Текст книги "Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии"

Ох уж эти теоретики…

Ещё один теоретик от психиатрии, доктор Лорри, в своей книге De melancholia et morbis melancholicis, или «О меланхолии и меланхолических болезнях», решил скрестить ужа и ежа – то есть древние взгляды на влияние четырёх основных ликворов человеческого организма и современные на тот момент теории о механике нервных процессов. Выглядит теория возникновения меланхолии примерно так:

«Эластические нервные волокна приходят иногда в состояние максимального спазма. И тогда, помимо всякой чёрной желчи, возникает картина, которую и следует в таких случаях называть melancholia nervosa. Таких больных невозможно развеселить, так как эластические волокна – носители уныния и грусти (!), находятся в спазматическом сокращении; и нельзя убедить их также в неправильности какой-либо идеи, так как волокна, в которых гнездится (!) эта идея, болезненно напряжены».

Ну и далее в таком же духе. И что вы думаете? Медицинская общественность оказалась очарована такой стройной теорией. «Ай да Лорри, ай да fils de garce!» – вскричали они, и книга разошлась приличным для медицинской литературы тиражом, даже на немецкий была переведена.

Или, к примеру, «Медицина души» авторства Ле Камю, в которой он даёт сравнительный психологический портрет разных народностей (ну как тут не вспомнить Пьера Даниноса: «Англичане высокомерны, американцы стремятся господствовать, немцы – садисты, итальянцы неуловимы, русские непостижимы, швейцарцы – швейцарцы. И только французы удивительно милы».

И поясняет, что всё это от местного климата. Ну и немного от воспитания. В том числе и душевные болезни.

Кстати, Ле Камю, подобно классикам древнегреческой медицины, настоятельно рекомендует прогулки и путешествия как верное средство от нервических недугов – для «расслабления мозга», как сам он поясняет: пациентам следует вменить

«Прогулки, путешествия, верховую езду, физические упражнения на свежем воздухе, танцы, зрелища, увлекательное чтение, любые занятия, помогающие забыть лелеемую идею».

Романтик, чего уж там.

И практики…

Впрочем, не теоретиками едиными был богат этот век, нашлись и практики. Причём из тех, кто не боялся ни труда, ни крови. В прямом, между прочим, смысле.

Для нас интересны двое. Первый – Джиованни Баттиста Морганьи, доктор, профессор Падуанского университета, который продолжил дело швейцарца Теофила Боне и посвятил много времени патологической анатомии – причём вскрытия проводил сам. Итогом стала книга «О местоположениях и причинах болезней» и целый ряд открытий, касающихся болезненных процессов в мозге и нервных тканях.

Так, он показал, что его учитель Антонио Мария Вальсальва был прав насчёт паралича: мозговое кровоизлияние, которое к нему ведёт, всегда находится на стороне, противоположной парализованной части тела. Он же впервые описал, как выглядит сифилитическая гумма головного мозга. Делая вскрытия умерших душевнобольных, Морганьи пытается понять, какие же изменения в мозге сопутствуют той или иной душевной болезни. По целому ряду объективных причин ему удаются лишь намётки, зато для нас сохранились протоколы, которые дают некоторое представление об условиях содержания помешанных в Италии тех лет.

«Молодой человек, страдавший буйным помешательством, был найден мёртвым в своей камере после того, как часом раньше у него выпустили около двух стаканов крови из сонной артерии. Варварское обращение надсмотрщика было причиной его смерти. Больной сорвал с головы повязку и за это получил сильный удар кулаком в нижнюю часть живота и по лбу, после чего ему так сильно затянули бинт на затылке (а повязка после кровопускания из сонной артерии, как вы понимаете, охватывала шею и фиксировалась на голове), что он задохся».

