Текст книги "Ржавые земли"

– Ну и что? – спросил я, когда боцман повернул ко мне чумазое лицо.

– Это – груз! – пояснил Гаврила, сдирая пропитанную потом маску. – Он вывалился наружу, когда посудина врезалась в грунт.

– И что? – Я решительно ничего не понимал. – Что за груз?

– Это чернозем, батенька, – боцман сверкнул зубами, улыбаясь. – Отборный… Авось пригодится?

…Кроме чернозема мы обнаружили в трюмах подпорченную марсианским грибком пшеницу – тонн сорок примерно. А еще уймищу миленьких сереньких зверьков, которым вольготно жилось в зерне…»

3

Поначалу Рудин решил, что над ним хотят подшутить. Причем совершенно неуместно, сердито и цинично подшутить.

– Пардон? – переспросил, продолжая перекладывать свои бумаги из стопки, что побольше, в стопку, что поменьше.

– Мошонкина в задницу ранили! – Матрос-комендор Федюня Тупотилов сжал кулаки до сухого хруста; он долго бежал, он запыхался и нынче был возмущен тем, что доктор вздумал разыгрывать недоверие. Недаром говорят – контуженый!

Доктор повертел между пальцами огрызок карандаша, задумчиво посмотрел на матроса.

«Вот те на!.. Бедолага баталёр Андрей Владимирович! Вечно ему одно сплошное невезенье!»

– Жив?

Бумаги были мигом свернуты и уложены в торбу, а торба – заброшена за спину.

– Жив, да еле-еле, – ответил матрос. – Долго тащили через пустыню хлопца. Много крови расплескал… Дай воды хлебнуть! Вижу флягу у тебя под боком! Ишь ты, дохтор! Ищи-свищи его по всей Тайге!

– Что стряслось-то? – Рудин подхватил тяпку и лопату, стукнул ими друг об друга, очищая от земли, пристроил на плече. Теперь он был готов бежать хоть рысью, хоть галопом.

– А бес его!.. – сплюнул матрос сквозь зубы. – Поисковая партия наскочила на засаду. Двоих – наповал, а Мошонкина – в задницу. Кто остался – Мошонкина на руки и деру оттуда, деру!

– Вечно у вас – не слава богу! – бросил уже на ходу Рудин. – Кто напал? Люди святого Ипата?

Матрос посмотрел на доктора сверху вниз, насколько это позволял ему маленький рост.

– А кто еще мог, Тимофеич? Котелок у тебя варит или совсем накрылся, а? Других соседей с ружьями у нас нету!

Рудин вздохнул.

Задиристый матросик жил в постоянном лагере не так давно. Он был в числе тех, кто присоединился к отряду Рудина-Купелина после генерального сражения. (Однако на «Кречете» он служил с самого спуска на воду.) Девяти морякам-балтийцам удалось отыскать своих. Они нашли путь через пустошь после того, как на террасах горы-пирамиды запылали сигнальные костры. Три костра, три дыма… Моряки мгновенно разобрались, что к чему. На то и рассчитывали Рудин с Купелиным, да с Гаврилой-боцманом, когда брались за трудоемкую затею.

Про Рудина матросику рассказывали. Вроде правду рассказывали, да не всю и не так. Поэтому не доверял он лысоватому добряку, который матросскому совету перечит, водку не пьет, махорку не курит, матом не разговаривает и трепака не пляшет. И еще берется порой командовать наравне с офицерами и боцманом. Словно тех троих мало!

– Совсем обнаглел святой Ипат! – сквозь зубы проскрипел Рудин. – Параноик чертов!

«Мы идем по проторенному пути… Пролистываем старую книгу, на страницах которой не может появиться ничего нового. Сначала были племена. Малочисленные, вшивые, голодные, вымирающие… Потом некоторым пришло в голову объединиться. Ну, чтобы решить задачи, которые малой группе не по плечу. Защититься от внешней среды, добыть необходимое количество пищи, сделать так, чтобы женщины не боялись рожать, а потомство росло и крепло. Так появилась первая империя. Она была маленькой, но до крайности амбициозной. Ее население взялось возрождать натуральное хозяйство и базовые ремесла. Наша вавилонская башня – это проект Большого Огненного Треугольника, над которым ежедневно бьются и льют пот больше чем сто человек. Но оказалось, что этот путь не все считают единственным и истинным. Сумасшедший монах Ипат сплотил вокруг себя отбросы пустошей: тех самых каннибалов, мужеловов-насильников, мародеров и трупоедов, верность которых мы наивно надеялись купить посредством гречневой каши и идеалистических лозунгов. Мы оказали Ипату большущую услугу: мы собрали в одном месте и в одно время тех, чьи сердца он смог покорить одной безумной проповедью. Теперь пустошь делят две карликовые империи, и речь не идет о каком-либо добрососедстве и сотрудничестве. Впрочем, вооруженный нейтралитет – это тоже блажь для тех, кому хорошо запомнился урок пограничных стычек со стрельбой и поножовщиной».

