Текст книги "Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии"

Отель-Дьё де Пари

Отель-Дьё де Пари, Парижский божий дом, или Парижский божий приют, считают старейшей в мире больницей, которая и по сей день продолжает работать и принимать пациентов. Основал его в 651 году святой Ландри Парижский… ну тогда-то епископ ещё не был канонизирован, и то, что для постройки приюта он продал и собственную мебель, и кое-что из утвари собора пустил на это дело, было рискованным и самоотверженным шагом.

Уже тогда в этом приюте паломника, бездомного, бродягу или сумасшедшего ждали не только кров, постель и кусок хлеба, но и посильная медицинская помощь – скромная, далеко не всегда квалифицированная даже по тем временам, но тут уж, как говорится, чем бог послал. Спустя полтысячи лет другой епископ, Морис де Сюлли, затеял в Париже большую стройку (да-да, Нотр-дам-де-Пари тоже его замысел) и велел не только перестроить Отель-Дьё, сделав его просторнее и краше, но и организовать там нормальную серьёзную больницу – практически единственную на весь Париж ещё на несколько сотен лет вперёд. Сколько пациентов успели увидеть эти стены, можете сами догадаться.

А ведь были ещё и чумные, когда в 1584 году грянула эпидемия и приёмный покой «Легат» пришлось перекрывать от других помещений и делать в нём чумной изолятор, и подкидышей сюда со всего города несли, да так активно, что в 1747 году пришлось строить рядом с Божьим домом отдельный приют для них. И вот – Декрет от 16 сентября 1760 года.

Теперь всякий сумасшедший, выловленный в Париже, попадал для начала в Отель-Дьё. Мужчины – в 42-местную палату Святого Людовика, женщины – в столь же многолюдную палату Святой Женевьевы. На несколько недель: вдруг полегчает? Вначале пациента принимали в приёмной и опрашивали, потом вели в ванную комнату (две ванны, не хухры-мухры), отмывали – и, как говорится, «силь ву пле, господа хорошие, силь ву пле. Же ву при, авек плезир».

Доктора нынче вполне справедливо жалуются, что у них большая нагрузка? Так вот: на всё сумасшедшее отделение Отель-Дьё, включая обе палаты, полагалось два служащих, один из которых был банщиком. Второй, к слову, тоже имел к медицине весьма условное отношение. Так, порядок навести при случае. Насколько это вообще возможно: в каждой из палат, что мужской, что женской, было по шесть больших кроватей и по восемь тех, что поменьше. То есть 14 кроватей на 40, а то и 50 человек (отделение пустовало редко, очень редко). То есть минимум по трое на одну кровать.

Кто сказал: «А зомби здесь тихие»? Да ничего подобного! Попадает-то большинство в остром состоянии, а тут по два, а то и по три таких же соседа на кровати. Зубы, ногти, кулаки и меткие плевки – наше всё!

Пожар в борделе во время наводнения, говорите? Да там просто тихий час в детском садике по сравнению с этими палатами святых.

И среди разгула этого безумия мечутся смотритель и, если повезло мобилизовать, банщик. С верёвками и дубинками покрепче.

Пригласить сюда ещё и доктора? Не, не придёт, не ждите. Вот если удастся немного этот бардак утихомирить, да если повезёт такого уважаемого человека уговорить, тогда, так и быть, заглянет. И даже, глядишь, назначения сделает. Какие? Пфф, полагаете, у него богатый выбор? Да всё то же, что и везде в этом веке: кому кровь пустить, кому опий дать, кому слабительное, кому чемерицу (да, немногие лекарства могут похвастать тысячами лет истории своего применения, а чемерица – вот она, до двадцать первого века уже дожила). Ах да, ещё про ванны и про холодные обливания забыли.

Но доктор, пусть редко и не особо охотно, всё же приходить был обязан. Прежде всего затем, чтобы спустя пару-тройку (самое большее – пять-шесть) недель после помещения сумасшедшего в Отель-Дьё решить вопрос: вот это самое, которое у данного конкретного пациента, – оно пройдёт или оно не лечится? Если пройдёт – долечиваем, и до свиданья. Если нет – значит, неизлечим, и тут возможны варианты.

