Текст книги "Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии"

Назрели реформы

Что примечательно, многим, и не только докторам, такое положение дел было сильно не по душе. Однако духу (ну и влияния, будем откровенны) заявить в открытую о том, что-де неладно что-то во французском королевстве, хватило лишь у главы ведомства финансов, швейцарца Жака Неккера в 1781 году, когда он не только предоставил французам свой памятный Compte rendu au roi, отчёт о состоянии казны (ни разу не радужный), но и сформулировал свои соображения касательно того, что с этим делать. В том числе и про реформу в больничном деле написал – мол, вопрос давно уже назрел.

Король изволил гневаться и отправил Неккера в отставку, но слово не воробей, не вырубишь топором. Раз реформы были предложены, нашлись и те, кто решился эту тему раскрыть подробнее.

В 1785 году Жан Коломбье, генеральный инспектор тюрем и больниц всея Франции, пишет «Инструкции о способах обращения с душевнобольными». И в этой инструкции открытым текстом указывает: «избиение больных надо рассматривать как проступок, достойный примерного наказания». То есть не просто рекомендации даёт, а напрямую запрещает – неслыханное дело по тем временам (всё-таки и Дакен, и Кьяруджи скорее исключение, чем правило, в общем тренде тех времён).

Многим хороша была та инструкция. Если бы ей ещё и ход дали… Но нет, в министерстве внутренних дел и этот документ, и похожий на него доклад Жана Байи, который за компанию с Лавуазье, Лапласом и Теноном наведались в 1787 году в Отель-Дьё и изложили соображения по его реформе, просто засунули куда подальше: недосуг, мол.

А там и вовсе не до того стало: революция началась. И Бисетр, едва ли не вторая после Бастилии городская страшилка, стал вдруг очень популярен в узких кругах широких народных масс. Поясняю: идея закосить под дурачка не вчера родилась. Вот и потянулись к бывшему замку представители дворянства, сторонники короля и монархии в целом, священники, отказавшиеся присягнуть новому государству во имя Великой Революции, а за ними и прочие чуждые революции элементы: иностранные шпионы, фальшивомонетчики, воры в законе – да много кто. Дескать, кто будет в этом дурдоме контру искать?

Оказалось, что будут, и ещё как. Когда Парижская коммуна, будучи и без того параноидно настроенной, вняла речам Марата и слухам о том, что пруссаки взяли Верден, а в тюрьмах Франции раздают оружие и готовят контрреволюционный мятеж, начались Сентбрьские расправы.

4 сентября 1792 года, собрав две сотни подогретой толпы и отжав у Коммуны семь пушек, Франсуа Анрио, в недавнем прошлом налоговый клерк, ныне пламенный революционер, а в скором будущем главнокомандующий национальной гвардии Парижа, двинул в Бисетр. Полувеком позже Альфонс де Ламартин напишет в своей «Истории жирондистов»:

«Анрио и другие убийцы числом более двухсот человек, подкреплённые ещё злодеями, которых набрали в тюрьмах, отправились в тюремный госпиталь Бисетр с семью пушками, какие Коммуна позволила им безнаказанно увезти. Бисетр, куда стекала грязь целой страны, очищая население от безумцев, нищих и неисправимых преступников, заключал в себе 3500 заключённых. Их кровь лишена была всякого политического цвета, но, чистая или нечистая, это была всё-таки ещё кровь. Напрасно Коммуна посылала туда комиссаров, напрасно сам Петион явился уговаривать убийц. Они едва приостановили свою работу, чтобы выслушать увещевания мэра».

Три с половиной тысячи человек… Сальпетриеру повезло больше: там в этот же день погибло всего 35 арестанток из тюрьмы для проституток.

Следом за революционным угаром пришло революционное похмелье, и вдруг оказалось, что объявлять в сумасшедших домах дни широко открытых дверей – не самая лучшая идея. А вот насчёт реформ – у нас же новое общество строится, с идеями свободы, равенства и братства – стоит всё же подумать.