…Баталёр долго не приходил в себя. Он был бледен, как покойник, дышал неровно, всхлипывал и подергивал в бреду синюшными губами. Рана была тяжелой: входное и выходное отверстия – в окантовке обожженной плоти; раневой канал забит запекшейся кровью, ткань вдоль канала омертвела, гематома расплылась на всю ягодицу.

В просторную избу, отведенную под полевой госпиталь, набилась орда любопытных носов. Нижние чины с видом профессоров на консилиуме ставили диагноз, какие-то бабы сокрушались и охали: Мошонкин дамам нравился. Рудин попросил всех вон. Через минуту рядом с ним остались лишь фельдшер-француз и Гаврила.

– Ну, мсье Жан-Клод, – обратился Рудин к фельдшеру, – сейчас мы проверим, как внимательно вы читали моего Пирогова. Какая обработка нам необходима?

Фельдшер был серьезен и собран. Он коротко кивнул, соображая, затем ответил:

– Будем рассекать и иссекать, мсье Павел.

– Абсолютно верно. С чего же начнем?

– С переливания крови.

– Справедливо. Но сегодня, дорогой Жан-Клод, я не чувствую вдохновения. Поэтому операцию проведете вы, я же буду ассистировать. Не переживайте, мой друг! Приходит час, и все с чего-то начинают. Вы мой лучший ученик, вам и карты в руки.

– Как скажете, мсье Павел. Я не волнуюсь.

Рудин распахнул легкую дверь, выглянул наружу.

– Холодает что-то. Никак осень настала… Марфа Васильевна! – окликнул он проходящую мимо барышню. – Голубушка! Если вас не затруднит, полейте нам из ковшика на ручки, мы работать собираемся…

Боцман закатал рукава форменки, лег на скамью. Подсунул под голову свернутую валиком шинель.

– Вот такие пироги, брат, – сказал Рудин, колдуя над сверкающим в свете керосиновой лампы инструментом. – На чужой планете, в нескольких миллионах миль от дома мне приходится латать дыры, которые оставляют на шкуре одних людей другие люди. Хозяева сгинули, теперь мы охотимся друг на друга.

Гаврила отмахнулся:

– Я ни на кого не охочусь, Паша. А святой Ипат – сука и злодей. Его настигнет расплата, ты не сомневайся. Причем при жизни. И прихвостням его не поздоровится.

– Сколько не жалко?.. – Рудин протер спиртом сгиб боцманского локтя. – Учти, Гаврила, шансов у Андрюшки – кот наплакал.

– Чего уж там… Коли и не куксись, Паша. Не за святым же Ипатом посылать.

4

«Глава XXVI. Святой Ипат и иже с ним.

Я помню ту ночь, когда до меня дошло, что всё вокруг трещит по швам и что все мы чудовищно ошиблись. Погибнуть в рабочих лагерях хозяев – вот что нам нужно было сделать, дабы не запятнать совесть и не очернить сердца.

Итак, Марс, ночь, горит костер.

Сидим возле огня впятером и спорим.

Я спрашиваю:

– Что ты можешь знать о катаракте, Ипат?

– Да какая тебе разница, доктор, что он знает или не знает! – звучат в ответ сразу три возмущенных голоса. – Позволь святому человеку делать свое дело! Хуже не станет!

Сам святой человек отмалчивается. Лопает тушенку, смотрит на меня черными, маслеными глазами, и такая жалость читается в его взгляде, будто открыто ему мое прошлое, настоящее и будущее. Будто я для него – что кольчатый червь под микроскопом. От этого взора у меня щиплет в переносице, а во рту возникает привкус ржавого железа.

