Текст книги "Стратегия Левиафана"

8.

 
Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде, (…)
Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетанье дам, зоилов и глупцов,
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
 

Кто сегодня может похвастаться независимостью от вышестоящих подонков? Разве мы не меняем ежедневно истину на лозунг дня? Разве для нас признание прохвоста не дороже совести? Все мы начинаем хорошо, а потом выясняется, что для успешной карьеры надо дружить с Потрошилом Потрошиловичем.

Однако сила воздействия Чаадаева на окружающих была такова, что одно его присутствие задавало масштаб существованию, распрямляло спину. Какая бы озорная мысль ни посетила либеральные умы, какой бы победительный проект ни зародился в голове патриота – все знали, что есть человек, который выставит баллы за чистоту намерений. Есть такие люди – они фильтры времени, очищают время от дряни. В их присутствии дурак делается дураком, невежда – невеждой, негодяй – негодяем.

Не прошлое боевого гусара, не царская опала, не очевидная образованность – было нечто еще, что делало мнение Чаадаева более значительным, чем любое иное мнение. Слово, ключевое для понимания философии Петра Яковлевича Чаадаева, – «благородство»; здесь уместно провести одно сравнение.

Явление Чаадаева в русской культуре сравнимо с явлением Атоса, графа де ла Фер, при французском дворе; Дюма рассказывает об эффекте, производимом Атосом на окружающих, подробно. Главным свойством Атоса было равнодушие ко всему тому, что составляло содержание жизни придворных, – к карьере, влиянию, связям. Д’Артаньян хочет карьеры, Арамис – власти, Портос – титула. Единственной заботой Атоса является сохранение чести дворянина. Когда надо решить, что выгоднее, безопаснее, удобнее, – Атос выбирает то, что соответствует понятию чести. Например, он считает, что королевскую власть надлежит защищать даже от самого короля, если тот недостоин этого безупречного инструмента. Защищать следует принцип монархии – который состоит в моральном превосходстве короля, король не имеет права быть мерзавцем. Честь для Атоса – соблюдение общественного договора, дворянин есть скрепа миропорядка, поскольку дворянская честь не имеет материальной основы – в отличие от прибыли капиталиста, от выгоды крестьянина, от зарплаты чиновника. Все помнят, что эпопея мушкетеров заканчивается торжеством экономиста Кольбера, победой капиталистического уклада над дворянской честью – как и в истории Дон Кихота, когда рыцаря побеждает мещанская правда бакалавра Самсона Карраско. Атос не побежден, он просто уходит. Мораль отставного мушкетера Атоса столь величественна, что никто ничего не может ей противопоставить. Короли и вельможи снимают шляпу, каждому очевидно, что правила Атоса – абсолютная величина, эталон морали.

Для философа понятие благородства столь же очевидно, как и для дворянина, – и в той же степени нематериально: в отличие от художника, ученого, литератора, философ не реализует себя в воплощенном продукте, его произведением является стремление к истине. До той поры, пока идет поиск истины, философа невозможно опровергнуть, как невозможно усомниться в чести Атоса; как выражался Сократ, «истину вообще нельзя опровергнуть». История для Чаадаева есть процесс усвоения миром христианской парадигмы. Все очень просто: рабовладельческий уклад страны прежде всего оскорбляет божественную истину, а потому не сообразен движению истории. Выбирая, как поступить, Чаадаев руководствовался только одним: насколько поступок соответствует христианской идее. То, что не соответствует, – неблагородно, а значит, и не исторично. Именно в этом смысле в России нет истории – а что касается фактов, то они подверстывались под очевидную истину. Если понимать дело так, то упреки России произносятся исключительно во славу России, как, например, упреки Атоса королю Людовику XIV произносятся ради сохранения чести королевской власти. Чаадаев действительно был убежден, что он работает для величия своей страны. Никакой личной заинтересованности ни Атос, ни Чаадаев не имели.