Кого-то можно пристроить в Petites maisons («Маленькие домики»), если освободилась какая-нибудь из 44 лож (какой элегантный эвфемизм для тесной каменной конуры, куда водворяли беспокойного пациента!), либо в Бисетр (если мужчина) или Сальпетриер (если женщина). В принципе, дифференциальный анализ удельной концентрации олигосахаридов для хрена и редьки… ну вы понимаете.

Главное одно: с момента, когда пациента признали неизлечимым, никаких более лечебных процедур (пусть даже из того скудного списка, что имелся), никаких осмотров врачом ему более не полагалось. Неизлечим – значит, до конца жизни остаёшься тут. Говоришь, что выздоровел, что просветление в мозгу наступило? Ха, все вы так говорите, лишь бы отпустили. Нет уж, доктор сказал в Бисетр – значит, в Бисетр. Что же представляли из себя два этих заведения?

Бисетр

По тем временам – ничего хорошего. Горькая ирония судьбы, а заодно и топонимики в том, что Бисетр, как до него и Бедлам, названия упрощённые, ломаные. Это как если назвать Стокгольм Стекольной. Так и здесь. Про историю того, как Вифлеем стал Бедламом, вы помните, а тут… хорошо, слушайте.

Где-то на закате XII века английский диппредставитель во Франции, епископ Винчестерский, прикупил неподалёку от Парижа землицу Grange aux Queux (уж что там был за амбар или сарай – бог весть). Ну и отгрохал себе к 1204 году вместо того амбара целый замок: как говорится, епископ я или погулять вышел? Ну и назвал его соответственно – Винчестер, в память о своей епархии. Французам, сами понимаете, такое сложное английское слово ломало язык и портило настроение, потому замок окрестили сначала Wincestre, или Уинсестр, а там и до Бисетра упростили.

Замок этот в 1294 году отжал Филипп Красивый (он вообще к англичанам неровно дышал), потом кому-то то ли подарил, то ли продал, потом замок и вовсе по рукам пошёл, а в Столетнюю войну англичане и французы так заиграли эту избушку лесника, что напрочь сломали. Потом руины, успевшие стать тем ещё бомжатником, прикупил Жан I Великолепный, герцог Беррийский, и, разогнав нищету и криминальные элементы, сделал евроремонт. Потом пара ошибок в большой политике, обвинение в заговоре – и замок снова пылает. А ведь предупреждали Ваню, что место проклятое. В общем, герцог сбёг, замок разграбили добрые парижане, клошары вернулись.

В 1632 году на Бисетр обратил внимание Людовик Справедливый. Бомжей снова выгнали, замок слегка подлатали, и на его территории разместили госпиталь для военных инвалидов, а чуть позже – ещё и сиротский приют. Мол, всё равно место проклятое. Следующий Людовик, который Четырнадцатый и по совместительству Король-Солнце, учредил Общий госпиталь, в который как раз и вошли Бисетр и Сальпетриер, о котором речь пойдёт ниже. Но не спешите подозревать монарха в избытке милосердия. Королю просто нужно было куда-то пристроить неимущих: на работы загнать, благо как раз наметился недостаток дешёвой рабочей силы. Или просто с глаз долой убрать, а то много их что-то в Париже и других городах развелось. Сумасшедшие, опять же, глаза мозолят.

Вот и издал он в 1656 году эдикт:

«Мы хотим и повелеваем, чтобы нищие бедняки, здоровые или больные, обоего пола, были заключены в больницу и использовались на мануфактурах, а также других работах по усмотрению властей».

Параграф 9 этого эдикта вообще прямо гласит:

«Решительнейшим образом воспрещаем и возбраняем всем лицам обоего пола, всякого возраста и происхождения, любого звания и состояния, каковы бы они ни были, здоровые либо увечные, больные либо выздоравливающие, излечимые либо неизлечимые, просить милостыню в городе Париже и в предместьях оного, в церквах, на паперти, у дверей домов и на улицах и в любом ином месте, явно и тайно, днем и ночью… те же, кто нарушит сие воспрещение, для первого раза биты будут кнутом, для второго же, буде окажутся это мужчины и мальчики, то сосланы на галеры, буде женщины и девушки, то изгнаны из города».