Такое обращение с больными Морганьи видел постоянно, он же не раз указывал, что великий древний земляк Цельс, конечно, крут, но его заветам уже две с лишним тысячи лет, а на дворе какой век? Так что нечего бить маниакальных больных, человечнее надо с ними обходиться. Вон, к примеру, синьор Вальсальва – не боялся ведь собрать вокруг себя целую толпу помешанных на обходе, да между делом наставления давал врачам и надсмотрщикам: не бить ни в коем случае, а ежели кто буен, то можно связать, но не просто так, а подложив мягкую ткань под верёвки или цепи, чтобы бедолага не растёр себе кожу в кровь. А вы – Цельс, Цельс…

Надо быть гуманнее

Дело Морганьи продолжил Винченцо Кьяруджи. Окончив в 1780 году Пизанскую медицинскую школу, он отправился во Флоренцию, где поначалу работал врачом в больнице Санта-Мария-Новелла, а через 5 лет уже был назначен… пожалуй, что главврачом больницы Санта-Доротея. К этому моменту Винченцо уже имеет опыт десятков вскрытий душевнобольных, умерших по разным причинам. И, как и Морганьи до него, пытается понять, как именно связано помешательство и изменения в тканях, наблюдаемые при вскрытии. К однозначным выводам Кьяруджи приходит в отношении слабоумия: оно, по его мнению, развивается лишь тогда, когда мозг поражён каким-то глубоким материальным (то есть всё же имеющим видимое отражение на вскрытии) процессом.

Иные причины в его понимании не столь очевидны, но предположения об их природе он всё же делает. К примеру, меланхолия чаще поражает слабых телом и духом, более ожидаема среди детей тех, в чьих семьях уже наблюдались помешательства; фактором, предрасполагающим к меланхолии, можно считать соответствующий меланхолический темперамент, а также не стоит сбрасывать со счетов плохое воспитание, нарушившее гармонию личности. Потрясения и страсти – в ту же копилку, ибо они могут зациклить человека на узком круге неправильных идей. Что касается мании, то Кьяруджи связывал многие её случаи с переполнением сосудов кровью и рядом других чисто физических причин. Как видите, пусть и наивно для нас нынешних, зато никакой метафизики и никакого слепого цитирования или рассуждательства на тему античной классики.

В 1788 году Винченцо Кьяруджи становится главврачом госпиталя Святого Бонифация во Флоренции. И вот тут-то ему удаётся развернуться, пусть и в масштабах небольшой больницы: ведь в госпитале Святой Доротеи он уже пытался избавить сумасшедших пациентов от цепей и кандалов или, в крайних случаях, добивался, чтобы их (и тут чувствуется влияние Вальсальвы и Морганьи) хотя бы оборачивали мягкой тканью. И что же? Винченцо ушёл – цепи вернули. Здесь же у Кьяруджи влияния было побольше, и он организует для буйных больных специальные изоляторы – вполне, кстати, комфортные по тем временам, – где пациентов (неслыханное дело!) не связывают и не приковывают. Он же, переживая за госпиталь как за своё любимое детище, старается, чтобы и само здание, и его палаты были изящными внешне и уютными внутри.

Примерно в это же время, но в другом местечке, затерявшемся на склонах Южных Альп, в городке Шамбери, жил и работал доктор Дакен (не путать с героем комиксов, сыном Росомахи). То ли горный воздух и умиротворяющая красота пейзажа так повлияли, то ли личные качества доктора тому причиной, а не похожа была маленькая больница в Шамбери на другие подобные лечебные заведения. И особенно отличалось в ней обустройство душевнобольных.

Буйных пациентов доктор поселил в саду больницы, где специально для этой цели построили отдельный павильон; остальные же размещались в особой палате безо всяких стеснений. Прогулки на свежем воздухе, игры и нехитрый необременительный труд – пациентам было как скоротать время. Чуть ниже я буду рассказывать об устройстве психбольниц в Париже, и вы заметите разницу.

Главным лечебным приёмом Дакен считал (и активно использовал) тепло и роскошь человеческого общения. В своём труде с длинным названием (держитесь крепче) «Философия помешательства, или Опыт философского изучения людей, заболевших помешательством, где доказывается, что эта болезнь должна быть подвергнута прежде всего психическому лечению», он писал о пациентах примерно так:

«Надо приобрести их доверие и даже привязанность, а для этого необходимо уметь становиться иногда на их точку зрения, вдуматься в их неправильные идеи и до известной степени быть помешанным вместе с ними».