Как и мушкетер Атос, Чаадаев вел жизнь затворника и аскета. Чаадаев служил в гусарском полку, но в отличие от большинства гусаров в друзьях у Вакха и Венеры не состоял, был чужд удовольствий плотских. Подобно Канту, Леонардо и Гоголю, он не знал женщин и, рассуждая о любви, исключал физиологический аспект. Он не подпадал под обаяние тех пороков, которые общество склонно считать простительными слабостями. Он, как и Атос, знал ратный труд, но остался безразличен к победам. Как Атос (и Сократ), Чаадаев почитал ниже своего достоинства бежать в случае опалы, он выслушивал сплетни о себе и терпел предательство. Как Атос, Чаадаев умел сохранить изысканный тон в общении с негодяем. Его письма тем, кто на него доносил, кто его ежечасно высмеивал – особенные произведения. Он не унижает себя ответной злобой (ср. яростное письмо Пушкина к барону Геккерну, например). Чаадаев пишет так: «Я всегда умел ценить прекрасные свойства души вашей, приятный ум, многолюбивое ваше сердце. Теплую любовь к нашему славному отечеству я чтил всегда и во всех, но особенно в тех лицах, которых, как вас, общий голос называет достойными его сынами». Это он пишет Филиппу Вигелю, тому самому, кто первым написал на него донос, кто являлся непосредственным виновником травли и опалы. Написано это письмо – и все подобные письма – слогом язвительным, но не чрезмерно. Чаадаев охотнее всего мысли излагал по-французски, но слова родного языка расставлял исключительно точно. Философы избавляются от случайных слов быстрее литераторов: философы понимают, что всякое слово имеет смысл, литераторы отвлекаются на звук. Чаадаев ставил ровно те слова, какие хотел, и туда, куда собирался. Понять, что Чаадаев вкладывает в словосочетание «приятный ум», – легко. Может ли быть ум приятным, то есть доставлять удовольствие, если критерием истины, к коей стремится ум, является христианская мораль, отвергающая удовольствия? Если продумать это положение, ответить возможно только отрицательно. «Приятный ум» в устах философа означает «дурак». Исходя из взглядов Петра Яковлевича, столь же легко расшифровать, что значит для него «общий голос, называющий имярека достойным сыном отечества», что обозначают эпитеты «многолюбивое сердце», «теплая любовь», и т. д.

Соблазнительно сказать, что младший друг Чаадаева, поэт Пушкин, прожил жизнь Рауля – сына графа де ла Фер, и пал жертвой козней короля, неверности возлюбленной, своего требовательного характера. И разве Рауль отвернулся бы от графа? Многих удивляет, что Пушкин не счел возможным вступиться за своего товарища, во время всеобщей травли не написал ни строчки в защиту Чаадаева. Отделался личным письмом – объяснил другу, что не согласен с концепцией писем, и более не участвовал в распрях. А как же обещания: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена»? Пушкин был учеником Чаадаева, этого не скрывал. Всеми любимая строка «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся» – это практически дословная цитата из Петра Яковлевича, так именно Петр Яковлевич представлял себе Небо на земле, построение Царства Божьего (ср. Маяковский «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем»). Пушкин обращался к Чаадаеву постоянно, помимо хрестоматийных трех стихотворений.

И стихи, посвященные опальному Чаадаеву, имеются, это самые величественные стихи из всех, какие Пушкин посвятил своему учителю, хотя имя Петра Яковлевича в посвящении не стоит. Вот эти стихи.

 
Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится. И мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла;
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой,
Непроницаемый для взглядов черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Смеялся над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал.
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем.
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
 

Стихотворение называется «Полководец» и будто бы отсылает нас к портрету Барклая де Толли, находящемуся в «Галерее героев 1812 года», что в Зимнем дворце. Впрочем, имени Барклая поэт не произносит: биография опального генерала – это, со всей очевидностью, формальный повод. Барклай де Толли, как известно, был отстранен от командования русской армией во время войны с Наполеоном, заменен на Кутузова; считается, что Барклай был автором концепции отступления и изматывания войск неприятеля – а плоды замысла достались другому полководцу. Повод для стихов имеется – но все же «непроницаемый для взглядов черни дикой, в молчанье шел один ты с мыслию великой… народ, таинственно спасаемый тобою… чей высокий лик в грядущем поколенье поэта приведет в восторг…» – все это не о Барклае, это к военному делу отношения не имеет. Это сказано о Петре Яковлевиче Чаадаеве. Это его портрет оставил нам Пушкин – среди прочих печальных, предсмертных стихов.

Любопытно, что Герцен в описании облика Чаадаева бессознательно прибег к строке «чело как череп голый» – у него в памяти остался образ из пушкинского стиха, и этот образ совпадал с чаадаевским. Разумеется, Пушкин писал эту фразу, имея перед внутренним взором лик Петра Яковлевича Чаадаева, а вовсе не Барклая де Толли, коего кроме как в изображении художника Доу и не видел.