Ну а чтобы площади не пустовали, в Бисетре разместили и сумасшедший дом, и богадельню, и тюрьму. Бюджет страны, мол, не резиновый. Да это же просто праздник какой-то – обрадовались городские власти. И быстренько спихнули в Бисетр всех, с кем лень было возиться: душевнобольных, стариков, инвалидов, сифилитиков и паралитиков, эпилептиков, сирот и преступников. В первый же год с момента такой оптимизации богадельня Бисетра получила 600 постояльцев, и это было только начало.

Мишель Фуко в своей «Истории безумия в Классическую эпоху» так описывает процесс заселения Бисетра, Сальпетриера и других филиалов Госпиталя:

«В следующее воскресенье, т. е. 13 мая 1657 г., в церкви Св. Людовика в Сострадании служат торжественную мессу Святого Духа, а в понедельник, 14 мая, городская милиция, которую мифология народных страхов вскоре превратит в «стрелков Госпиталя», начинает охотиться за нищими и препровождать их в дома, входящие в состав Госпиталя. Через четыре года в Сальпетриере обитало 1460 женщин и маленьких детей; в Сострадании – 98 мальчиков, 897 девочек в возрасте от 7 до 17 лет и 95 женщин; в Бисетре – 1615 взрослых; в Мыловарне – 305 мальчиков 8–13-летнего возраста; наконец, в доме Сципиона разместили беременных женщин, кормящих матерей и малолеток: всего их насчитывалось 530».

Поначалу люди женатые в Госпиталь не принимались, даже если терпели нужду; администрации вменялось в обязанность кормить их на дому; однако вскоре, благодаря одному из даров Мазарини, появилась возможность помещать их в Сальпетриер. Всего в Госпитале находилось 5–6 тысяч человек.

Условия содержания были хуже чем никакие. В том же Отель-Дьё, где на одной кровати размещали по 3–4 человека, был ещё курорт. А 8–13 не хотите? А придётся. Привлекательностью для наёмных служащих это место тоже не блистало. Но шли, куда деваться. В конце концов, почти сотня персонала (83 служащих и 14 сиделок) на восемь сотен постояльцев – это всё же не так уж и мало, тут уже Божий дом в проигрыше. За одним из служащих даже специальная должность была закреплена… не знаю даже, как правильно назвать. Боец вшей? Вошебой? Ну вы поняли, что за обязанность. Та ещё работка.

Позже, в 1737 году, обитателей Бисетра распределили между пятью службами. В распоряжении первой, тюремной, были камеры, темницы, смирительный дом и одиночные изоляторы для тех, кого упекли по королевскому приказу. Вторая заведовала «добрыми бедняками» и считалась наиболее благополучной – на общем фоне, естественно. Третья занималась «паралитиками» – и взрослыми, и детьми. Четвёртой был собственно дурдом Бисетра. Ну а в пятую свели сифилитиков, выздоравливающих и детей, что родились тут же.

Отсюда отправляли (фактически продавали) людей на фабрики и мануфактуры, здесь студенты и преподаватели медицинского университета могли (нелегально, можно сказать, из-под полы, но бизнес отлаженный) прикупить труп для вскрытий и хирургической практики, здесь же (правда, некоторые уверяют, что в Сальпетриере, а не тут) в апреле 1792 года прошли испытания гильотины – всё как положено, на трупах, под присмотром врачебной комиссии. Антуан Луи, Филипп Пинель (о нём я ещё расскажу) и Пьер Жан Жорж Кабанис вынесли заключение: Жозеф Гильотен прав, метод гуманнее, чем усекновение мечом или топором, поскольку исключает ошибки неопытного палача, и смерть должна наступить моментально. И да, косое лезвие работает лучше прямого, экзекуционная ампутация головы полная, срез получается более качественным, исключается застревание на позвонках.