Что же, для маленькой провинциальной больницы вполне рабочий подход – и поразительно гуманный по тем временам. Скажу, забегая вперёд: к нему не раз будут возвращаться, изобретать его заново и всякий раз в ситуациях, когда есть избыток терпения, сопереживания и свободного времени.

Ещё одна довольно прогрессивная больница тех времён – Башня дураков, Narrenturm, которую в 1784 году по велению императора всея Священной Римской империи Иосифа II построили в Вене. Дом инвалидов, что располагался в венском Альзергрунде, оказался тесноват в плечах для местных помешанных, вот Иосиф Францевич по примеру французского Отель-Дьё (о нём речь зайдёт чуть ниже) и решил устроить не хуже, чем в Париже. Да что там – лучше. Выше. Больше. И со смыслом: 66 венских саженей в окружности (ибо у арабов 66 – число Бога), пять этажей (привет первоэлементам, а может быть, и Торе), 28 комнат на каждом этаже (в лунном месяце 28 дней, а в Каббале 28 – число Бога, исцеляющего болящих), на крыше – деревянный восьмиугольник (салют розенкрейцерам) и громоотвод: то ли как защита от молний, то ли как попытка радикально решить вопрос с лечением психических болезней электричеством.

Всего 139 комнат (или палат, если хотите), каждая площадью 13 квадратных метров (негусто, но получше, чем во многих иных сумасшедших домах тех времён), окно каждой палаты выходило на улицу или во внутренний двор-колодец, двери всех палат вели в центральный кольцевой коридор. Подозреваю, что по замыслу императора уже само устройство здания должно было превносить в мятущиеся души добро и разум, совершенство и покой.

Сам Иосиф II любил навещать своё детище: по нескольку раз в неделю он бывал в Наррентурме, поднимался к восьмиугольнику, потом навещал пациентов. Именно отделение для сумасшедших (а был в Наррентурме ещё и обычный госпиталь, и родильное отделение) стало объектом его особого внимания – он даже финансировал его из личных средств, а не из казны. При императоре ни дверей в палатах, ни решёток на окнах не было: те пациенты, что поспокойней, свободно гуляли по коридорам башни, и только буйных приковывали цепями к стене, а позже в обиход вошли (это Иосиф на Пинеля насмотрелся, о котором тоже речь зайдёт чуть позже) смирительные камзолы и кроватные ремни.

В прочем же лечение было, как и везде в Европе того времени: кровопускания, рвотные, слабительные, холодные обливания. Первые пансионы для душевнобольных.

Но это, повторюсь, теории, частная практика и единичные случаи, среди которых примеры Кьяруджи и Дакена выглядят и являются, по сути, настоящими подвигами. В массе же своей душевнобольные, с одной стороны, лечения никакого не получают. С другой стороны, население, особенно в городах, заметно растёт, и возникает вопрос: а куда их девать, этих сумасшедших, которых тоже стало больше, а главное – они стали заметнее в этой тесноте? Ведь реально же начинают мешать и смущать добрых жителей своим видом и речами. Это же никаких амбаров, тюремных камер и Tollenkisten не напасёшься. Тут-то и вспоминают, что опыт такой уже есть: и в Эльбинге, и в Уппсале, и в Валенсии; да и про лондонский Бетлехем слухи доходят.

И вот появляются пансионы для душевнобольных – как частные (по большей части в Англии, и слава о них ходит дурная), так и под эгидой монашеских орденов – хотя те этот почин давно продолжают, и обустройство их больниц уже успело стать неким эталоном, образцом того, как надо содержать помешанных несчастных.

Шарантон и Санлис

Так, во Франции, будучи основаны Братьями милосердия ещё в середине прошлого века, набирают популярность (в узких, само собой, кругах) пансионы в Санлис и Шарантон-ле-Пон. Ордену Братьев милосердия, которому к моменту основания этих пансионов перевалило уже за сто (правда, здесь испанцы могли похвастаться: их французские Frères de la Charite были сильно моложе), опыт организации подобных учреждений был не в новинку – как собственный, так и перенятый у тех же госпитальеров и бенедиктинцев.