Сопоставление Барклая и Чаадаева не случайно – оба действовали вопреки мнению большинства, оба казались окружению своему сумасшедшими. Есть у Герцена (см. «Былое и Думы») еще одна любопытная фраза: «Солдаты, требовавшие смены Барклая де Толли за его немецкую фамилию, были предшественниками Хомякова и его друзей». Добавим сюда оппозицию славянофилов Чаадаеву, убежденность Чаадаева в том, что он служит своей Родине даже тогда (и именно тогда), когда отступает от патриотизма ради следования живой вере.

Разве отступление ради победы, задуманное Барклаем, – и то отступление, которое показательно провел Чаадаев, сдав передовые укрепления русской культуры, ради включения Отечества в общую картину мира, – не схожи по сути своей?

Обидно терять Смоленск? Еще бы не обидно, там тоже русские люди, у них единая с нами судьба. Однако полководец (или философ) отвечает сразу за всех, не только за граждан Смоленска. Лишним людям не удержать оборону: их все равно сметут, переедут колесом – прогресс, цивилизация, танки Гудериана, финансовые институты, пенсионные фонды. Следует разумно отойти, не сломаться, пропустить через себя нашествие, принять его, слиться с ним – и мы еще вернемся в Смоленск.

Война 1812 года оказалась архетипической для российской истории – в этой войне мы видим и будущие войны (то же неизбежное отступление по тем же дорогам в 1941-м, сдача городов врагам, которые вчера были друзьями), и движение политической мысли (увлечения чужими рецептами, отказ от собственной традиции ради моды и прогресса, и неизбежное возвращение к себе) – Россия проделывает этот путь снова и снова, перемалывая в своих жерновах, вымораживая в своих снегах и чужие армии, и чужие идеологии, и коммунизм, и демократию, и даже христианство.

Именно два таких показательных отступления традиционной культуры и возвращения культуры к себе самой Чаадаев и описал в своих письмах. Первое – это реформы Петра и затем перемалывание их в чиновном администрировании, второе он наблюдал сам, когда войска Александра вошли в Европу, освобождая просвещенный мир от тирании, тем самым опровергая идею рабства – и это с тем, чтобы спустя десять лет расправиться с отечественными смутьянами, которые потребуют отмены крепостного права и конституции. «Смело входили в чужие столицы и возвращались в страхе в свою», – это сказано в ХХ веке не только про 45-й год, но про алгоритм российской истории. Мы видели совсем недавно, как были взяты у соседей самые прогрессивные социальные рецепты – но для того лишь, чтобы еще более упрочить собственные традиционные методы управления. Мы сегодня наблюдали полный поворот российского исторического колеса – от необдуманных реформ к привычному чиновному произволу. Но именно такой же поворот того же самого колеса пришелся и на время Чаадаева. Вот этот поворот он и описал.

Можно ли изменить такой ход событий? Нет, это неточно сказано. Можно ли использовать этот неизбежный ход событий для гуманизации культуры? Можно ли сделать так, чтобы всякий раз, отступая, Россия усваивала урок – присовокупляла к своему генетическому культурному коду не только технические знания, но и правовые, моральные принципы?

Россия всегда приходит к победе через поражение – так уж сложилось, это особенность национального характера. На войне, в строительстве общества, во всех делах. Сдаем Москву, потом доходим до Парижа; отступаем до столицы, потом входим в Берлин. И потом отступаем опять. И это не Барклай с Жуковым так придумали, это просто так устроено в России. Чаадаев не мог не увидеть этого – он буквально это пережил. Но ведь победа через поражение – это именно христианский принцип. Христианство знает только такую победу – через поражение. Другой победы для христианина не бывает. Это вот и есть христианская история.

Кто сказал, что в историю нельзя войти? Мы ежедневно проживаем историю именно тем, что падаем – и поднимаемся.

Это Мандельштам прочел Чаадаева как окончательный диагноз, и поэта отчего-то порадовал обидный для России приговор: будто невозможно участвовать в бытии народов, как нельзя войти в зрительный зал после третьего звонка. С непостижимым торжеством Мандельштам уверяет читателя, что не существует пути «от бытия к небытию». В будущее возьмут не всех; кто не успел, тот опоздал, нет способа преодолеть историческое небытие – точка!

