физического умирания от голода – все более заметное духовное истощение. Недавно внимание врачей было остановлено фактами резкого понижения веса среди лиц интеллектуального труда. Люди этой категории питаются все-таки лучше рабочих, да и тепловых единиц им нужно на тысячу меньше, чем людям физического труда, однако – исхудание среди них все прогрессирует. Медицинское исследование показало, что эти люди выделяют огромное количество фосфора, что указывает на ненормальное сгорание нервной ткани и что должно в конце концов привести людей к истощению духовной, творческой силы, необходимой нашей стране больше, чем когда-либо раньше.

Умирает Петроград как город, умирает как центр духовной жизни. И в этом процессе умирания чувствуется жуткая покорность судьбе, российское пассивное отношение к жизни.

Я был глубоко взволнован единодушием, с которым люди разных классов оказали помощь забытой всеми, умиравшей от голода и грязи женщине-врачу В.А. Петровой. Но г-жа З. Введенская и М.А. Беренс извещают меня, что Петрова «жила в этих ужасных условиях несколько лет». Несколько опоздали мы с помощью. А до чего дожила В.А. Петрова, об этом сообщает мне г-жа Ек. Пуговко:

«Вчера еще раз перед глазами предстал кошмарный ужас – старческое тело, измученное голодом и вшами, целыми стаями кишащими в струпьях.

Если бы можно было передать, что отразилось в глазах врачей и даже видавших виды служанок, присутствовавших при ванне Петровой.

Одна из служанок обратилась ко мне с вопросом: “Где вы ее нашли?”

Я сказала где.

“Кто она?”

На мой ответ, что это женщина-врач, служанка посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и, указав пальцем на Петрову, сидевшую в ванне, почти крикнула, не веря:

– Кто? Она врач?

Горьким упреком прозвучало замечание одной из врачей, здесь находившихся:

– Не все доктора, очевидно, богато живут».

Надо что-то делать, необходимо бороться с процессом физического и духовного истощения интеллигенции, надо почувствовать, что она является мозгом страны, и никогда еще этот мозг не был так нужен и дорог, как в наши дни.

Интеллектуальные силы Петрограда должны немедленно организоваться, в целях самосохранения, в целях защиты от голода и нервного истощения. Начать можно бы с малого дела – организации столовых, а на этой работе искать средств и путей к более важному.

Нельзя относиться к самим себе и друг другу так апатично и пассивно, ведь если голод вызывает апатию, то апатия, в свою очередь, может усилить голод до размеров стихийной катастрофы.

Идя к свободе, невозможно оставлять любовь и внимание к человеку где-то в стороне.

20 мая (2 июня) 1918 г.

Мне прислана пачка юдофобских прокламаций, одна из них – издана «Центральным Комитетом Союза христианских социалистов» в Москве 6 мая, другая – «Петроградским отделом» того же «Союза». Не знаю, существует ли такой «Союз», но если существует, то члены его, уж конечно, не христиане, не социалисты, а – обыкновенные русские люди, из тех одичавших бездельников и лентяев, которые, будучи сами виноваты во всех своих несчастиях, бесстыдно обвиняют за свое ничтожество и неумение жить всех кого угодно – только не себя. Что они – не христиане и – тем более – не социалисты, об этом свидетельствует их подленькая прокламация.

Вот ее начальные фразы:

«Антисемиты всех стран, всех народов и всех партий, объединяйтесь! “Союз христианских социалистов” обращается ко всем русским гражданам с призывом очистить себя от той скверны иудейской, которой насквозь пропитана наша родина – от самых верхов и до народных низин. Особенно поражена этой скверной наша интеллигенция, наше так называемое образованное общество, воспитанное на иудейской прессе, проповедующей ложные принципы равенства и братства всех народов и племен. Но каждый разумный человек знает, что ни равенства, ни братства нет и не может быть, а следовательно, не может быть и одинакового отношения ко всем людям, ко всем национальностям».

Не правда ли – это истинные последователи любвеобильного Христа, для которого не было «ни эллина, ни иудея», который сам, вместе с первоапостолами, был иудеем, и страдал, и принял мучительную смерть за человека вообще, за людей всех рас и племен? И – не правда ли – хороши эти «социалисты», считающие принцип равенства – «ложным» и – «скверной иудейской»?

Глупые и жалкие люди, несчастные люди! Утверждая, что русские граждане «насквозь – от верхов до низин» – пропитаны «иудейской скверной», т. е. «принципами равенства и братства всех племен и народов» – священными принципами, которые проповедуются почти всеми религиями и величайшими мыслителями всех веков и стран, – авторы прокламаций обнаруживают слишком лестное, но – увы! – совершенно неверное представление о русских гражданах. Пример – сами граждане – члены «Союза христианских социалистов», они не только не «пропитаны насквозь» высокими принципами равенства, но просто, как большинство граждан русских, не имеют никакого представления о планетарной, общекультурной ценности этих принципов.