– Да! Пусть попытается! – говорит зычным басом слепой Егорка Шмелев, в земной бытности – ресторанный певец. Из-за Егорки и начался, собственно, сыр-бор. Я не знаю точно, какими ветрами артиста занесло в море, слыхал только, будто тот попал на Марс в числе пассажиров круизного парохода «Князь Пожарский». Егорка был здоровенным мужиком. Когда я глядел на него, мне всегда вспоминался былинный образ Ильи Муромца: косая сажень в плечах, крупные черты лица, аккуратная бородка… К несчастью, как и богатырю в молодости, Егорке не позволяла жить в полную силу тяжелая болезнь. Полагаю, из-за травмы, которую он перенес в юности, Егорка уже лет пять, как не был способен отличить свет от тьмы.

– Вот ты, доктор, заявляешь, дескать – медицина бессильна. А вера – она-то сильнее, чем ваша медицина. Я не супротив того, чтобы отец Ипат постарался. Слышь, братки! Я, так сказать, даю свое законное дозволение! Я в Иисуса Христа верую! Я солнышко увидеть хочу!

– Правильно, Егорка! – поддерживают слепого Мошонкин и куцебородый кок Степка. Степка не с нашего судна, не с «Кречета». С ним я познакомился, когда «гостил» в плену у каннибалов-работорговцев. Много воды с тех пор утекло, вернее, много песков унесло. Сидит теперь мой бывший враг рядышком и в ус не дует. – Законное и справедливое желание у тебя, брат. Нельзя допускать, чтобы от рождения зрячий человек ходил до конца дней слепым калекой!

– А знаете ли вы, что такое денатурация белка? – Мои доводы – будто глас вопиющего в пустыне. Но я всё равно пытаюсь. – Вареное вкрутую яйцо представили себе? Так вот, друзья мои: сетчатка у Егорки, прошу прощения за резкость, как вареное яйцо. Не существует способа, милостивые государи, вернуть ее в прежнее состояние, равно как не существует способа превратить вареное яйцо в сырое. Денатурация необратима!

– Ладно тебе, доктор, умными словами пугать сирот! – усмехается Степка Куцая Бородка. – Эх, не ведали, что ты такой упертый! Схарчили бы в первую очередь!..

Вот и он старое помянул. У самого до сих пор после человечины руки трясутся так, что мотню без посторонней помощи завязать не может. А рот мне не стыдно затыкать. Ну и ладно… Много таких, как он, живет нынче бок о бок с балтийцами. И ничего. Кашу жрут ведрами, пашут, как проклятые. Вместе чернозем перетащили с горы-пирамиды в лагерь. Огороды насыпали, пшеницу посеяли, может, даже что-то проклюнется. Хотя бы пара земных сорняков…

Растет наше постоянное поселение. Сердце радуется, как быстро оно растет. Человеческий муравейник на теле марсианской пустыни. Все тянутся к нам, – как я и мечтал. Всех принимаем с распростертыми объятиями. Мы – это те, кто горел на «Кречете», кто бил из пушек и пулеметов по вражеской рати – бегающей, ползающей, летающей. Мы – это те, кто разгромил хозяев в пух и прах.

Как-то случилось, что мы быстро затерялись на фоне набежавшей из пустоши братии. И голоса наши почти неразличимы во всеобщем гвалте. Политически просвещенные матросы заявили, что власть в поселке отныне не может принадлежать офицерам только на основании того, что раньше «благородия» имели право верховодить нижними чинами. Головы бы оторвал пресловутым «просветителям» – распространителям философии исторического материализма и крамольной теории классовой борьбы.

Был учрежден матросский совет – что-то вроде вече в Киевской Руси… Так мы пришли к народовластию в рафинированном его воплощении. Воитель Северский – мертв; математик Купелин и судовой врач Рудин – всего лишь две пары сильных, но неумелых рук. Строительством поселка, в конце концов, стали заправлять те, кто жил на земле и чьи предки поколениями жили на земле; те, кто с рождения был обучен обращаться с топором и сохой.

Не могу сказать, что с этого момента мы погрязли в анархии. Матросы по-прежнему побаивались Гаврилу, а Гаврила признавал старую иерархию. С помощью боцмана мы отстояли в матросском совете проект Большого Огненного Треугольника и удержали еще несколько принципиальных позиций. Например, за продуктовое и вещевое довольство оставался ответственным Андрюша Мошонкин, я же продолжил исполнять функции ведомства по охране здоровья в одном лице, и в моей «власти» было накладывать вето на эксперименты или инициативы, связанные с риском для жизни…

– Пусть подлечит святой Ипат Егорку! Он ведь хуже не сделает! – настаивает Степка Куцая Бородка.