«Ослышка и оглядка труса», если пользоваться эпитетом Цветаевой, часто пугают.

Утешает то, что Мандельштам ошибся: и Чаадаев говорит прямо противоположное, и способ преодолеть небытие, разумеется, есть. И способ этот общеизвестен. Про то, как ежедневно преодолевается небытие, в частности, написан Новый Завет. И для Чаадаева смысл христианской веры состоял именно в устранении разрыва между небытием и бытием.

Чаадаеву зачем-то приписали мнение, будто путь в общий сонм народов для России заказан. Это было бы весьма странным для христианина умозаключением. Если бы Чаадаев действительно считал, что существует цивилизация развитых личностей (куда пускают по специальным пропускам: состоялся как личность? Проходи!) – и те народы, которые от данной продвинутой организации отпали и влачат внеисторическое существование, то его воззрения ничем бы не отличались от взглядов Геббельса.

Но Чаадаев так не считает, более того, это просто не так, вот и все. Общее бытие народов – то есть общая история – вещь, постоянно воспроизводящая себя. Христианин может понимать историю только одним-единственным образом – через единение себя с другими, себе и Богу подобными, в братской любви. В историю люди входят каждую минуту самым фактом своего рождения, каждую секунду новый персонаж истории пересекает границу между небытием и бытием – и входит в историческую жизнь. Задача «Писем» – именно помочь войти в историю, в христианскую историю, двери в которую – слышите ли? – открыты всегда и для каждого. Это не цивилизация, у которой на пороге стоит вахтер и штампует пропуска и проверяет визы, нет – это мир свободных людей, обретших историю по праву рождения и веры, присвоивших себе право на историю только лишь тем, что они соединяются в любви и доверии. И нет другой истории, нет – слышите ли? Цивилизация нас все равно обманет – в любом случае. Хорошо, мы оставим цивилизации Смоленск, чтобы потом вернуться туда, когда у Гудериана проржавеют танки, у банкиров начнется кризис неплатежей, а мамелюки станут жрать конину.

Христианская цивилизация без христианства – это нонсенс, вот о чем сказал Чаадаев, причем так отчетливо сказал, что надо быть полуграмотным фрондером или пустоголовым брокером с Манхэттена, чтобы это, ясно сказанное, не расслышать. Христианская цивилизация без христианства невозможна, она погибнет все равно и безусловно. Причем не только русская цивилизация – но любая. Это касается всякой культуры. Когда в корабле течь, корабль тонет, вне зависимости от того, какой флаг на мачте. Чаадаев предложил создание христианского государства – единения в любви: именно это и только это он называл цивилизацией, а отнюдь не рыночные отношения.

А то, что сегодня все плохо, – что ж, это повод для работы. «Мы, каторжане города-лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу, мы чище венецианского лазория, морями и солнцами омытого сразу!» «Город-лепрозорий» стоит «Некрополиса», и Маяковский вслед за Чаадаевым уверен, что из лепрозория можно выстроить город-сад, Царство Божье на земле – они говорят ровно про одно и то же.

Для Чаадаева возможна христианская цивилизация – а просто цивилизация не имеет ни смысла, ни будущего. Для Чаадаева, как и для Маяковского, понятие Человек равнялось вселенной, а человеческая цивилизация не описывалась горшками и ракетами. Считать, что цивилизация зовет к развитию избранных личностей – что может быть противнее Царству Божьему на земле! Слово «личность» вообще не из лексикона Чаадаева – для Чаадаева в роли субъекта выступает общечеловеческое сознание, Чаадаеву принадлежит удивительная фраза: «Вся последовательная смена людей есть лишь один человек, пребывающий вечно, и каждый из нас – участник работы сознания, которая совершается на протяжении веков».

Не правда ли, как неизмеримо это далеко от противопоставления исторической личности – азиатской толпе, то есть от того, что увидела слепая фронда в Чаадаеве? Не правда ли, как далеко это от идеи борьбы за европейские привилегии? И сколь совпадает мысль Чаадаева с концепцией Маяковского, для которого, как и для Петра Яковлевича, весь земной род был объединен в единую сущность, в одного Человека, воплощающего общую – слышите ли? – всеобщую любовь!

 
Чтоб день, который горем старящ,
Не христорадничать, моля,
Чтоб вся, на первый крик – Товарищ!
оборачивалась Земля.
Чтоб жить не в жертву дома дырам,
Чтоб мог в родне отныне стать
Отец, по крайней мере, – миром,
Землей, по крайней мере, – мать.
 

