Электронная библиотека » Максим Калашников » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 02:47


Автор книги: Максим Калашников


Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Глава 4
Виталий Аверьянов. Опричнина – модернизация по-русски

 
Как во тереме живет православный Царь,
Православный Царь Иван Васильевич.
Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду милует, за неправду вешает.
 
Народная песня


Глупцы только, которые не знают обстоятельств его времени, свойств его народа и великих его заслуг, называют его тираном.

Петр I

За что до сих пор ненавидят Иоанна Васильевича?

Иоанн Великий – вечно актуальный царь. Он и спустя 500 лет вызывает любовь и ненависть. Почему он вызывает любовь – вплоть до того, что некоторые горячо ратуют за его причисление к лику святых? (Сразу скажу, эту тему сегодня оставим в стороне как недостаточно актуальную – речь не о том, чтобы вступать в непродуктивный спор с канонизаторами или антиканонизаторами.) Многие интуитивно ощущают, что Иоанн Грозный увенчал собою феномен «русского чуда» XV–XVI веков. Школьные факты истории говорят сами за себя: при нем произошел прорыв к Волге, открытие путей экспансии в Сибирь, на Восток. Его царствование было историческим мгновением, за которое территория и мощь Московского государства возросли кратно. Это был действительно великий царь, хотя сегодня, после ожесточенных и истеричных выпадов неолиберальной волны, это как будто вновь нужно доказывать.

К сожалению, немногие из наших историков смогли осилить сложность всего царствования Иоанна Грозного, дробя его вслед за ненавистником царя Курбским на светлый и темный периоды. Одним из немногих исключений был К. Д. Кавелин, который в «Ответе «Москвитянину» (1847 год) первым обратил внимание на удивительную особенность: «Все то, что защищали современники Иоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищал Иоанн IV, развилось и осуществлено; его мысль так была живуча, что пережила не только его самого, но века, и с каждым возрастала и захватывала больше и больше места. <…> Нам осталось дело Иоанна; оно-то показывает, насколько он был выше своих противников» (Кавелин К. Д. Наш умственный строй. М., 1989. С. 92–93). На фоне большинства других наших историков XIX века мысль поразительно зрелая!

Почему Иоанн Грозный вызывает ненависть? Разрушил страну? Нет, такие обычно у потомков ненависти не вызывают, потому что в разрушенной стране некому справлять поминки по прошлому. Обидел народ? Народ в своем эпосе вспоминает о нем как о выразителе своих чаяний.

Ненависть к нему связана со страхом перед невероятно усилившейся Россией. Что означает Иоанн Грозный для внешних сил? Жуткий феномен русской альтернативы, северо-восточной альтернативы Западу, соизмеримой с ним расово, соизмеримой с ним культурно, наконец, религиозно соизмеримой. Грозный царь стал одним из главных источников русофобии. В нем и его Руси – Запад увидел реинкарнацию проклятой Византии. Ярче всех это ошеломляющее чувство появления нового гиганта в Европе описал Карл Маркс: «Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита» (Маркс К. Разоблачение дипломатической истории XVIII века // Вопросы истории. 1989. № 4. С. 3). Это Маркс пишет про эпоху Иоанна III, деда «игумена всея Руси», которого тоже называли и Великим, и Грозным. Иоанна III многие интеллигенты вслед за классиками либеральной историографии противопоставляют (на мой взгляд, неоправданно) его опричному внуку. Но сказанное Марксом еще более справедливо по отношению к XVI веку, чем к XV.

Ганс Вайгель «Иван IV» (гравюра на дереве, сер. – 2-я четв. XVI века)


Иоанн Грозный – сущностно русское явление, и он навсегда переплелся с русским духом, вошел в фундамент России как цивилизации. Ненависть к нему – явление не русское, оно родилось в сознании крамольников, перебежчиков, тех, кто поставил себя против России. Среди наших современников яд по отношению к Грозному источает профессор Нью-Йоркского университета Александр Янов, который увидел в его опричнине «самодержавную революцию», прообраз и источник как будущих русских революций, так и самодержавия, одинаково ненавистных Янову. Останавливаться подробно на этом не буду, поскольку в свое время подробно разобрал его взгляды в своей книге (Аверьянов В. Природа русской экспансии. М., 2003).