И когда в 1791 году в Париже собирают для этой цели Больничную комиссию, её председателем становится Пьер Жан Жорж Кабанис, сын адвоката, ученик аббата, врач, масон и просто широкой души человек. Председателем Пьер становится не просто так: ещё за год до созыва комиссии он пишет статью «Соображения о больницах», где касается и проблем душевнобольных пациентов, подчёркивая, что надзор за таковыми надо поручить людям гуманным и от природы незлобливым, таким, которые бы знали меру строгости: ровно такую, чтобы не допустить каких-либо несчастных случайностей.

Между прочим, это он первым открыто критикует «право на свободу», которое провозгласили с большой помпой, взяв Бастилию. Это он возмущается тому, как легко теперь устроить в дурдоме тот самый день открытых дверей: стоит родственнику, другу или просто соседу прийти и потребовать свободы безумцу – и его тут же выпускают.

«В этом кроется социальная опасность. Разве не известно, например, что в Бисетре в крепких отделениях содержатся люди, душевное здоровье которых ни для кого не составляет вопроса? Правда, иногда в сумасшедший дом по протекции водворяют человека, которому по закону следовало бы быть не там, а в Бастилии до её разрушения. Но если многим кажется более приятным очутиться вместо тюрьмы среди буйнопомешанных, то это не исключает возможности и таких случаев, когда в эти условия попадает человек, не заслуживающий ни того ни другого. Одним словом, необходимо оградить французских граждан от грубейшего произвола».

Позже Кабанис напишет книгу «Об общественной помощи», где в деталях изложит, как именно следует помещать человека в больницу.

«Если человек психически здоров, или же когда незначительные изменения в его душевной деятельности не угрожают ни его собственной, ни чужой безопасности и не нарушают общественного покоя, никто не имеет права, даже всё общество в целом, посягать на его свободу, для ограждения которой государство должно принимать все имеющиеся в его распоряжении меры.

Если душевная болезнь доказана и пребывание больного на свободе представляет значительное неудобство, возникает вопрос о помещении его в специальное учреждение, содержимое на национальные средства. Но даже если такой больной останется в семье или же будет передан каким-либо частным лицам на попечение, он может быть лишён самостоятельности только при соблюдении определённых правовых норм; на обязанности соответствующих властей лежит: не упускать его ни минуты из виду и всегда быть наготове отменить лишение гражданских и политических прав в тот момент, когда врачи – единственно компетентные судьи в таких случаях – уже не видят в том надобности.

Поэтому все места, где содержатся душевнобольные, должны быть отданы под непрестанное наблюдение соответствующих инстанций и специальный надзор полицейских органов».

Это всё прекрасно и душевно, скажете вы, но не секрет, что любую, даже самую разумную-добрую-вечную идею надо ещё и воплотить, иначе она так идеей и останется. Да неплохо бы, чтобы исполнение оказалось на уровне.

Французам повезло. Поскольку в 1778 году в нерезиновый Париж пешком, с другом, парой монет в кармане и увесистым саквояжем добирается начинающий врач. Начинающий, но получивший приличное образование, причём не одно.

Филипп Пинель

Родился, учился…

Филипп Пинель родился 20 апреля 1745 года в тихом и благодатном Жонкьере, что на юге Франции. За половину тысячелетия порядком успела истаять память альбигойских войн, но никуда не делся характер местных жителей, которые пусть в итоге и пострадали от папских крестоносцев и инквизиции, но двадцать лет давали им прикурить.

Видимо, что-то такое унаследовал и юный Филипп, когда, вопреки семейной традиции (несколько поколений врачей – это вам не груши на пуарэ околачивать), отправился учиться в иезуитский коллеж Лавура, чтобы стать священником. Коллеж он закончил, да вот какое дело: пока учился – читал всё, что шуршит и чернилами испачкано. В том числе модных и стремительно бронзовеющих Вольтера и Руссо. И понял, что тонзура – это, конечно, стильно, но парик и академическая шапочка пойдут ему больше.