Нас с вами больше интересует четвёртая служба. По сохранившимся свидетельствам, врачи делали обход нечасто, где-то пару раз в неделю. Хотя, если посмотреть на частоту врачебных осмотров в современных пансионатах для психохроников, то всё вполне сравнимо. Вот только условия…

Писатель и драматург Луи-Себастьян Мерсье описал картины, виденные им в Бисетре, на страницах своего утопического романа «Год 2440»:

«Есть в Бисетре палата, называемая смирительной. Это образ самого ада. Шестьсот несчастных, тесно прижатых друг к другу, удручённых своей бедностью, своей горестной судьбой, терзаемых укусами насекомых, а ещё более жестоким отчаянием, живут в состоянии постоянно подавляемого бешенства. Должностные лица глухи к жалобам сих несчастных. Были случаи, когда они убивали стражников, врачей, священников, пришедших их исповедовать, преследуя одну лишь цель – выйти из этого жилища ужаса и найти успокоение на эшафоте. Правы те, кто утверждает, что предавать их смерти было бы менее жестоко, нежели обрекать на те муки, кои они там претерпевают. Не проще ли было бы привязать каждому к ноге стофунтовое ядро и заставить их работать в поле. Но нет: существуют жертвы произвола, которых надобно подальше укрыть от посторонних взглядов».

Вы спросите: как Мерсье сумел там побывать? Неужто упекли? А если так, то почему отпустили? Всё просто: в те времена посещение Бисетра (а по ту сторону пролива – и Бедлама) было среди жителей и гостей Парижа чем-то вроде национальной забавы. Аттракциона. Способа интересно провести время за деньгу малую. По воскресеньям Бисетр традиционно объявлял день открытых дверей (для посетителей, естественно, кто же обитателей-то отпустит), и сумасшедших выставляли напоказ. За дополнительную плату могли и по палатам экскурсии устроить – но это уже для истинных ценителей экстрима.

Могли как особый номер несостоявшихся самоубийц показать: вон один, в клетке из ивовых прутьев, только голова из прорези наружу торчит. Отчего клетку не разобьёт? Так у него руки-ноги связаны. А вот другой, в новом приспособлении, шкафу для самоубийц стоит. Ага, вон тот вертикальный ящик, видите, тоже голова наружу? Нет, сидеть ему не положено: пусть стоит, о пагубности и противности Божьему замыслу своего поступка размышляет.

О том, что обмен постояльцами между Бастилией и Бисетром (не всех же, как того же маркиза де Сада, в Шарантон отправлять – много чести) был налажен, можете даже не сомневаться. Тот же инспектор полиции маркиз д’Аржансон свидетельствует: пришлось ему как-то рассматривать дело заключенного и

«До такой степени безумного, что желал он говорить с Королём, но не соглашался открыть кому-либо из министров, что же он хочет сказать Королю».

И что в итоге?

«Он так долго притворялся умалишённым то в Бастилии, то в Бисетре, что стал им на самом деле; он по-прежнему желает приватно говорить с Королём, а когда его настоятельно просят объясниться, изъясняется речами, в коих нет ни малейшего признака рассудка».

В 1791 году герцог Франсуа-Александр-Фредерик Ларошфуко-Лианкур тоже прошёлся по Бисетру и Сальпетриеру. Как в буквальном смысле, так и в докладе Национальному учредительному собранию. Мол, я ничего не имею против института общественного призрения, но надо же и совесть иметь – вы поглядите, в каких условиях больные содержатся:

«Посмотрим на заведения Бисетр и Сальпетриер, – мы увидим там тысячи жертв в общем гнезде всяческого разврата, страданий и смерти. Вот несчастные, лишённые рассудка, в одной куче с эпилептиками и преступниками, а там, по приказу сторожа, заключённых, которых он пожелает наказать, сажают в конуры, где даже люди самого маленького роста принуждены сидеть скорчившись; закованными и обременёнными цепями, их бросают в подземные и тесные казематы, куда воздух и свет доходят только через дыры, пробитые зигзагообразно и вкось в толстых каменных стенах. Сюда по приказу заведующего сажают и мужчин, и женщин и забывают их тут на несколько месяцев, иногда и на несколько лет… Я знаю некоторых, проведших таким образом по 12–15 лет».

Ну и рацион, согласно архивам Бисетра, положенный умалишенным, – скажем так, не разгуляешься:

«Шесть четвертей фунта ржаного хлеба в день, пропитанные похлёбкой; четверть фунта мяса по воскресеньям, вторникам и четвергам; треть литра гороха или бобов по понедельникам и пятницам; унция масла по средам; унция сыра по субботам».