– От молитвы худо никому не становилось, Павел Тимофеич. Ну пусть попробует… – ноет приставучий Мошонкин.

– Ну пусть попробует, пусть попробует! – передразниваю я баталёра «козлиным» голоском. – Чудес захотелось, да? – Я встаю, начинаю ходить туда-сюда. – Цирк теперь вам подавай, да?! И шут с вами! За здоровье этого человека, – я указал пальцем на нашего слепца, – отвечает святой Ипат! Валяйте! Я умываю руки.

Они только этого и ждали.

– Давай, Ипатушка! Жги во имя господа нашего!

Монах торопливо выскреб последние капли тушенки, швырнул, не глядя, банку в темноту. Облизал ложку и сунул ее за голенище сапога.

У меня от святого Ипата – мурашки по коже. Даже Купелин за глаза не называет монаха иначе, как «наш Распутин». Святой Ипат еще относительно молод, ему лет сорок, не более. У него окладистая борода с заметной проседью и всегда грязные волосы длиною до плеч. Нос – как клюв хищной птицы, темные глаза с опущенными вниз внешними уголками, узкие скулы в шрамах от оспы, вечно полуоткрытый рот идиота… Обычно Ипат молчит, а если нет, – то говорит быстро и бессвязно. Поймите меня правильно, – я был врачом, но я чувствовал, что боюсь этого сумасшедшего. И еще чувствовал, что каким-то образом Ипат знает о моем страхе.

Я отошел от костра, не желая стать свидетелем горячечного камлания. Но, очевидно, был недостаточно скор…

– Да славится добро и именем добра! Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Человек есть добро, и добро есть в человеке. Как исцелила добро Феврония именем добра и во имя добра Петра от хвори проказы, так и я исцеляю тебя от слепоты и неведения добра мира божьего. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…

Ни разу не слышал, чтобы Ипат читал псалмы или цитировал Евангелие. Его проповеди, его молитвы – бред чистой воды, рожденный ущербным сознанием монаха. Я не отрицаю, что нищие духом блаженны. Но нашего блаженного необходимо было изолировать от остальных людей и лечить, лечить, лечить. То, что до сих пор он разгуливает на свободе и замусоривает головы морякам – всецело мое упущение. Я пошел на поводу, я поддался уговорам. Я поверил, что приход блаженного монаха – добрая весть для нашего поселка.

– Ты – раб божий, ты – плоть божья и дух божий. Ты – добро божье. Во славу добра и именем добра, открой же очи и узри добро вокруг себя!..

Заскрипела, открываясь, щербатая дверь. На фоне скудно освещенного проема появился женский силуэт. Это Марфа Васильевна, или просто Марта. Она профессиональная проститутка. Была проституткой на Земле, оставалась ею в рабочем лагере хозяев. И Марта не видела причин, чтобы прекратить заниматься тем единственным, что она умела, в нашем поселке. Само собой, матросы всецело поощряли ее усердие. До денег мы еще не доросли, но Марта вместо платы брала с моряков еду и «суточные» сто граммов, которые нам с Купелиным никак не удавалось упразднить. Я знал, что ночь утех стоит одной банки тушенки или же трехсот граммов разбавленной водою водки. Я знал, потому что по решению матросского совета в мои обязанности входило проверять эту мадам и еще двух нимф на предмет возможных патологий. Специально для грешной троицы в центре поселка возведен бревенчатый лупанарий.

Марта шаталась. Она сделала несколько неверных шагов, потом присела у порога и извергла свой ночной гонорар наружу.

– Как здоровье, мать? – полюбопытствовал я, становясь так, чтобы ветер не доносил до меня запахов химуса.

– Ох… это вы, доктор? – Лицо Марты оказалось на свету. Я увидел женщину среднего возраста с мохнатой родинкой на щеке, всклоченным волосом, гноящимися заедами в уголках рта и черными дорожками расползающейся под глазами туши. – Доктор – вы обманщик!.. – Марта громко икнула и захихикала.

– Это почему же?

– Вы обещали проверить меня на прошлой неделе. Пять дней я работаю, без вашего на то дозволения…

– А ты не слыхала? С этой недели святой Ипат курирует лупанарий, милая. К нему и обращайся.

Марта не поняла.

– Святой Ипат?.. Да ну вас! А матросский совет?