И Пинель отправляется в Тулузу, где поступает на физмат. Не было такого факультета? Ну хорошо, на естественнонаучно-исторический, как раз на нём и физика, и математика, и история с химией преподавались помимо истории. Учиться ему действительно было интересно, он даже защитил диссертацию «О достоверности, которую математика даёт нашим суждениям при занятиях науками». И даже некоторое время после окончания университета преподаёт в его стенах, но чувствует, что что-то в этой жизни упускает. А может быть, наследственное взыграло: несколько поколений врачей, это… впрочем, про груши и пуарэ уже было.

В общем, в 1774 году, через год после защиты диссертации Филипп отправляется в Монпелье, в тамошний университет, учиться медицине. И едва не разочаровывается: вроде как уже семь лет почил Буасье де Соваж, а идеи, что надо прежде всего распихать всё по полочкам, да чтоб красиво, да чтобы схоластикой, а не живыми опытами и лечебной практикой заниматься, всё так же главенствуют. Правда, нашлись в университете преподаватели, готовые отойти от догм и моды на метафизику, любящие самостоятельно во всё вникать и экспериментировать; они-то и поддержали интерес Пинеля к медицине. А потом состоялись целых два судьбоносных знакомства.

Первое – с молодым человеком, увлечённым химией. Жан-Антуан Клод Шапталь, граф Шантелу, был парнем с огоньком в глазах и подожжённой шутихой в другом месте. Что-то вечно мешало ему сосредоточиться, что-то постоянно отвлекало. При его-то недюжинном уме и постоянном обращении с химическими реактивами – опасное сочетание. А главное, Жан-Антуан попросту не представлял, куда приложить свой талант. Вот ведь незадача: только нащупаешь нужный вектор – тут же что-то отвлекает. Филипп взялся помочь брату-медикусу (изначально Шапталь учился на врача). Как?

Филипп вменил Шапталю в обязанность читать ежедневно по нескольку страниц из Гиппократа, Монтеня и Плутарха. Дескать, есть в этих строках нечто такое. Сразу мозги на место встают. «Случилось чудо! – вскричал Жан-Антуан спустя несколько дней и страниц. – Друг спас жизнь друга! И в самом деле мозгоправная штука!» И тут Филипп понял: вот оно, призвание. Вот чем заниматься-то надо. А то всё скальпели да клизмы.

Вторым судьбоносным знакомым оказался брат-студент с берегов Туманного Альбиона. «Учи албанский… тьфу ты, английский! – говорил он товарищу, – это не только Вильям-наше-всё-Шекспир, но и куча научных трудов, и по медицине, между прочим, тоже». Филипп увлёкся, особенно когда дело дошло до перевода четырёхтомного First Lines of the Practice of Physic, for the use of students, написанного шотландцем Уильямом Калленом, профессором медицины в университете Эдинбурга.

Мало того что медицина теперь полностью поглотила внимание и помыслы Пинеля, так ведь с этим другом-англичанином они ещё и отправились пешком до города Парижа. Между прочим, это всё Шапталь. С тех пор как Пинель вправил ему мозги классической литературой, граф Шантелу успел заматереть, но природная живость никуда не делась: не усидел он в Монпелье, в столицу человека потянуло, куда он друзей в итоге и сманил.

В Париже друзья встретились, отметили это дело, потом, как подобает продвинутым молодым людям, не чуждым новых веяний, отправились в Шато д'Эрменонвиль, на островок Ив в парке, постояли у могилы Жан-Жака Руссо, помянули великого человека – и принялись за великие дела.