Вот от этом и написаны «Философические письма». Только так их и следует читать.

Сегодня мы наблюдаем коллапс цивилизации, лишенной моральной скрепы, – поскольку не финансовый расчет, не кредитная система, не идея прогресса питает историю, а исключительно и только любовь и принцип единства.

В последнем из стихов, посвященных Чаадаеву («Полководец»), Пушкин оставил живой портрет: получилось передать то чувство, которое возникает при появлении Чаадаева, – чувство вертикали. Строгий прямой человек. Обычно добавляют эпитет «гордый». Нет, совсем не гордый, смиренный, послушный вере, отдающий свою любовь. Упорствующий в своей вере – и только.

9.

Остается сказать главное.

Журнальный конфликт западников и славянофилов часто выдает себя за решающую битву российской культуры. Но это лишь микроскопическая модель конфликта Запада и Востока, это фрагмент реальной драмы мировой истории. Морской бой в детской ванной в чем-то схож с Трафальгарской битвой, но отнюдь не во многом.

Чаадаев в детском сражении участия не принимал. Не западников и славянофилов, но высокий Запад и глубокий Восток – вот что следовало объединить общей идеей ради построения Царства Божьего на земле.

Петр Чаадаев, за ним Владимир Соловьев, а затем Николай Бердяев – думали над тем, как сформулировать приемлемую для всех общую концепцию бытия, поскольку спасение всего человечества именно и только в единстве. Экуменизм и теократия – такой способ организации и управления всем человечеством исключал войны, исключал вражду народов и культур. Идея христианства настолько ясно исключает национальную рознь, что Чаадаев полагал это самоочевидным для всех – «к чему объединяться со Спасителем, если разъединяться между собой?» (Письмо шестое).

Россия в культурном отношении представляет собой своего рода трансформатор, меняя напряжение Запада на напряжение Востока. Христианство, пришедшее к нам с Востока, и коммунизм, пришедший к нам с Запада и переданный нами Востоку, – не вполне приживаются на нашей собственной земле. Не приживаются именно потому, что Россия выполняет роль транзитного пункта, а точнее сказать – полигона. Именно это имел в виду Чаадаев, когда говорил об «уроке другим народам», а большевики – об «одной, отдельно взятой». Ничего одного, отдельно взятого в мире не существует, как нет такого урока, который не был бы уроком самому себе. Идея коммунизма, пропущенная через Россию, закалилась настолько и столько претерпела, что когда явится сызнова, будет приспособлена к жизни. Православная культура есть исторически сложившийся синтез Востока и Запада; в своих болезнях Православная церковь изживает противоречия христианской церкви в целом.

Мы свидетели того, как разрушается исторический трансформатор – т. е. Россия, – причем произошло это в результате долгой работы; Россия мешала – ломали ее долго, считали помехой развития человечества. Дело даже не в том, что распадается большое пространство (ненавидимое одними и оплакиваемое другими), и беда не только в том, что миллионы лишних людей провалились в разломы империи. Беда историческая в том, что уходит возможность естественного перехода Востока в Запад, естественной передачи западных принципов на Восток, а восточных – на Запад.

Опыт русских бесплодных пустырей, по видимости, не историчен, если иметь в виду линеарную модель истории. Но если историю рассматривать как процесс объединения человечества в Царство Божие (Республику, Город Солнца, Утопию), то опыт общины на одной шестой суши – важен. Очевидно, что есть два способа собирания мира: имперский и общинный. Община собирается, чтобы противопоставить государству естественную семью равных; империя собирает людей вместе, чтобы сделать их инструментом прогресса и наживы. Для империи (российской или мировой) коммунальное сознание враждебно. Русская община (последовательно убитая Столыпиным, Сталиным, корпоративным капитализмом), анархо-синдикалистские хозяйства Испании (убитые Франко при поддержке западных демократий) уже не возродятся – но без общинного принципа нет идеи общей истории, во всяком случае – такой, о какой думал Чаадаев.

Надежда Чаадаева и Соловьева на то, что греческая церковь и папство должны объединиться и принять в свое лоно ислам и иудаизм, – может исполниться лишь в том случае, если объединяющая роль будет оставлена любому из участников соглашения. И сегодня совсем не ясно, христианство ли сыграет эту объединяющую роль.