Существовала чёткая иерархия с распределением обязанностей среди персонала. Приор заведовал всем этим дурдомом на манер главврача. Помощник приора, он же попечитель, выполнял роль зама – по хозяйственной и лечебной части. Больничные братья (frère infirmier) были за врачей-ординаторов: кому кровопускание назначить, кому опийную настойку в питьё, кому слабительное… Братья-директора (frère directeur) – вроде палатных сестёр… простите, братьев. Те проводили всё время с больными, присматривая за поведением и обеспечивая суровый монастырский оллинклюзив. Ну как обеспечивая… Давая распоряжения дюжим молодцам и палатной прислуге (эй, гарсон!): накормить, сводить оправиться, привязать-отвязать, прибраться и тому подобное. И да, сумасшедших наших сильно не обижать, проявлять, елико возможно, милосердие и сострадание.

Оба пансиона, что в Шарантоне, что в Санлис, были построены по одному принципу, и каждый имел на своей территории четыре типа отделений (корпусов):

1) Свободный корпус – «для благоразумных и тех, кто не утратил доброй воли».

2) Полусвободные корпуса – для тех, кто в принципе спокоен, но либо может учудить, либо в своей беспомощности и беззащитности всё же требует некоторого пригляда.

3) Крепкий корпус – вроде беспокойной половины в современном психиатрическом отделении: с надзором, запирающимися дверьми, решётками на окнах и прочими мерами предосторожности.

4) Госпитальное отделение – вроде нашей наблюдательной (в простонародье буйной) палаты, для острых и буйных пациентов.

Сохранилась записка некоего Латюда, одного из постояльцев этого пансиона при Шарантоне, в которой тот описывает будни пансиона.

«Многие приходят в возбуждённое состояние периодически, в определённое время года, в остальные же месяцы они в ясном сознании и здравом уме; тогда их ни в чём не стесняют; запирают их только, когда они уже готовы впасть в свойственное им прискорбное состояние; у других наблюдается помешательство тихое, состоящее в какой-нибудь одной ложной идее, причём во всех других отношениях они рассуждают правильно. Этой категории пансионеров разрешается выходить из комнат, видеться друг с другом, собираться; некоторым предоставляется свободный выход».

Таковы были распорядки свободного и полусвободного корпусов.

В крепкий корпус, как описывается в архивах и статьях коллег-французов, определяли беспокойных, асоциальных, от которых можно было ожидать проявления низменных страстей и дурных инстинктов и которые нуждались в исправлении. Соответственно, и режим там был строже. Всё закономерно: чем крепче корпус, тем толще санитары.

Такой крепкий двухэтажный корпус в Санлис вмещал два отделения, на 14 и на 22 комнаты: просторный вестибюль, широкие коридоры, комнаты в основном одноместные, но была и побольше, на три кровати. Из мебели самый минимум: кровать, стол и стул. Отапливался корпус тремя печами, коридоры освещались пятью стеклянными фонарями; имелась в хозяйстве медная ванна с крышкой и бассейн из полированной меди – между прочим, и ванна, и тем более бассейн были роскошью по тем временам. Имелся при крепком корпусе и карцер, или cachot, – для совсем уж крайних случаев. И если уж кого туда помещали, то начальство пансиона должно было тут же известить магистрат и о самом факте, и о том, за какие такие особые заслуги человек был удостоен.

В госпитальное же отделение определяли не только острых и буйных: там располагались ещё и те из больных, кто был ослаблен отказом от еды, а также склонные наложить на себя руки.

В обоих пансионах был единый, чёткий, расписанный до мелочей регламент, касающийся внутреннего распорядка и условий содержания душевнобольных. Практически устав внутренней службы. Вот, к примеру, как выглядели некоторые его пункты в 1765 году, дополненные разъяснениями от 1783 года:

«§ 11: Никто из пансионеров не должен пользоваться под каким бы то ни было предлогом собственной одеждой в виде долгополых сюртуков, шляпами и обувью, ни у кого не должно оставаться на руках ни ножей, ни ножниц, ни металлических вилок, ни тростей, ни палок; больных надлежит брить каждую неделю, и специальное лицо должно присутствовать, наблюдая за тем, как больной стрижет себе ногти, а когда эта операция закончена, следует немедленно отобрать у него ножницы. Больные облачаются в халаты поверх тёплого жилета и драповых брюк. Им выдаются шерстяные чулки, туфли и колпаки; бельё должно быть из хорошего белого полотна, но без всяких украшений; платки носовые должны быть обыкновенные.