Шапталю ещё предстояло в не столь отдалённом будущем сражаться за идеалы свободы, равенства и братства, штурмовать вместе с революционерами цитадель, изобретать более эффективный способ производства пороха и заведовать селитряным заводиком (ну не было случая прикупить свечной), заведовать кафедрой химии и становиться министром внутренних дел Франции, изобретать шаптализацию вина и спорить с Наполеоном о том, какой сахар лучше – тростниковый или свекловичный… ну вы помните, очень моторный был парубок. Филипп же…

Начало карьеры

Филипп начинает врачебную практику. Свобода, равенство и братство – это, конечно, тре бьен, но ведь и кушать что-то надо. И врачебного опыта набираться, причём собственного, а не только изложенного мудрыми коллегами в их трудах. Хотя и эти труды Пинель прилежно штудирует.

К слову, перевод четырёхтомника «Основ практической медицины» Уильяма Каллена он не бросил, но ведь и помимо медицины в те времена публиковалось много интересного: «Трактат об ощущениях» аббата Кондильяка, отказавшегося от сана и посвятившего себя философии и теории познания, «Великая эниклопедия наук, искусств и ремёсел», «Человек-машина» доктора Жюльена Офре де Ламетри…

Но какие бы прекрасные идеи ни провозглашали теоретики, суровую и циничную прозу современной ему медицины Пинель видел своими глазами.

Угодить в обычную городскую больницу для парижанина, даже будь он не бедняком, а человеком среднего достатка, было едва ли не хуже, чем оказаться в Бастилии. И это отношение к обычным больницам, про Бисетр и Сальпетриер даже речь не идёт – их вообще почитали хуже дантова ада. Скученность, грязь, вши и крысы, замученный медперсонал и гнетущее ощущение бессилия – как пациента, так и врача – вот что это было.

Следующий шаг в психиатрию

Очередной шажок в сторону психиатрии Пинель сделал в 1784 году по воле случая: подрабатывая редактором издания Gazette de Sante и уже заканчивая перевод четрёхтомника Каллена, он стал свидетелем эпизода, когда сошёл с ума его друг. Просто в один не очень прекрасный момент взял да и выдал картину развёрнутого психоза.

Ну а поскольку благодаря врачебной практике хороших коллег-докторов Филипп знал лично или хотя бы понаслышке, равно как и те места, куда попадать не стоит, в Отель-Дьё сумасшедшего друга он не повёз, а помог поместить его в частную клинику для душевнобольных, которой заведовал доктор Бельом (не особо большую, на 33 пациента, но и не особо маленькую, если сравнивать с другими частными пансионами для умалишённых во Франции – Сент-Коломбом, Буклоном, Леньелем и прочими; пусть и меньше Шарантона). И регулярно навещал несчастного.

Бельом приметил перспективного коллегу и однажды намекнул тому, что инициатива наказуема: как Пинель смотрит на то, чтобы поработать тут, в клинике? Ведь пропадает же талант прирождённого психиатра! Филипп порасспросил Бельома подробнее – оклад, переработка, отпускные, надбавки за дежурства – и решил: пуркуа бы и не па? Уговорил, Тартюф языкастый.

Приступив к работе со всей свойственной ему основательностью, Пинель через некоторое время понимает: да, это его. А уж рок или призвание – бог весть. Через три года, в 1787 году, в Gazette de Santé выходит его статья, написанная по мотивам наблюдений в частной клинике: «Не появляются ли приступы меланхолии чаще и в более сильной степени в первые зимние месяцы?» (и я его понимаю: до сих пор ведь каждую осень кто-нибудь из журналистов задаёт такой вопрос психиатрам, ну а ранняя зима в Париже и поздняя осень у нас – можно сказать, близнецы-сёстры).

А ещё через два года, в 1789 году, он публикует статью «Наблюдение над психическим режимом, наиболее целесообразным при лечении маниакальных больных». Потом, в 1791 году, участвует в конкурсе, объявленном Королевским медицинским обществом «О средствах наиболее действительных при лечении душевнобольных, заболевших до наступления старости», и излагает собственные соображения.