Нетрудно догадаться, что едва ли кто-нибудь из помещённых в Бисетр считал оный санаторием.

Хотя один случай как пример исключения всё же приведу. Некто Буржуа однажды пытается прикончить женщину, которая отказалась поделиться с ним деньгами. Мерзавца арестовали, и болтаться бы ему на верёвке или быть отправленному в франузские колонии, но семья этого Буржуа подала прошение – мол, нельзя ли сделать так, «дабы разрешено было собрать сведения в доказательство того, что поименованный Буржуа всечасно выказывал признаки безумия и расточительного распутства, и через то подвергнуть его заключению либо отправить на Острова»? Мол, свидетели могут подтвердить, что этот тип частенько вид имел отсутствующий и придурковатый, да и повадками больше безумца напоминал, нежели добропорядочного гражданина, а ещё частенько «многоглаголил» и тем выдавал повадки человека, который теряет рассудок.

Фискальный стряпчий пошёл им навстречу: не то чтобы ему было хоть капельку жаль негодяя, просто семья, что подала прошение, была бедной, но честной, вызывающей искреннее сочувствие.

«Именно по настоятельной просьбе сей честной семьи, пребывающей в отчаянии, – пишет он Жоли де Флёри, генеральному прокурору Франции и хранителю печати, – каковая располагает лишь весьма незначительным состоянием и у каковой оказываются тем самым на попечении шестеро малолетних детей, коих вышеназванный Буржуа, ввергнутый в нищету самую чудовищную, оставляет у неё на руках, я имею честь отнестись к Вашему Благородию и доставить Вам копию прошения, каковая прилагается к сему письму, дабы Вашим соизволением, коего домогается семья сия, разрешено ей было поместить в смирительный дом сего негодяя, способного обесчестить её своим безумием, доказательств коему он дал за последние несколько лет предостаточно».

Жоли де Флёри строг: мол, судебный процесс – это вам не балаган, и он должен быть проведён по всей форме и согласно правилам: изоляция ни в коем случае, даже если человек очевидно безумен, не должна прерывать процедуры правосудия либо предварять вынесение приговора; однако в ходе судебного разбирательства следует уделить особое место выяснению вопроса о безумии обвиняемого; его следует «выслушать и допросить в присутствии советника суда, излагающего дело, его должен посетить и осмотреть врач судебной палаты и цирюльник в присутствии одного из своих заместителей».

1 марта 1783 года суд Уголовной палаты парламента постановляет, что «Буржуа подлежит препровождению и помещению в Смирительный дом крепости Бисетр для получения того же содержания, пищи, ухода и врачевания, как и остальные умалишенные».

Однако спустя некоторое время смотрители из Бисетра докладывают: вы, кажется, поторопились записывать клиента в сумасшедшие. Ведёт-то он себя вполне разумно. Что же это вы, господа, симулянта к нам в сумасшедший дом прислали? И Буржуа переводят на каторжные работы. А поскольку там он ведёт себя смирно и встаёт на путь исправления и сотрудничества с администрацией – по его же нижайшей просьбе разрешают ему вернуться обратно в дурдом. И даже обставляют дело так, что «имел он должность мелкого служителя, позволяющую ему пользоваться небольшими послаблениями».

Тут Буржуа совсем было воспрял духом и нарисовал ходатайство об освобождении, но ему дали понять, что не всё коту творог и что случается и мордой о порог: «Г-н председатель отвечал, что содержание его под стражей есть милость и что случай его таков, какой позволяет приговорить ad omnia citra mortem».

Вскоре случатся революционные погромы, потом будет подарок судьбы в лице Филиппа Пинеля, но не станем забегать вперёд: ведь, помимо Бисетра, был ещё и Сальпетриер, и о нём тоже стоит рассказать отдельно.