Помимо Великого и Грозного (последнее наименование в понимании самого царя отсылало в первую очередь к образу Архангела Михаила, Канон которому он написал) встречаются и другие эпитеты. Любопытно, что эпитет «Мучитель», распространенный в антигрозненской пропаганде, остался чисто книжным, в народном эпосе не прижился. Но есть одно прозвание, о котором почему-то никто не вспоминает. Оно звучит в русских исторических песнях и балладах – там царя Иоанна Васильевича называют «Прозрителем». Не больше и не меньше как. Интересно почему? Может быть, как раз потому, что он в текущем усматривал вечное, а за тем, что происходит в данный момент, видел целое? И в том числе, как отмечено было Кавелиным, сумел начертать такие формы, которые утвердились и опередили свое время на несколько столетий?

Иван IV, парсуна, неизвестный автор, 2-я пол. XVII в. – Национальный музей Дании


Очевидно, что в эпосе народном дежурные и проходные идейки не оседают, отсеиваются, остаются только прочные смыслы. Дореволюционный исследователь фольклорных источников И. П. Сенигов, автор целой работы, посвященной образу Иоанна Грозного в народном сознании, отмечал: «Первым в ряду московских государей, который пользовался большим расположением народа, чем кто-либо другой из них, является Иван Васильевич Грозный. <…> Кроме казней бояр, другою причиною популярности Ивана Грозного является то обстоятельство, что он не только знал русский народ, его мысли, чувства, нравы и обычаи, сочувствовал его тяжелому экономическому положению, но и верил в него, в основные начала велико-российского племени» (Сенигов И. П. Народное воззрение на деятельность Иоанна Грозного. СПб., 1892. С. 47).

Замысел, который показал первый русский монарх-помазанник, учредитель Московского царства и автор основных принципов самодержавия, был для его последователей, спустя век (первые Романовы), два века (Петр I), четыре века (Сталин) убедительным, несомненным, подтвержденным русской жизнью. Это делает его главным родоначальником имперского строя России. И хотя реализация его замысла была временно свернута преемниками, перечеркнута Смутным временем, отбросившим страну в до-опричные времена, будущее все равно было за «жалованными вотчинами», за развитой им концепцией самодержавия как имперского центра в символическом и административном смысле, за идеологией государственного служения сверху донизу, впервые продемонстрированной в опричнине.

Одновременно, этот же замысел стал источником ненависти и страха русофобов. Сегодня глухая и глумливая критика опричнины политически весьма актуальна. Она важна для нашей олигархо-бюрократической верхушки как профилактика того, что она называет «политическим экстремизмом». Главный смысл критики и царя, и опричнины – не допустить такой власти, которая бы решительно пресекала крамолу в элите. Более того, заклеймив террор Грозного и его опричнину, связав его с террором Сталина в некотором клише «злодея на троне», им важно не допустить даже самой мысли о такой власти. Блокируя развитие, загноившаяся система стремится блокировать и сами воспоминания о хирургических решениях, способных положить ей конец.

Кто детей опричниной пугает?

Вслед за Александром Яновым, посмевшим назвать русское самодержавие «самоуничтожением России», в наше время тема опричнины зажгла творческое вдохновение новых «мастеров культуры». Самым нашумевшим обличением опричнины стал, конечно, фильм Павла Лунгина «Царь». Лунгин прямо, хотя и косноязычно, повторяет Янова, когда в одном из интервью поясняет замысел своего «Царя»: «Грозный в силу своей личности такой невероятной – очень много было в нем силы, безумной – он как бы остановил тот естественный процесс развития и надломил что-то и не допустил Возрождения…»

Сейчас таким, как Янов или Лунгин, вольготно рассуждать о патогенности русской политики и цивилизации. Автор сценария фильма «Царь» писатель Алексей Иванов скромнее в своих претензиях. В своем интервью, комментируя выход лунгинского фильма, он пускается в довольно банальную проповедь о недопустимости обожествления власти, веры в царя как святого. Из этого интервью видно, что «Царь» работает на укрепление базового стереотипа РФ о кровавом наследии России, в котором представления об Иоанне Грозном и Сталине, об опричнине и НКВД слипаются в образ опасности, постоянно возрождающейся в России, а потому подлежащей искоренению.