Собственно, это участие и повлияло на его дальнейшую судьбу. Оно, а ещё посещение (надо же уважающему человеку где-то потусоваться, себя показать и других умных людей послушать) салона Анны Катрин де Линьвиль д’Отрикур, вдовы писателя и философа Жана Клода Адриана Гельвеция. Сам Гельвеций (или Швайцер, но «Гельвециус» звучало красивее) умер от подагры, но салон успел к тому времени обрести известность, да и хозяйка…

В общем, хаживали туда интересные люди: математик и механист Жан Лерон Д'Аламбер, мэтр химии Антуан Лоран Лавуазье, Николя де Кондорсе, сумевший скрестить политику с математикой, и даже особый американский гость, Бенджамин Франклин. Там Филипп познакомился с Пьером Кабанисом.

Главный врач Бисетра

И вот однажды, проводя заседание Больничной комиссии, Кабанис задался вопросом: мол, с Бисетром надо что-то делать. Не столь радикально, с пушками и толпой головорезов, как это устроил Франсуа Анрио, это не наш метод. Но делать надо.

– Так есть же товарищ Пинель, – припомнил Жак Гийом Туре, – помнится, он дельные мысли на Королевском конкурсе выдвигал, я тогда ещё в жюри был, читал его опус.

– Как же, как же, – обрадовался Кабанис, – помню этого достойного месье. Так ведь и я его знаю, мы в салоне мадам Анны… значит, решено.

По итогам заседания Филиппу сделали предложение, от которого он не смог отказаться. Да и не захотел, наверное: уж если тебя послали в задницу, так пусть уж лучше это будет задница национального масштаба. А амбиций потомку альбигойцев было не занимать – впрочем, как и широты души.

Будучи назначен декретом от 25 августа 1793 года на должность главврача Бисетра, Пинель отправился знакомиться с вверенным ему дурдомом поближе.

Помните сцену из «Собаки Баскервилей» Артура Конан Дойла? Ту, где над болотами раздаётся вой, и Генри спрашивает: что это было, Берримор? Ну так представьте изрядно побитый временем и людьми замок кардинала Винчестера, угвазданную брусчатку, по которой в сторону Тулона уходит очередной этап уголовников и политических, чтобы отправиться морем в Кайенну (сухая гильотина – так называли эту каторгу: из-за особенностей местного климата и массы тропических болезней во Французской Гвиане выживало не более трех процентов ссыльнокаторжных), стены со следами пушечной картечи – память об Анрио ещё очень даже жива.

И вдруг откуда-то из подземелий замка раздаётся леденящий душу вопль, переходящий в завывания. Проходят минуты, а вопль всё длится и длится, то стихая до невнятных рыданий, то вновь набирая силу; такое впечатление, что его слышно и на том берегу Сены.

– Боже мой, Пюссен, что это было? – вздрогнув, спрашивает Пинель у невозмутимого больничного надзирателя.

– Это plainte de l'hôpital, месье Пинель, – меланхолично отвечает Пюссен, – «вопль больницы». Кажется, на этот раз наш англичанин орёт. Да, точно он – слышите эти характерные факи в начале очередной фуги? Ну что, пойдёмте познакомимся поближе?

Более близкое знакомство оказывает сильное впечатление – а ведь Пинель знаком с многими больницами не понаслышке. Сырой полумрак «спокойных» палат-казематов с крохотными окошками под самым потолком, который сменяется кромешной темнотой палат для буйных пациентов, вернее, каменных мешков-карцеров, где, стоит стихнуть воплю больницы, слышно, как капает вода с потолка да шуршат в гнилой соломе крысы. И запах – густой, тяжёлый, способный придавить и вывернуть наизнанку даже самого закалённого клошара.

А Пюссен, взяв на себя роль гида и ходячего архива историй болезней, показывает обитателей очередной палаты: вот этот бедолага у нас тут недавно, всего пару лет, никак не привыкнет. Так долго, говорите? Нет, месье доктор, долго – это тот, которого вы слышали, когда мы были там, наверху. Верно, англичанин. Целый британский офицер, не просто так! Сорок лет на цепи сидит, вот это – действительно долго. Но и это ещё не рекорд, нет, сударь.