§ 12, о помещении: Больные помещаются каждый в отдельной комнате, где должна быть кровать с набитым соломой тюфяком, хорошим матрацом, подушка, два одеяла, пара простынь, стол… и т. д.».

Есть параграф «О развлечениях»:

«В часы, свободные от приёма пищи и отдыха, руководитель в сопровождении нескольких прислужников идёт с партией пансионеров на прогулку в сад, между тем как больные, оставшиеся в крепком корпусе, занимаются чтением или какими-нибудь играми вроде шахмат, трик-трака, шашек, бильярда».

Что касается чтения, то в обоих пансионах имелись собственные библиотеки, а также выписывались газеты.

Одним из пациентов Шарантона оказался Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, тот самый маркиз. Причём попадал он в лечебницу дважды. В первый раз – 4 июля 1789 года переводом из Бастилии: мол, лети отсель свободной птахой, ты всю тюрьму замучил… сударь. А нечего было кричать из окна тюрьмы революционно настроенным гражданам, что-де тут арестантов бьют, спасите-помогите. Вёл бы себя тихо – глядишь, 14 июля, когда Бастилию таки взяли без спроса, и маркиза бы освободили. Хотя могли бы и прибить под шумок. Но куда там: чтобы «маркиз» и «тихо» – это всё равно что «барон» и «скучно, зато взаправду». Он вон и на свою казнь семнадцатью годами ранее не явился, прогульщик. Пришлось заочно проводить, на чучелах.

В первый раз в Шарантоне он провёл 9 месяцев, второй же (и снова из тюрьмы, да транзитом через Бисетр, о котором речь ещё впереди, да с напутствием – мол, уберите же этого содомита отсюда подальше, пока он всех наших заключённых не того…) с 27 апреля 1803 года оказался и последним: проведя в пансионе более 11 лет и все эти годы развлекая себя и его обитателей написанием и постановкой комедий, де Сад дожил до почтенных 74 лет. 2 декабря 1814 года он скончался во время приступа астмы.

Бывали и затруднения в решении, куда же определить человека. Когда 1 ноября 1700 года умер король Испании Карл II Зачарованный (он же Карл II Одержимый – между прочим, тоже представлявший интерес для психиатрии), в Европе разгорелась война за испанское наследство (владения-то у Испании были приличные), которая длилась с 1701 года по 1714 год. И во время этой войны в Бастилию сажают некоего графа д’Альбютера, которого в действительности звали Дуслен. А вот нечего было себя провозглашать наследником испанской короны, тут и так очередь из желающих.

Марк Рене маркиз д’Аржансон, государственный министр и инспектор полиции Франции, мучительно решал: оставить его в Бастилии или перевести в Шарантон? Вроде безумен явно, но как писал Жак-Рене Тенон в своих Mémoire sur les hôpitaux de Paris,

«Однако, сколь бы ни было непомерно безумие этого человека, ловкость его и злонравие заходят еще дальше; он клятвенно уверяет, что всякую неделю является ему Пресвятая Дева и что нередко беседует он с Богом с глазу на глаз… Полагаю, что узника сего должно заключить в госпиталь пожизненно как опаснейшего из сумасшедших либо же забыть о нем и оставить в Бастилии как первостатейного негодяя; думаю даже, что второе надежнее, а следственно, и правильнее».

Вообще, если вы заметили, описание Шарантона и Санлис выглядит практически рекламным проспектом – этакая пастораль, с мирными заблудшими овечками и пастырями добрыми. Мол, сам бы лёг, да больно умный. Нет, ничего плохого не скажу о Братьях милосердия – скорее всего, действительно старались и блюли. Просто оба пансиона были скорее образцом. И одновременно исключением из общего правила. Ну и предназначались по большей части для не совсем уж простой публики. Что же ожидало простого сумасшедшего француза? Если речь шла о жителе или госте Парижа – то Отель-Дьё де Пари, Бисетр и Сальпетриер. Причём начиная с сентября 1760 года в определённом порядке.