Несмотря на успех у консервативной части киноаудитории предыдущей картины Лунгина «Остров», следящие за его режиссурой критики не могли быть удивлены той русофобией и опрично-фобией, которую Лунгин щедро выдал в новом своем творении. Что касается святости и ее трактовки в фильме «Царь», то здесь на ум приходит фраза из «Луна-парка»: «Русский человек в России может быть только клоуном». В сущности, через всю свою биографию этот обласканный на Западе режиссер воспроизводит одну и ту же тему русской жизни как абсурдной клоунады: столкновение жлоба с непризнанным гением («Такси-блюз»), конфликт тупого быдла с просветленным еврейским шалопаем («Луна-парк»), Россия как скопление трагикомических рыл, без единого человеческого лица («Свадьба»), глумливые шуточки по поводу убийства комиссарами Царской семьи («Бедные родственники») и т. д.

После фильма «Царь» по-другому должен смотреться уже и фильм «Остров», сделанный достаточно аккуратно и в силу этого производящий имитацию «духовного кино». Становится понятно, что и в «Острове» изображен не святой, а шут в его максимально приближенной к юродивому ипостаси. Но, как бы то ни было и ни «казалось», расстояние между шутом и юродивым – бездна.

Лунгин ни в «Острове», ни тем паче в «Царе» так и не поднялся до православного юродства (на которое был так богат XVI век). Да и не мог подняться. Святой у него предстает либо как интеллигент-шестидесятник, по точному замечанию протоиерея Всеволода Чаплина, либо как клоун. Другим содержаниям просто не может найтись места в душе режиссера, им там не за что зацепиться.

Самым ярким образом клоунады Лунгина несомненно стал персонаж, исполненный Иваном Охлобыстиным. По-видимому, неслучайно после того как священник Охлобыстин сыграл расстригу, придворного шута-еретика, он был запрещен в служении Патриархом Московским.

Святой был изображен в «Царе» как клоун, царь – тоже как клоун. Клоуном, само собой разумеется, был и шут Вассиан (впрочем, исторически недостоверный). В фильме показаны три шута, и при этом нет ни одного юродивого!

Фильм Лунгина несомненно представляет собой бледное и постыдное явление на фоне фундаментального «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна. Та картина стала одним из великих исторических фильмов в мировом кинематографе. Эйзенштейн явил в ней сплав театра и новейших средств подачи материала, показал пути, по которым искусство кино может развиваться в будущем.

Разными в двух этих случаях были не только масштабы талантов. Разными были и заказчики картин. Заказчик Эйзенштейна на встрече с ним и Черкасовым в Кремле раскритиковал вторую серию фильма, отдав должное первой. Его замечания вошли в постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) О кинофильме «Большая жизнь» 1946 года: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма “Иван Грозный” обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клукс-Клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Что касается «заказчика» фильма Лунгина, то по сути он не менее могуществен и тираничен, чем Сталин 40-х годов. Конечно, таковым заказчиком не может быть Церковь в силу явной слабости образа митрополита Филиппа. Неубедительность и бледность Филиппа в картине неорганично дополнена эпизодом с чудотворением. Этот эпизод, так сказать, внешне, искусственно «пришит». Заказчик фильма Лунгина – современная плутократия, которая в глубине души страшится опричнины, не понимает и не приемлет тех сил, которые вызвали ее к жизни в XVI веке и могут вызвать теперь.

Что же касается конфликта Иоанна Грозного и митрополита Филиппа – этот сюжет в историографии имеет весьма неоднозначные оценки. Нельзя считать доказанным, что сведенный с митрополии и заточенный в монастырь владыка был задушен по приказу царя. Многие историки склоняются к тому, что такого быть не могло (тщательно составленные царские синодики с поминовением опальных имени митрополита не содержат, а царь не имел обыкновения лукавить перед Богом).