Сальпетриер

Название Сальпетриер, или «Склад селитры» (или просто Селитрянка), пошло от пороховой фабрики, на территории которой были казематы, некогда хранившие необходимый запас этого ценного в военном деле ресурса. Город рос, и соседство с таким предприятием стало пугать. Фабрика переехала, а на её месте в 1656 году, после того самого эдикта Короля-Солнца, была основана богадельня в пару Бисетру. Только в Бисетр отправляли преимущественно мужчин, а в Сальпетриер, соответственно, женщин.

В 1684 году здесь же построили (вернее, пристроили к основному комплексу) и тюрьму для проституток: мол, Бисетр не резиновый, да и нечего им праздник жизни устраивать. Через шесть лет количество постояльцев Сальпетриера насчитывает уже около 3000 человек, а ещё через сто, аккурат к моменту революции, составит 10 000.

Примечательны некоторые формулировки, с которыми в Сальпетриер направлены несколько женщин в начале XVIII века: в 1706 году из Бастилии переводят в Сальпетриер некую вдову Матт, «мнимую ведьму, что подкрепляла смехотворные прорицания свои чудовищными кощунствами». На следующий год она заболевает, и «все надеются, что скорая смерть очистит от нее наше общество».

Или такая: «Г-н Омон-младший доставил [в Бастилию] девицу Лами, каковую удалось отыскать лишь сегодня и каковая проходит по делу пяти, из коих трое уже задержаны и отправлены в Бисетр, а женщины – в Общий госпиталь за стремление выведать тайны металлов»; либо некая Мари Маньян, которая трудится «над перегонкой и замораживанием ртути, желая добыть золото».

Или вот такая: «Девица Майи отправлена в Сальпетриер за то, что составила приворотное зелье „для одной вдовы, сохнувшей по молодому человеку“».

Условия содержания – что больных, что нищих, что арестанток, как вы сами догадываетесь, мало отличались от таковых в Бисетре. Ученик Пинеля, врач и писатель Этьен Паризе подтверждает и свидетельствует:

«Здание было совершенно непригодно для жилья. Заключённые, скорченные и покрытые грязью, сидели в каменных карцерах, узких, холодных, сырых, лишённых света и воздуха; ужасные конуры, куда не хватило бы духа запереть самое отвратительное животное! Умалишённые, которые помещались в эти клоаки, отдавались на произвол сторожей, а сторожа эти набирались из арестантов. Женщины, часто совершенно голые, сидели закованные цепями в подвалах, которые наполнялись крысами во время поднятия уровня воды в Сене».

Депорт в своем «Докладе о службе вспомоществования умалишённым» описывает одиночные камеры Бисетра, какими они были в конце XVIII в.

«Несчастный, коему обстановкой служил один лишь покрытый соломой топчан, был тесно прижат к стене головою, ногами и всем телом и мог вкушать сон лишь под струями воды, стекавшими по этой груде камней». Что касается одиночек Сальпетриера, то «жить в них было ещё страшнее, а зачастую и смертельно опасно, ибо зимою, когда случался на Сене паводок, камеры эти, расположенные на уровне водостоков, становились не только гораздо более нездоровыми, но к тому же превращались в прибежище для множества громадных крыс, каковые по ночам набрасывались на несчастных узников и грызли их везде, куда могли добраться; мы обнаружили безумных женщин, у которых ноги, руки и лица покрыты были ранами от их зубов, часто опасными; многие умерли от укусов».

Или такое вот воспоминание авторства Франсуа Когеля:

«Безумные женщины в припадке буйства посажены на цепь, словно собаки, у дверей своих камер; от надзирательниц и посетителей их отделяет длинный коридор, огороженный железной решёткой; через решётку им просовывают пищу и солому, на которой они спят; окружающие их нечистоты частично удаляют граблями».

Ларошфуко пишет, что никаких исправительных функций такое содержание не несёт, скорее напротив.

«Когда посетили мы Исправительную палату, каковая есть помещение, отведённое в Доме для высшего наказания, здесь содержалось 47 девиц, в большинстве чрезвычайно юных и не то чтобы по-настоящему виноватых, а скорее совершивших опрометчивые поступки… И повсюду нам встречалось то же смешение возрастов, то же возмутительное соседство юных легкомысленных девиц с женщинами, закосневшими в пороке, которые не могут научить их ничему, кроме искусства самого разнузданного разврата и испорченности».