– С советом согласовано! – ответил я, стараясь говорить как можно убедительней.

Я уже повернулся, чтобы убраться в свою в хибару, но меня остановил зычный рев Егорки Шмелева:

– Зрячий! Я опять зрячий, друзья! Благодать-то какая! Слава Небесам! Я прозрел! Благодать!!! Господи, спасибо! Спасибо, Ипатушка!

Вот это новость! Если так пойдет дальше, не исключено, что святой Ипат сядет в кресло председателя матросского совета.

Ничего мне не оставалось, кроме как вернуться к костру. Я понял, что съем собственный котелок, если сейчас же не найду научное объяснение чудесному исцелению Егорки. Не в колдовство же блаженных монашков верить!

Егорка светился от счастья, он приплясывал на месте и возносил хвалу всем святым, которых только мог вспомнить. Ипату в первую очередь.

– Что, доктор? Съел? Ведаешь теперь, какие чудеса можно сотворить именем добра? – с вызовом выпалил он, едва я приблизился.

– Ты видишь, Егорка?

– Ясен пень! Вижу, как раньше видел!

Меня охватила внезапная злость.

– А что ты видишь, Егорка? Расскажи, будь так любезен! Что вокруг тебя?

Певец осмотрелся.

– Сейчас ночь…

– Ага. Что еще?

– Ну чего ты пристал? У тебя совесть есть или всю на пилюли бесполезные сменял? Темно ведь! Хех! Странный ты человек, доктор! Поле вижу, траву вижу…

В первый миг я оторопел.

– Чего-чего?

– …лес, что ли, далече. Темно, говорю тебе. Имей же стыд: я ведь только-только прозрел! Ух! Благодать-то какая!

Я поднял над костром руку раскрытой пятерней вперед.

– Сколько пальцев показываю?

– Да пошел ты!.. Привыкли изгаляться над инвалидом все кому ни лень! Баста! Зрячий я теперь! Могу и рыло начистить!

– Егорка! А ну-ка пройдись!

Певец в негодовании топнул ногой, затем рванулся в сторону. Мошонкин едва успел отодвинуться, не сделай он этого – схлопотал бы коленом в ухо.

– Эй, Егор! Потише, друг! – Я спохватился: ночь, угли в костре светят худо, луны на небе нет, тут и здоровому человеку немудрено лоб расшибить. К тому же пес его знает сколько того зрения вернулось к инвалиду…

Певец меня не слушает. Идет резво, уверенно, расправив плечи и вскинув голову. Раз-два, и его уже не видать в темноте. Потом из мрака доносится грохот и сердитое шипение. Мы – я, Мошонкин, Степка Куцая Бородка – вскакиваем как один.

Егорка врезался в крыльцо лупанария. Отшиб колени, упал, но тут же поднялся на ноги и как ни в чем не бывало зашагал прочь. «Благодать, благодать, благодать…» – шептал он без остановки.

– Постой! – Я бросился за ним.

Но артист, услышав топот ног за спиной, припустил бегом. Он вел себя так, будто действительно прозрел. Вот только я уже понимал, что бедняга ничего не видит, что его сетчатка осталась мертвой, что я был прав и цена камланиям Ипата – ломаный грош…

Я не дотянулся до Егорки каких-то пол-локтя. Наш Илья Муромец на полном ходу врезался в стену избы матросского собрания. Удар вышел такой силы, что мне показалось, будто затрещали бревна крепчайшего марсианского дерева. Певец снова рухнул на землю, повалив заодно и составленные возле стены тяпки да лопаты.

– Ядрена вошь!.. – взялся за голову Мошонкин.

Степка же молча вцепился в бороденку и принялся ее терзать и дергать.

– Ну что? Довольны оба?! – заорал я на них. – Сукины дети! Артиста в госпиталь, а Ипата… Пусть завтра собрание решает, как лучше: в яму его… или просто дать пинка под зад и выкинуть в пустошь!

Мошонкин и Степка без лишних разговоров подхватили бесчувственного певца и утащили с моих глаз долой.

Ипат сидел у костра, словно произошедшее его нисколько не касалось: голова вжата в плечи, руки у подбородка, пальцы переплетены. Губы шепчут быстро-быстро, а марсианская ночь тиха…

– Добро знать и не знать, добро быть и не быть, добро – оно повсюду, даже там, где его нет и никогда не будет…»

5

Мошонкин пришел в себя на второй день после операции. По благоприятному стечению обстоятельств Рудин в этот момент был рядом: сидел за столом, сколоченным из ящиков, и перечитывал свои «мемуары». За порогом госпитальной избы перекликались моряки: этим вечером намечалось собрание матросского совета. Необходимо было выбрать нового ответственного за вещи, продукты и водку.