Первым попытался приписать царю вину в смерти святителя Патриарх Никон, автор церковного раскола XVII века. Никон, обладавший огромным влиянием на царя Алексея Михайловича, сначала заставил его принять участие в покаянной церемонии, связанной с канонизацией св. Филиппа. В лице царя Алексея власть должна была как будто покаяться за деяния Иоанна Грозного. В соответствии с этой церемонией и замыслом Патриарха было составлено и отредактировано и Житие Филиппа. Существуют сведения, что это Житие писалось на основании данных, предоставленных лицами, лжесвидетельствовавшими против самого Филиппа на соборе 1568 года (История государства Российского: Жизнеописания. IX–XVI вв. М., 1996. С. 368). Многие из деталей этого Жития были заимствованы из более древних житий по принципу перенесения канонических сюжетных линий, некоторые из этих деталей были исторически недостоверны. Любопытно, что голова брата или племянника, которую целует после казни владыка Филипп, перекочевала в лунгинского «Царя» именно из этого странного Жития.

Митрополит Иоанн (Снычев) считал, что владыку погубили не царь с Малютой Скуратовым, а новгородские заговорщики, видя в нем опасного свидетеля в «новгородском деле». Историк Ю. Е. Кондаков в своем исследовании приводит аргументы в пользу того, что канонизация митрополита Филиппа была непосредственно связана с наложением запрета на деяния Стоглавого собора: «Филипп привлекал Никона тем, что не побоялся воспротивиться царю и напомнил ему о праве Церкви выносить приговор светским правителям. На Соборе 1666 года, где проходил суд над Никоном, Алексей Михайлович еще раз подтвердил, что историю конфликта Ивана IV и Филиппа ему преподнесли в неверном свете. На Соборе была зачтена грамота Никона Константинопольскому патриарху, в которой упоминалось, что Никон переносил из Соловецкого монастыря мощи Филиппа, неправедно мучимого Иваном IV. Алексей Михайлович по этому поводу заявил:

“Для чего он, Никон, такое бесчестие и укоризну блаженные памяти великому государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси написал” (последняя цитата приводится Кондаковым по книге: Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. М., 1996. Т. 2. С. 126).

Царь Алексей разочаровался в Никоне и в его антигрозненской авантюре. Это не значит, что святитель Филипп подлежит деканонизации. Об этом даже не может быть речи. Филипп мученик, но пострадал он, по всей видимости, не от опричнины, а от крамолы. Второе мученичество Филиппа – посмертное – связано с тем, что его использовали в политических играх, пытаясь подчинить государство церкви, столкнуть их (а такое может вести только к расколам страны и веры). На Руси святые не бывают противогосударственными, не бывают диссидентами, хотя отношения их с властями всегда не безоблачны. Попытка превратить Филиппа в святого диссидента была провокацией, провокацией и остается, и смысл ее прозрачен.

Наряду с фильмом «Царь» другим примером борьбы с опричной идеей стала повесть Владимира Сорокина «День опричника», которой он, по мнению экспертов, ответил на роман Михаила Юрьева «Третья империя». Что касается Юрьева, то он построил нечто вроде утопии новой опричной России XXI века. Хотя сам Юрьев оговаривается, что не надо понимать этот термин буквально, тем не менее, у него есть глава, в которой он описывает новую опричнину как служилый класс новой имперской России. Опричнина у Юрьева – это нечто вроде военного ордена, куда принимаются и мужчины, и женщины, дающие для этого специальные обеты, и проходящие школу экстремального эффективного воинского искусства. Сорокин в своей повести строит пародию на утопию Юрьева, показывая новых опричников в стиле перестроечных трактовок «кровавого разгула» НКВД. При этом Сорокин намеренно сгущает славянофильский стиль речи и мысли опричников, отчего его текст, вопреки желанию автора, на уровне «письма» способен вызвать к опричникам скорее симпатию, нежели антипатию. Другое дело, что в самом сюжете у Сорокина, как обычно, заложены тяжелые извращения – которые, конечно, портят общую картину.

В интервью «Известиям» Сорокин раскрывает подоплеку своих взглядов, которые опять же сильно напоминают писанину Александра Янова: «Грозный был по-настоящему больным человеком. И его личная шизофрения воплотилась в идею опричнины. Я бы сказал, шизофрения по параноидальному типу. То есть он разделил русское общество и натравил одну часть на другую, это стало зарождением гражданской войны в России. Это был такой черный орден. Я считаю, что это сугубо патологическое явление легло в России на очень плодородную почву. Опричнине и ее идеям откликнулась русская метафизика. Я полагаю, что все наши смуты, революции, потрясения и моря пролитой крови – все это последствия опричнины».