Реформы Пинеля и легенды о них

По тем временам держать душевнобольных, особенно беспокойных, на цепи, в кандалах, наручниках, ножных колодках, а то и вовсе прикованными за шею было делом настолько обыденным и общепринятым (для тех, естественно, кто знал эту кухню изнутри), что, вопреки легендам, Пинель не стал прямо с порога махать шашкой и звать слесаря с болгаркой… пардон, кузнеца с молотом и зубилом. Нет, поначалу были долгие беседы с Пюссеном: а кто и как себя ведёт, а что именно вызывает такие вопли и припадки ярости, а каков тот или иной пациент сам по себе, если отвлечься от его странностей. И только составив довольно чёткий план предполагаемых реформ, Филипп представил его Больничной комиссии и Национальному конвенту.

Прослышав о том, что в Бисетре собираются расковать помешанных, Пинеля вызвал к себе Жорж Огюст Кутон, председатель Конвента и большой поклонник гильотины в качестве средства от головной боли у противников революции. «Гражданин, я приду навестить тебя в Бисетре, и горе тебе, если ты нас обманываешь, и между твоими помешанными скрыты враги народа», – предупредил он доктора. И ведь не обманул, примчался на следующий день.

Ну как примчался… принесли его. В портшезе: к тому времени обе ноги его парализовало окончательно, но не проверить, с кого там доктор собрался оковы снимать, он просто не мог. И собирался лично и с пристрастием допросить каждого кандидата на изменение режима.

– А кто это так страшно там орёт? – вздрогнув, спросил Кутон, едва приступив к знакомству с пациентами.

– О, это наш особый гость, – нимало не изменившись в лице, просветил Пинель. – Англичанин, сумасшедший офицер. Да, точно он – и так сорок лет.

– А это, изволите ли слышать… – спустя некоторое время от начала совместного осмотра больных продолжал доктор, но был прерван:

– Довольно! – опасно подёргивая глазом, прорычал Кутон. – Несите меня на выход!

Поговаривают, что простился Жорж Огюст следующей фразой: «Сам ты, вероятно, помешан, если собираешься спустить с цепи этих зверей. Делай с ними, что хочешь, но я боюсь, что ты будешь первой жертвой собственного сумасбродства».

Люди любят красивые легенды. И французы в этом отношении вовсе не аутсайдеры, чтобы не сказать больше. Одна из парижских городских легенд тех времён гласит, что, едва портшез с Кутоном скрылся из виду, доктор сжал кулак, энергичным жестом согнул руку в локте и воскликнул: «Oui!» А потом велел Пюссену звать кузнеца, на что тот (да-да, всё так же невозмутимо, будто ещё у кардинала Винчестера дворецким работал) ответствовал: дескать, зачем нам кузнец? Кузнец нам не нужен. Что? Не было такого? А как там рассказывают?

В общем, если верить легенде, Пинель в тот же день освободил от цепей и кандалов несколько десятков сумасшедших. И первым был тот самый английский офицер, который, будучи раскован и выведен на свет, воскликнул: «OH FFFFFUUUUU…» – ой, тут толкают под руку и напоминают, что это же легенда. Ну хорошо, выйдя на свет и щурясь от солнечных лучей, он протянул руки к солнцу и воскликнул: «Как хорошо, как давно я не видел его!»

А вторым, по той же легенде, был писатель. И настолько он одичал за годы своего заточения в Бисетре, что поначалу пытался спрятаться от Пинеля сотоварищи: мол, а чего это у вас лица такие добрые-добрые? Уж не маньяки ли вы, господа? Уж не содомиты ли? Руки прочь, я сказал! Но ничего, отловили, цепи сняли – так человек прямо на глазах поумнел и весь покрылся налётом цивилизованности. Пришлось выписать через несколько недель, а то больно умный оказался.