Заскрипела походная софа. Раненый пошевелился, застонал, ловя растрескавшимися губами воздух.

– Что, Андрюша? Потерпи, сейчас водички дам…

Рудин приподнял Мошонкину голову: кожа раненого обжигала доктору пальцы.

«Дело табак, – понял Рудин, поднося к подрагивающим губам пациента склянку с чуть теплым чаем. – Патогенная флора Марса не страшна человеку: тут либо иммунная система справляется, либо местным бактериям наши белки не по зубам… Но Андрею не повезло, – в его рану занесли земных стафилококков. Вероятнее всего – через тряпки, которыми останавливали кровь».

Мошонкин сделал глоток, закашлялся, отпихнул щетинистым подбородком склянку.

– Доктор, всё худо, да? – спросил, задыхаясь.

Рудин закусил губу, дабы удержать горькую правду при себе.

– Кто это сделал, Андрюша?

Раненый опустил голову на свернутую валиком шинель.

– Это были изуверы святого Ипата?

– Нет…

– Нет? – Рудин напрягся. Если Мошонкина попотчевали свинцом не бандиты Ипата, значит, объявился третий претендент на господство в пустошах. – Тогда кто же?

Мошонкин зажмурился. Проговорил через силу:

– Тебя, боцмана, штурмана и мичмана Зурова собираются убить. Вы оскомину набили матросскому совету. Будь бдителен и остальных предупреди…

Доктор протер лоб раненого тряпицей, смоченной в уксусе.

– Не бери дурного в голову, Андрюша. Матросский совет меня не пугает, и тебя он должен волновать меньше всего.

Через минуту Мошонкин снова впал в забытье. Доктор же вернулся к записям. Зачеркнул там, дописал здесь, поставил пару клякс. Работа не спорилась, мысль не шла. Лексика была невыразительной, из-за чего повествование казалось плоским и пресным.

«Почему мы мешаем друг другу жить?» – написал Рудин на чистом листе. Риторический вопрос подчеркнул волнистой линией. Получился заголовок.

«Владислав Купелин – штурман. Математик и астроном. С каждым днем он всё больше отстраняется от общественной жизни Поселка. Порой мне кажется, что ему на всё наплевать. Купелин смастерил телескоп и ночи напролет смотрит на звезды. Однажды он показал мне Землю. Оказалось, что планета, на которой мы родились, божественно красива. Земля – это сапфир, плывущий среди холодных и колючих звезд. Я горд тем, что мои беззаботные годы – мое детство, отрочество и юность – минули на Земле. Я теперь понимаю, что это был подарок небес.

А еще Купелин тратит много времени на изучение двух лун Марса. Оказывается, они все-таки есть! Более того, на Земле об этой парочке известно довольно давно, открыты обе луны в семьдесят седьмом году прошлого века неким американцем. Просто спутники столь невелики, что не имеют видимого с поверхности планеты диска. Мы часто смотрели на небо, но нам в головы не могло прийти, что две непоседливые звездочки – одна из которых совсем маленькая, а вторая – разлапистая и вроде как угловатая – на самом деле луны.

Я тоже глядел в телескоп на эти небесные тела. Зрелище плывущих в космосе темных бесформенных глыб оставило у меня тягостное впечатление. Их повернутые к Марсу стороны были искорежены ударами метеоритов, посечены бороздами малопонятного происхождения. Скорее всего, борозды были делом рук хозяев или иных существ, освоивших космические полеты. Эту догадку косвенно подтверждали и руины, обнаруженные нами на обеих лунах.

Сергей Зуров – мичман. Пришел к пирамидальной горе в числе большого отряда моряков после того, как мы зажгли сигнальные костры. Хороший парень. Я совсем плохо его знал по службе на «Кречете». В поселке Зуров не чурался тяжелой работы, легко находил общий язык с нижними чинами. Он был против навязанной нам формы управления поселком, однако мнения своего не отстаивал, в конфликты не встревал.

Неужели совет собирается избавиться от Сергея только из-за того, что он офицер, монархист и приверженец традиций далекой Империи? Куда мы в таком случае катимся, милостивые государи? В какой неолит или даже палеолит?

Гаврила Багров – боцман. Помню, были времена, когда я его на дух не переносил. Длинный, как стропила, худой, как жердь. Кулаки тяжелые, пудовые. Скольким матросам он вышиб дух этими проклятыми кулаками – вспомнить страшно. Нынче Гаврила не тот, что прежде. Марс изменил его. Марс вообще-то каждого из нас подстругал да подточил на свой лад. Нынче я доверяю Гавриле, как брату. Но поверил ли ему брат-матрос? Или до сих пор видит в кошмарных снах боцманские кулаки?

Пожалуй, среди всех названых персон лишь я обладаю прочной позицией. Я незаменим. Мой студент – Жан-Клод Телье – пока зелен и многого не знает. Одно не слава богу – тяжелые пациенты умирают друг за другом. Прямо злой рок какой-то… Заживо сгнил Северский, слепой Егорка скончался от кровоизлияния в мозг. Смерть обожаемого всеми певца и балагура до сих пор припоминают мне за глаза, да и в глаза тоже. И Мошонкину мучиться не долго придется. Каждому из них досталось сполна, – забрось на Марс бригаду профессоров с вагоном самого современного хирургического оборудования, я бы не удивился, если бы и они не справились с лечением столь сложных травм. Но как растолковать это матросскому совету?

С каждым днем в нашем маленьком человеческом мире что-то необратимо меняется. И я уже не знаю, что именно нам нужно. Кроме того, я потерял способность предвидеть события даже на день вперед. Я начинаю всерьез бояться совета. Всякий матрос сам по себе – рубаха-парень, молодчага и храбрец. Но когда они собираются вместе… Словно просыпается некий коллективный разум. Этот разум враждебен, и матросы – его носители, его нейроны и синапсы – не осознают, насколько враждебен им самим… этот разум самоубийцы.

Сегодня я, бывший судовой врач Павел Тимофеевич Рудин, навещу избу матросского совета и непременно выясню, где скрыт корень наших бед».

На поселок опустились сумерки. Очертания изб, редких деревьев и общипанных кустов пьяной ягоды скрылись в красно-серой мгле. Рудин завязал лицо клетчатым платком. Прикрыл глаза рукой и пошел к избе матросского совета, в окнах которой всегда горел свет: члены президиума ночи напролет резались в карты и потягивали условно ядовитую настойку из пьяной ягоды.

Где-то за скалами, что широким кольцом окружали низину, бушевала песчаная буря. До поселка долетали злые завывания: Марс настойчиво стремился дотянуться пылевыми щупальцами до поселка людей, дабы выжечь, вытравить, высушить чужеродный нарост на своем красно-черном теле.

Было холодно, словно в разгар зимы, только вместо снега крыши и огороды припорошила ржавая пыль. Чахлая поросль, пробившаяся кое-где из чернозема, теперь наверняка обречена. Увы! Доктору так хотелось посмотреть, выйдет ли толк из зерен пшеницы, которые они посеяли с великой надеждой на урожай! Увы и увы!

Кривыми и темными выросли стебли, а колоски закручивались восьмерками и бубликами. Марс изменял и перекраивал на свой лад не только человеческие души.

– Стой, кто идет!

Рудин вздрогнул. Стянул с лица платок и медленно повернулся.

Возле угла ближайшей избы стояли двое матросов, одетых по-зимнему. На них были черные шинели, теплые брюки и сапоги с высокими голенищами. На лохматых головах сидели бескозырки. На безвольно болтающихся лентах прочитывалось название корабля – «Кречетъ». Матросы были вооружены винтовками с примкнутыми штыками, причем один из моряков совершенно бессовестным образом целился в Рудина.

– Вы чего, братки? – изумился Рудин. – Я ваш доктор!

– Не знамо никакого дохтора! – сказали ему. – Быстро давай сюда: имя-фамильё, нумер избы, до какой приписан, значит, будешь.

Рудин ответил честь по чести.

– А-а! Свой кажись! – ответили ему. – А мы решили: шпиён святаго Ипата шныряет по огородам.

– Позвольте-ка полюбопытствовать, кто учредил сей комендантский час? – спросил Рудин.

– Ясное дело: совет постановил стопорить всех подозрительных. А в случае чего гвоздить без предупреждения. Наповал.

– Что ж. Мне всё ясно. Бывайте!