Как видим, и у Лунгина, и у Сорокина, вслед за Яновым, четко просматривается их отношение к России как к патогенной стране. Любопытно, что сам Сорокин в молодости признавался, что, начиная писать художественные тексты, никак не ожидал, что его станут рассматривать как писателя. Через свою «литературу» Сорокин, по собственному признанию, стремился избавиться от личных психологических проблем. Однако, благодаря вниманию западных издателей в 80-е годы, Сорокин был извлечен на свет божий и превратился в одного из литературных гуру постсоветской действительности. Что знаменательно, все трое – Янов, Сорокин, Лунгин – в особых сентиментально-интимных отношениях с западными странами и в особых патологических «контрах» с Россией.

И это убожество учит наших детей метафизике русской жизни!

Кремлевский инноватор

На примере русского XVI столетия остро чувствуется главнейшая сегодняшняя проблема – дефицит национального политического творчества. Иоанн Грозный – символ своеобразного творчества, создания в России ее собственных, изнутри выработанных государственных форм и институтов, не оторванных от мирового опыта, но и не представляющих собой бездумную кальку с иноземных образцов. В те времена в этом отношении мы как нация стояли на очень высоком уровне, не боялись творить свое. Сегодня в нашей политической практике творчество отсутствует напрочь.

В наш век дела царя Иоанна назвали бы реальными инновациями, причем осуществлялись они во всех сферах жизни – это были инновации социальные, политические, духовные, юридические, культурные, эстетические и архитектурные, торгово-экономические. Наконец, были и собственно технические инновации (внедрение минно-саперных технологий при взятии городов, создание передовой и мощной артиллерии, доведение до совершенства русского гуляй-города, имевшего решающее значение в грандиозной битве при Молодях 1572 года, введение книгопечатания и мн. др.).

Главными инновациями эпохи, помимо техники, стали Земский собор, новое постоянное стрелецкое войско, жалованная вотчина, утверждение взамен великого княжения самодержавного (национально-имперского) принципа власти. Как видим, суть преобразований лежала в смене социальных порядков. Это была последовательная социальная трансформация, все виды инноваций были производными от социальных и вдохновлялись ими.

Основные инновации царя осуществлялись в ходе двух волн преобразований. Первая волна 1550-х годов в сущности, вопреки мифу Курбского, не отличалась разительно от второй волны (преобразований, связанных с опричниной). И хотя две волны преобразований чаще всего противопоставляют друг другу, олицетворяя их именами разных политиков (Сильвестра и Адашева для первой волны, опричных деятелей – для второй), тем не менее, прав С. Ф. Платонов, считавший царя Иоанна и в молодости, и в зрелости прекрасным, самостоятельным организатором и автором государственных проектов. «Мы имеем дело, – писал Платонов, – с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую постановку правительственных задач. <…> Он выступает перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или только умеет выбрать вожаков, – все равно: это правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и удачу» (Платонов С. Ф. Лекции по русской истории в 2-х ч.: Ч. 1. М., 1994. С. 187).

Первой волне реформ были свойственны такие черты, как закладывание имперского отношения к другим племенам (в частности, санкционированное государством усыновление русскими семьями «сирот казанских», после окончательного подчинения волжских ханств), упорядочение документооборота, унификация судебных порядков, устроение земских и губных структур, введение приказной системы управления.

Чрезвычайно важно, что это была также и эпоха складывания устойчивых черт духовного лица нашего государства. Стоглавый собор, создание сводных летописных трудов, Степенной книги, составление митрополитом Макарием Четьих Миней, начало введения в языковой обиход таких символических понятий, как «Святая Русь» и «Россия» – все это осуществлялось при непосредственном участии и сочувствии Иоанна IV.