Вполне возможно, что Россия поддалась разрушению потому, что историческая миссия ее себя исчерпала: аккумулировать культуры Запада и Востока более не нужно. Былого Запада уже нет, приспосабливать западное время к восточному пространству не требуется. То, что роль Запада под вопросом, в минувшем веке стало очевидно. Как писал Чаадаев по поводу Римской империи: «Вовсе не варвары разрушили старый мир, он был истлевший труп. Варвары лишь развеяли его прах по ветру». Так произойдет и теперь.

Долгая мировая война ХХ века отодвинула Царство Божье на земле неимоверно далеко. То была война, затеянная вовсе не варварами. Эта была страшная резня, устроенная цивилизованным Западом ради удержания лидерства в мире, то было последнее усилие Запада, предпринятое ради сохранения привилегий – колониальных, финансовых, сугубо материалистических. Использовали слова «свобода и демократия» – причем их использовали все участники бойни, но ни одно из этих слов не обозначало блага и справедливости; демократия была инструментом управления массами, а свобода исторической личности исключала права народа. То была насквозь фальшивая война – которая закончилась фальшивым миром. То была, в конце концов, война за приобретенные ранее Западом права и, прежде всего, за приватизированную Западом историю.

Перемен не хотели – и, выбирая между войной и революцией, осознанно выбрали смертоносную войну. Дрались за Африку и Кавказ не менее рьяно, чем за Москву и Лондон, истребили миллионы ради удержания пунктов добычи и рынков, делили послевоенный мир на подмандатные территории (помечая проценты будущего влияния), но самая главная колония, которую не хотели отдавать, – История. Право на Историю все еще принадлежало Западу; чтобы утвердить и обновить это право на историчность бытия, собирал дивизии Гитлер; чтобы не упустить это право истории, Черчилль произнес Фултоновскую речь немедленно после победы над фашизмом. Ибо не фашизм побеждали на мировой войне – кому и когда мешала идея объединения «исторических личностей» против варваров? Боролись за то, чтобы историческая концепция бытия не претерпела изменений. То была война, которую вели «личности», и каждой из сторон мнилось, что с ними Мировой дух истории. То была война не против фашизма и не по наущению Ницше – то была война за Гегеля.

Бердяев увидел в войне поражение христианской цивилизации, Бердяев полагал, что степень духовной свободы христианства была столь высока, что породила низменный материалистический ответ. Впрочем, сам принцип главенства цивилизации в ходе войны не пострадал, и по-прежнему цивилизация пользуется правом карать варваров. То, что эта цивилизация по самоназванию остается христианской, не сулит тем не менее надежд на объединение униженных и оскорбленных.

Это совсем не та цивилизация, о которой грезил Петр Яковлевич, которая поманила его однажды образом желанного единства людей. Я думаю, что длительная столетняя демократическая война ХХ века есть война за торжество цивилизации без христианства. Цивилизация утвердила языческое искусство и власть идолов, привыкла к жертвоприношениям и роскоши. Христианство осталось забытым эпизодом, а христианский философ выглядит сегодня в еще большей степени безумным, нежели полтораста лет назад. Иными словами, человечество искало пути и возможности построения всеобщей цивилизации в обход Града Божьего – и нашло.

Цивилизация настолько разжирела и преисполнилась значительности, что свою служебную функцию объявила исторической миссией – и за первенство в истории будет убивать. Провозглашенный коммунистический принцип (трудящиеся без государства), христианский идеал (Царство Божие без границ и конфессий) породили ответ цивилизации – в результате создали империю без христианства и государство без трудящихся.

Походит на Царство Божие этот новейший проект не больше, чем клуб «Чаадаев», организованный финансистами, на реального Петра Яковлевича, а возрожденный стараниями спекулянта красным деревом журнал «Колокол» – на то, чего хотел Герцен.

Сегодня человечество в беде – от жадности и жестокости, которые выдавали за объективные исторические свойства, человечество пришло в негодность. Как писал апостол Павел к коринфянам: «И не удивительно: потому что сам Сатана принимает вид Ангела света. А потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их».

Будем же мужественны и спокойны, чтобы жить подлинной Историей (той единственной историей, о которой говорит Петр Яковлевич Чаадаев).

Тезка Чаадаева, апостол Петр, так написал в своем Первом Послании:

«Возлюбленные! Огненного искушения для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явлении славы Его – восторжествуете».