Третьим оказался гориллоподобный громила с большим добрым сердцем. Плакал навзрыд, когда его освободили. И наотрез отказался покидать Бисетр, когда выяснилось, что человек успел выздороветь за десять лет заточения. Мол, по-настоящему страшно там, за воротами. Там – настоящий дурдом. А тут – Бисетр, который усилиями доктора стремительно превращается в приличное заведение. Опять же, кормят регулярно. Так и устроился служить в одном из отделений.

А позже, когда Пинеля на улице окружила толпа в революционном угаре и с криками «à la lanterne!» – то бишь на фонарь его! – вздумала повесить, приняв за недобитую контру, спас доктора. Мол, кого это вы тут вешать удумали, бастарды? Это же сам Пинель! Да я за него вас сейчас самих по фонарям развешаю! Что, не хватит столбов? Так я сбегаю принесу, никуда не уходите!

На самом деле было так…

На самом же деле (нет, персонажи имели место в истории, этого не отнять) всё происходило не так быстро. И предварялось долгим наблюдением за состоянием пациентов. Сам Пинель так описывает процесс в своём «Трактате о душевных болезнях»:

«§ 190, II. О способах укрощения душевнобольных.

Пользование цепями в домах для умалишённых, по-видимому, введено только с той целью, чтобы сделать непрерывным крайнее возбуждение маниакальных больных, скрыть небрежность невежественного смотрителя и поддерживать шум и беспорядок.

Эти неудобства были главным предметом моих забот, когда я был врачом в Бисетре в первые годы революции; к сожалению, я не успел добиться уничтожения этого варварского и грубого обычая, несмотря на удовлетворение, которое я находил в деятельности смотрителя этой больницы, Пюссена, заинтересованного наравне со мной в осуществлении принципов человечности.

Два года спустя ему удалось успешно достичь этой цели, и никогда ни одна мера не оказала такого благодетельного эффекта.

40 несчастных душевнобольных, многие годы стонавших под бременем железных оков, были выпущены во двор, на свободу, стеснённые только длинными рукавами рубашек; по ночам в камерах им предоставлялась полная свобода.

С этого момента служащие избавились от всех тех несчастных случайностей, каким они подвергались, в виде ударов и побоев со стороны закованных в цепи и в силу этого всегда раздраженных больных. Один из таких несчастных находился в этом ужасном положении 33, а другой 43 года; теперь на свободе они спокойно разгуливают по больнице».

Справедливости ради стоит сказать, что кое-кого из пациентов в цепях всё же так и оставили, вплоть до момента, когда ввели смирительные рубашки. Но легенда, согласитесь, красивая. По ней и картину не грех написать. Что, собственно, и сделал Шарль Луи Люсьен Мюллер полувеком позже, назвав произведение «Пинель освобождает от оков пациентов Бисетра». Пюссен на той картине, кстати, рядом, с записной книгой в руке. Есть картина со схожим сюжетом, и тоже написанная уже в следующем веке… но о ней позже.

Перевод в Сальпетриер

Когда стало видно, сколько непоправимой пользы нанёс Пинель Бисетру, в Париже задумались: а почему это лишь сумасшедшим мужчинам такое счастье привалило? У нас же тут ещё Сальпетриер под боком, вон своими plainte de l'hôpital уже всю округу запугал до лёгкой диареи с заиканием. Непорядок, граждане, пусть товарищ Филипп и женщинам уже внимание уделит, ибо если не он, то кто же? У него, кстати, и время свободное появилось – вон на кафедру медицинской физики и гигиены заведующим устроился, совмещает.

13 мая 1795 года Пинеля назначают старшим врачом Сальпетриера. Некоторое время, как и до того в Бисетре, он вникает в обстановку и знакомится с сумасшедшими дамами. А потом повторяет тот же номер: распоряжается снять цепи и кандалы с наиболее спокойных пациенток, прибраться (а где и отремонтировать, ибо нечего накладывать грим на язвы, как говаривал глава славного Анк-Морпорка патриций Витинари) в помещениях, чтобы отныне никого не держать в темницах. Пюссена доктор, кстати, забрал с собой в Сальпетриер: нечего разбрасываться ценными кадрами. Ну а поскольку момент (это по легенде; на самом деле, как и в Бисетре, это был процесс) исторический, то и вторую картину в следующем веке напишут.

Сделает это Тони Робер-Флери, и снова верный Пюссен будет на ней рядом с Пинелем: слева, в фартуке, снова без шляпы и на этот раз без записной книги. Пинель, между прочим, в бикорне – к моменту написания картины имя Наполеона уже успело стать нарицательным…

Казалось бы – всего-то изменить режим и привести в порядок помещения, а как изменился дух заведения! Пинель не без гордости писал:

«Знаменитые путешественники, заглядывавшие из любопытства в Сальпетриер, тщательно осмотрев больницу и найдя повсюду порядок и тишину, спрашивали с удивлением: а где же помешанные? Эти иностранцы не знали, что подобным вопросом они выражали самую высшую похвалу учреждению».

Да-да, в эту психбольницу, как и в Бисетр, всё ещё можно было попасть с улицы беспрепятственно – не чтобы полежать, а чтобы посмотреть. Правда, и показывали уже только обитательниц спокойных палат.

Напомню: несмотря на все доклады и петиции просвещённых умов этой эпохи, то, что делает Пинель в Бисетре и Сальпетриере – это по тем временам действительно мощный шаг в сторону гуманизма не на словах, а на деле. Вот один пример, взятый из «Судебной газеты» (Gazette des tribunaux), того, как поступали с женщинами, уличёнными в совершении сексуальных преступлений (то есть, по сути, потенциальными клиентами Сальпетриера в каком бы то ни было качестве):

«30 августа 1791 года одна женщина, совершившая сексуальное преступление, приговаривается к проведению её палачом по всем людным местам и перекрёсткам, и особенно по площади Пале-Рояль, верхом на осле, лицом к хвосту оного, в соломенной шляпе на голове и с табличкой на груди и на спине с нижеследующими словами: „Женщина – совратительница малолетних“; должно подвергнуть ее нагую порке и бичеванию розгами и заклеймить калёным железом в форме лилии».

Может показаться, что Пинель был таким харизматичным зайкой, что, кроме отмены кандалов и обустройства палат, можно было ничего более не делать – все сумасшедшие чудесным образом если не исцелятся, то всяко станут тихими и ласковыми. Да ничего подобного. Не надо представлять Филиппа настолько прекраснодушным утопистом. Всё он прекрасно видел и понимал, что так или иначе придётся и свободу пациентов по необходимости ограничивать, и о безопасности не забывать.

Просто, полагал он, можно было оставлять всё как есть – и тогда будешь работать с озлобленными, а то и вовсе одичавшими от скотского обращения больными. А можно ограничение в свободе применять выборочно и по возможности необидно – и люди к тебе потянутся. Опять же, душевнобольной человек будет чётко видеть, за какое поведение его связывают, а за какое, наоборот, развязывают.

О смирительных рубашках

Одна из легенд Бисетра повествует, будто бы работал там обойщик Гийере. Лавки со столами и табуретками починял, другую мебель ремонтировал и мастерил – словом, обычным служащим в этом неприветливом местечке числился. Ну и на психбольных за время своей службы успел насмотреться по самое не могу.

И когда Пинель свой трюк с цепями изобразил, Гийере заметил, что кое-кого из больных всё же оставили прикованными, а некоторых из тех, кому дали послабление, время от времени приходится снова связывать. Вот и предложил он тогда главврачу: а что, если не фиксировать к кровати, а сделать… где-то тут у меня эскиз завалялся… вот такой смирительный камзол? Это же какая непоправимая польза выйдет: больной себе руки-ноги верёвками не сотрёт, да и на кровати ему постоянно лежать не нужно – а персоналу, соответственно, не придётся всякий раз его отвязывать, чтобы водить в туалет, да и постельное бельё не так часто стирать, коли не уследили…