Первая волна преобразований может быть названа устроением земщины – в ней государство и земля обрели более логичную форму, земское самоуправление и обновленная административная и судебная системы органично дополняли друг друга. На этом этапе преобразований царь умело опирался на старую боярскую и княжескую знать, апеллируя к ее интересам. Были разработаны Государев родословец, разрядные книги и другие инструменты для оптимизации внутриэлитных отношений. Бояре и удельные князья выступали в эту эпоху не только феодалами-индивидуалистами, но фактически и главами тогдашних корпораций и кланов, представителями «землячеств» (в этом были большие минусы, поскольку интересы кланов и групп нередко парализовывали деятельность в интересах страны как целого, вели к конфликтам и затрудняли отправление функций верховной власти, – это черта, роднящая доопричный период с нашей современностью).

Вся эта первая волна не была чем-то самодостаточным (хотя так могли думать князья и бояре, требовавшие от царя править «по старине»), она стала, с точки зрения Иоанна, подготовкой второй волны реформ – «опричного» скачка из античной, древнерусской в своеобразно русскую духовно-политическую формацию, из «кланово-тейповой» модели – в модель империи. В этом смысле опричнина не противоречит земщине с ее олигархической властью и низовой демократией, а достраивает ее до более совершенного и сложного порядка с высокой сопротивляемостью внешним вызовам и угрозам. По мысли современного историка Д. Н. Альшица, сутью опричнины стало вовсе не разделение государства, а строительство его верхнего этажа.

Иными словами, это был не раскол, а преодоление раздробленности страны на уделы, кланы, землячества в объединяющем всех служении царю и русской земле. Читателю можно настоятельно рекомендовать обратить особое внимание на трактовку А. И. Фурсовым в его новой работе по опричнине основных значений этого слова в Древней Руси. Обычно все сводят лишь к одному значению корня «опричь» – «кроме» (откуда и издевательская пародийная кличка «кромешники», придуманная Курбским). Фурсов показывает, что значений у этого слова было как минимум четыре. Причем все значения, перечисленные историком, «бьют в десятку». Одно из них: опричнина как крестьяне одной категории, совместно записавшиеся в монастырь. Здесь мы как раз видим коренной смысл второй волны преобразований: «землячество», связь по принципу территории, сословия, совместной жизни и совместных занятий преобразуется в «братство», связь орденского типа, связь служения (служат Богу или царю как «игумену Руси» – и в том, и в другом случае подходит термин «опричники»). Случайное, то, что сложилось спонтанно, само собою, трансформируется в то, что подчиняется высшей законосообразности. Уклад старой жизни подвергается метафизическому пересмотру, духовному выбору и отбору, перемене ума для тех, кто на это способен. На одном этом примере видно, насколько глубже и сложнее был замысел создания братства царских опричников, чем его плоская и желчная трактовка Курбским («кромешники»).

Главное отличие точек зрения царя и антиопричной оппозиции состояло в том, что первый мыслил скорее стратегически, а вторые – исходили из идеала эластичности и гармонии уже сложившейся системы. Бояре хотели лишь «оптимизации» того, что имели. Замысел царя простирался гораздо дальше, он добивался качественно нового витка развития, поскольку реальные силы народа на протяжении жизни одного поколения значительно возросли и требовали себе дороги. (Как увидим ниже, демографический взрыв XVI века имел не только благоприятные, но и роковые последствия для судьбы преобразований на их позднем этапе.)

Помимо фактора внутреннего роста России, были еще и внешние факторы, значимость которых доказана была спустя полстолетия самим ходом Смутного времени. Эпоха Иоанна Грозного – век глобальных сдвигов (Реформация в Европе, начало освоения Америки, инновационный взрыв, увеличивавший технические возможности передовых держав, возрастание мощи и влияния Турции, из-под носа которой царь уводит волжские и сибирские ханства). Первая волна преобразований, взятие Казани и Астрахани не делало Русь неуязвимой, но вводило ее в состояние рискованного равновесия с соседями как на Западе, так и на Юге. Держава не стала сильнее основных конкурентов, но лишь поднялась вровень с ними. Необходимо было не задерживаться в этом состоянии, а переходить к новому, более благоприятному равновесию, занять новую историко-геополитическую нишу, выработать способность государства к упреждающим реакциям на угрозы, к перехвату инициативы. Нужно было подкрепить проведение структурной, юридической и административной реформы качественно новой материальной и кадровой базой – только такое всестороннее переустройство государства могло бы дать царю элиту и войско, которые были бы способны вести длительную войну (как Ливонская) и противостоять многочисленным противникам (как и произошло впоследствии – «война на три фронта» с Литвой, Швецией и крымским ханом).

Прообраз опричнины царь видел в политике покорения Новгорода Иоанна III, «жалованные вотчины» он изобрел, глядя на земельную политику своего деда на новгородчине и в Твери. Так как в Новгородской земле поместная система полностью вытеснила светское вотчинное землевладение, эта реформа Иоанна III была для его внука привлекательным образцом переустройства хозяйства страны. Опричнина была в этом смысле не срывом, а продуманной политикой, вторым решающим наступлением главы новой империи.

Исходя из стратегической логики национального развития, опричнина хорошо вписывалась в линию более ранних реформ царя, хотя характер его замыслов до конца реконструкции не поддается. Что касается инновационного духа двух волн преобразований, любопытную трактовку их предложил современный историк С. А. Нефедов, который усмотрел в реформах Иоанна Васильевича творческое использование турецкой социально-политической модели. Общеизвестно, что на османские порядки ссылался публицист Иван Пересветов, который в своих сочинениях побуждал царя к решительным преобразованиям. Говоря о «Челобитной» Пересветова, Нефедов утверждает: «Это была целая программа преобразований, предполагающая заимствование турецких порядков, и одним из пунктов этой программы было создание стрелецкого войска по образцу корпуса янычар. <…> Летом 1550 года, спустя девять месяцев после подачи Пересветовым его «Челобитной», был сформирован корпус «выборных стрельцов». <…> Уже при жизни Грозного некоторые авторы, в частности, Франческо Тьеполо и Александр Гваньини, сравнивали стрельцов с янычарами» (Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV – начало XX века. Екатеринбург, 2005. С. 140, 142).

По мысли Нефедова, поместная система также имела аналоги в Порте: это были турецкие «тимары». Даже и опричнина в целом может трактоваться как аналог османского института «хассе», включавшего дворцовые земли, султанскую казну и гвардию. Нефедов приводит мнение востоковеда И. П. Петрушевского, что слово «опричнина», есть, в сущности, хороший русский перевод слова «хассе». (Там же, С. 162, 163.)

Последняя мысль Нефедова о заимствовании идеи опричнины вряд ли верна, так же как и в целом значение так называемой «диффузии» османских институтов он несколько абсолютизирует. Тем не менее турецкий след в русских инновациях XVI века, действительно, просматривается. В этом нет ничего удивительного или зазорного. Османская империя в тот период была на пике своего геополитического и этнобиологического подъема, она воплощала самые совершенные и изобретательные порядки в военной и социально-политической организации. Это была не голая физическая мощь, как часто представляют себе интеллигенты, воспитанные на европоцентристских мифах, но мощь цивилизационная.

Тем не менее в преобразованиях царя Иоанна доля европейских диффузий была несомненно выше турецких. Не стоит спорить о том, западником или евразийцем был царь. В определенном смысле он был и тем и другим: но не раболепствуя перед чуждыми Руси стихиями истории, а по возможности ставя себе их на службу. Иоанн Грозный не «онемечивал» и тем более не «отуречивал» Русь, он русифицировал и немецкое, и восточное. Окрестил в русскую веру и призвал к служению и татар, и кабарду, и представителей западных народов. Построил храм Василия Блаженного, который не воспроизводил казанскую архитектуру как конструкцию, а смело вплетал в бурно развивающий новый шатровый стиль восточные орнаменты и элементы. Придал импульс к движению не только на Балтику и на сближение с Западом, но и к движению на восток, в частности, к сближению с Китаем. По мысли историка Русского зарубежья В. Ф. Иванова, именно Иоанн IV дал программу движения в Сибирь и одновременно программу движения в Туркестан, другие русские государи и правительства были уже скорее исполнителями им начертанного. В целом мы имеем дело не с подражательной деятельностью, а со своеобразной моделью развития, в которой царь смело соединял черты разных культур, не боялся находить собственные решения. Он последовательно организовал земщину, для того чтобы затем дополнить ее опричниной и увенчать всю эту архитектуру новой концепцией самодержавной власти.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации