Текст книги "Записки психиатра. Безумие королей и других правителей"

Долго ли, коротко ли, а 28 марта 37 года Рим встречал своего императора. На собранном тем же днем заседании Сената Калигула был подчеркнуто вежлив, почтителен и благочестив. Что, впрочем, не помешало ему еще на этапе подготовки заседания хитро обойти законодательно закрепленную традицию и пригласить на заседание, помимо сенаторов, еще и всадников (не путайте с теми, кто на лошадях), а также – неслыханное дело – представителей плебса. Чтобы никто потом не говорил, что он-де не всенародно, а кулуарно провозглашенный император.

Впрочем, всеобщей поддержки и обожания ему было не занимать: на контрасте с параноидным затворником Тиберием новый император, молодой и задорный, щедрый на развлечения для римлян, дающий надежды далеким провинциям своими нововведениями, внимательный к нуждам простых легионеров (и тут все лишний раз припомнили, откуда у императора такое прозвище), – он просто не мог не очаровать. Филон Александрийский писал так: «Он был тем, кем восхищались всюду – там, где встает и заходит солнце».

С Сенатом, замечу особо, в начале своей императорской карьеры Калигула старался не ссориться: там такой образцовый серпентарий, что себе дороже. Ну и они тоже пока присматривались к юноше. Но очки репутации зарабатывать было жизненно важно, и парень начал действовать – где по велению сердца, а где и по той самой необходимости.

Теперь уже сложно сказать, насколько напоказ было его срочное отплытие на остров Пандатерия за прахом матери и старшего брата в ту самую шальную погоду, когда нельзя доверяться волнам, – но народ оценил и благочестие, и превозмогание. Останки были торжественно перезахоронены в мавзолее Августа, а другому покойному брату, Друзу Германику, чьего тела найти не удалось, был воздвигнут кенотаф. С другим претендентом на власть, юным Гемеллом, Калигула обошелся (во всяком случае, поначалу) милосердно: усыновил мальчишку и даже титул «принцепса молодежи» ему присвоил от широты души. Вернее, мягко и ненавязчиво указал пацану на его место: типа, мал еще, а родителя, даже приемного, по римским обычаям положено почитать и слушаться во всем.

Молодой император отменил введенный еще Октавианом Августом lex maiestatis, то бишь закон об оскорблении величия, из-за которого много политических оппонентов (как правило, не особо сдержанных на язык) в свое время репрессировали. Между прочим, мать и братья самого Калигулы как раз с этой формулировкой и были схвачены. Так что все ожидаемо. Заодно и сторонников среди амнистированных легче найти. А еще император во всеуслышание отказался преследовать и тех, кто доносил, и тех, кто свидетельствовал. А еще – публично, на Форуме, сжег все хранившиеся у Тиберия материалы по этим процессам. Типа, не читал, не собираюсь и вам не дам. Правда, опять-таки поговаривают (а Дион Кассий так и вовсе в открытую пишет), что горели на Форуме копии. А оригиналы Калигула приберег, в лучших традициях спецслужб всех времен и народов: любой компромат когда-нибудь есть да запросит. А еще – снизил, а где и отменил некоторые особенно нелюбимые налоги (ввести и нахимичить с новыми он еще успеет). А еще – устраивал раздачу продовольствия гражданам (римляне так вообще от него дважды получили по триста сестерциев и прямо-таки боготворили, особенно кто победнее). А еще – распорядился (и проследил за ходом работ) построить дополнительные акведуки, улучшить гавани, возвести амфитеатр в Помпеях, наладил поставки зерна из Египта, снова разрешил отмененные и запрещенные Тиберием гильдии, снова повелел писать и обнародовать забытые при Тиберии отчеты о том, как в империи дела и где в ней чего и сколько. А еще не стал скупиться на столь любимые Римом зрелища: гонки на колесницах и гладиаторские бои – причем и сам порой принимал участие и в гонках, и железом на арене позвенеть не чурался.

И все шло просто чудесно, как вдруг откуда ни возьмись… нет, никто не появился, просто в конце сентября (или в начале октября, тут точной хронологией отчего-то не удосужился никто) 37 года всенародный любимец, почетный строитель, самый главный командир и многих прочих талантов человек внезапно заболел. Да сильно так заболел. Говорили про лихорадку и даже эпиприпадок (впрочем, с эпиприпадками так до конца и не ясно – было, не было, были ли раньше или нет), думали про отравление – но так и не пришли к общему мнению. Но весь Рим и, без преувеличения, многие в провинциях, до кого дошла эта тревожная весть, истово молились за скорейшее выздоровление императора. И даже прилюдно обещались отдать свои жизни и здоровье, а кто и сражаться на арене в его честь, лишь бы он выжил.

Калигула выжил. Еще октябрь не миновал, как император заявил «не дождетесь!» и появился на люди. Вот только вскоре стали замечать, что болезнь (или отрава?) сильно изменила человека.

Сделаю небольшую врачебно-психиатрическую преамбулу перед тем, как перейти к описанию событий и поступков, последовавших за болезнью императора, – тех самых, что летописцы представили нам, однозначно потомкам, в качестве свидетельств его безумия.

Итак, представьте, что с человеком, который изначально непрост по характеру (скажем так, есть в кого), у которого детство и юность были полны столь же непростыми и отнюдь не радужными событиями, приключается мощная такая инфекция. Скорее всего, с энцефалитом, с высочайшей температурой и, не исключено, даже эпиприпадком, а то и не одним, на ее высоте. Или, как вариант, не менее мощное отравление, когда через печень так постучали, что рикошетом и мозгам неслабо досталось. То есть на выходе, когда чуть-чуть не хватило до exitus letalis, этот самый человек заработал не самое слабое органическое поражение головного мозга (или энцефалопатию, как сказали бы коллеги-неврологи). С сильнейшим нервным истощением, когда все дико раздражает, с просто физиологической невозможностью сдерживать это самое раздражение, а еще – с болезненным заострением присущих ранее черт характера, когда с наибольшей вероятностью будет заострена и подчеркнута отнюдь не белизна и пушистость. То есть с психопатизацией, иными словами. Пациенту бы года три-четыре покоя, да провести это время на водах целебных – глядишь, и попустило бы, да и то не насовсем, и те черты характера острые не сильно бы затупились, но хотя бы перестали так колоться и резаться. Но не судьба.

Придя более-менее в себя, император поинтересовался, как там империя поживает; не случилось ли чего, пока он тут на больничном отлеживался. И, медленно закипая, обнаружил, что казну изрядно пощипали, причем в основном на личные нужды; что те, кто клялся в вечной дружбе, куда-то разбежались – или кружили рядом, примеряя на себя роль будущего правителя. Баста, карапузики, кончилися танцы, – резюмировал Калигула, – империя в опасности, и только массовые децимации способны ее спасти!

Как писал Светоний, «от человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он истребовал исполнения обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам – прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската».

При этом репрессии были довольно адресными, да и жертв оказалось на деле не так чтобы сильно много.

Гемелл, которого император вынудил самоубиться, по донесениям, молился за то, чтобы Харон подвез приемного папашу за речку, и даже обещал проставиться; а еще, по обнародованным слухам, постоянно пил противоядия – мол, отравить меня хотят в этом доме! Ну так будь мужчиной и прими внутрь хладный металл: штука честная, верная, и никакие противоядия не помогут. Говорите, также вскоре помер от неаккуратного бритья Силан? Это он от огорчения: вот нечего было в свое время трусить и отказываться плыть с императором на Пандатерию за прахом его матушки и брата, отговариваясь морской болезнью. Рассчитывал, что тот потонет, освободив тебе самому место на троне? Ну так и не удивляйся, что руки во время бритья ходуном ходили. Дружно самоубились арестованные за подготовку заговора Макрон со своей женой Эннией? Ну так и Октавиан, и Тиберий самоубивали и за меньшее. К тому же, имущество свежеусопших не куда-нибудь налево пошло, а заметно исхудавшую казну империи пополнило – вот только Сенат почему-то жеста не оценил. И с удовольствием включился в информационную войну, распуская про Калигулу слухи и страшилки. Их стараниями и зайчик бы обернулся вольпертингером – а уж непослушному императору и деваться было некуда.

Он и не спешил опровергать. «Oderint, dum metuant»[2]2
  Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).


[Закрыть], – и все дела. Да, император мог на пиру велеть жене кого-нибудь из присутствующих проследовать за ним в покои, а потом вернуться и поведать, как прошел процесс. Ага, а кому не нравится, может оскорбиться и самоубиться, кто же ему против. Ибо разведка заложила точно… И не забудьте имущество самоубитого распродать, а деньги в кассу… тьфу ты, в казну империи внести! Да, приказ (или вежливое пожелание) покончить с собой мог прийти и не на пиру, и зачастую без видимых для непосвященного причин, но у Калигулы все ходы были записаны, и вообще мальчик с феноменальной памятью и не в настроении – это страшно. Он не забыл, как астролог Тиберия выразился однажды – мол, Гай скорее на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором. Не забыл – и однажды велел возвести в заливе плавучий мост, нарядился в нагрудник Александра Македонского, в пурпурный плащ, сел на колесницу – и выкуси, звездо… чет, трепещите, соседи! Ну, Сенат тут же внес это событие в копилку императорских безумств.

Впрочем, ненавидели его по большей части сенаторы. Плебс и всадники продолжали им восторгаться. Чудит Сапожок? Да и Юпитер с ним, зато и хлеба, и зрелищ в достатке. Устроил всенародный траур и сильно убивался по умершей в 38 году сестренке Друзилле? Ну так имел и право, и возможность, и показал себя в большей степени человеком, чем эти отъевшиеся рожи. А что обожествить решил и в храме Венеры ей статую равного с самой Венерой размера поставил – так кто же ему посмеет запретить? Коня своего, Инцитата, держит в роскошном мраморном стойле и, по слухам, собирается сделать сенатором? Ну так император – тот еще тролль, 80-го уровня, и это не столько придурь, сколько намек: дескать, все вы там, в Сенате, кони с яйцами, и от еще одного такого большого вреда не будет; к тому же, он хотя бы дружественно настроен.

С Инцитатом вообще не все до конца понятно – где правда, где вымысел и черный пиар. Да, про него и Дион Кассий писал: «А одного из коней, которого он называл Инцитатом, Гай приглашал на обед, во время которого подбрасывал ему ячменные зерна и пил за его здоровье из золотых кубков. Он также клялся жизнью и судьбой этого коня, а кроме того, даже обещал назначить его консулом. И он наверняка сделал бы это, если бы прожил подольше». И другие не отставали. Но, если принять во внимание, что слабоумием император не страдал, то напрашивается вывод: то был именно троллинг. Причем толстый. Начиная от пародии на роскошный, не по окладу, образ жизни сенаторов и заканчивая оценкой их интеллекта. Ах да, и намеком, повторюсь, на верность, которой у любимого коня явно больше. Ну и на недостаток кадрового резерва: вот, мол, до чего довели страну, в Сенат и продвинуть некого! Поговаривают и про более тонкие оттенки этого троллинга: мол, Инцитат (или Быстрый) – это в пичку либо Клавдию (Claudius можно перевести как «хромой»), либо консулу 38 года Азинусу Целеру (в буквальном переводе – Быстрому Ослу). Сенат, ясное дело, на шутку сильно оскорбился. И вывернул ее как один из признаков безумия Калигулы. Было понятно, что добром это противостояние Сената, который не хотел терять ни денег, ни влияния, и императора, который хотел править, а не царствовать номинально, не кончится.

Итак, в Сенате, мягко говоря, были фраппированы и обескуражены разительными переменами, каковые произошли с императором после его тяжелой, но непродолжительной болезни. А ведь казался таким покладистым и почтительным! Ну кто бы мог предположить, что все так обернется! А ведь были звоночки, просто настолько хитро замаскированные, что никто поначалу не разглядел.

Вот, к примеру, порядок высказываний на голосованиях в Сенате: император законодательно закрепил за собой право высказываться последним. На первый взгляд, ничего такого, лишь очередное (как в первый год его правления подумалось) подтверждение тому, что он уважает мнение больших дяденек. И вдруг выясняется, какая же это ловушка: если раньше можно было сразу понять, что у императора на уме, и успеть сориентироваться (прогнуться или аккуратно увести вопрос в сторону), то теперь – фигушки. Кстати, сам порядок, когда слово сначала предоставляется младшему по званию, а далее – по мере возрастания ранга, много позже вспомнят и возьмут на вооружение в армейских штабах, но то будет совсем другая история.

Пока же Сенат, вздрагивая и оглядываясь через плечо, продолжает распускать слухи. Мол, поглядите, что наш дружок, который Сапожок, снова учудил: на дворе осень 39 года; назначенные в марте консулы только-только втянулись в работу, а этому неугомонному вдруг приспичило сделать кадровые перестановки на северах и рвануть в Германский поход! Типа, пришел, увидел и дебил. Ну, это Сенат пытался подать ситуацию так, будто императору вдруг приспичило ни с того ни с сего: мол, резкий, как диарея, и вообще фу таким быть. Калигула же этим походом собирался решить сразу несколько задач.

Первая и очень важная – задавить бегемотиков, пока они еще жабонята. То есть пресечь в корне заговор набирающего силу и влияние Гнея Корнелия Лентула Гетулика, который сидел себе легатом-пропретором в Верхней Германии, и Марка Эмилия Лепида, супруга покойной любимой сестры Юлии Друзиллы. А также двух сестричек, Агриппины Младшей и Юлии Ливиллы, которые вознамерились в этом заговоре поучаствовать.

Естественно, эта цель держалась в тайне, и для всех император просто выступил в поход с нехилым войском. Ну да, выступил. Правда, прихватил с собой и сестричек, и (вот ведь неожиданность) преторианскую гвардию – уж эти были готовы за императора порвать любого.

И вскоре размеренный темп похода сменился стремительным броском аж на тысячу римских миль, которые были пройдены за сорок дней. В лагерь Могонтиакум (нынешний Майнц, что на Рейне) Калигула нагрянул этаким нежданчиком. Гетулику с Лепидом по итогам разбора полетов устроили покатушки за реку в компании Харона: горла перерезали, тела четвертовали. Ну а сестрички, в качестве наказания прогулявшись обратно пешком до Рима, сгибаясь под тяжестью корзин, в которых они несли останки казненных, отправились в ссылку на памятные Понцианские острова, куда в свое время Тиберий сослал их матушку. Второй целью был сам поход: в последние годы, став практически бессменным хозяином тех земель, Гетулик расслабился на местном укропе, запустил службу, и германские племена стали борзеть не по окладу. Не получая вовремя порции коррекционных звездюлей, они решили, что римляне уже не тарт, а лебервурст, и самые отмороженные, хавки, уже не раз хаживали за Рейн – чисто удаль показать. А глядючи на хавков, и остальные приходили к мнению, что неплохо бы прогуляться на юга. А тут вдруг император нагрянул в силах тяжких. Свежих люлей привез. Так что, каким бы карикатурным ни пытались показать этот германский поход, а напротив второй его цели можно смело ставить галочку: устрашили, в чувство привели, казну пополнили. Ну и самим легионерам намекнули, что учиться военному делу надо настоящим образом.

Из германского Могонтиакума в начале зимы 39 года император направил свои калиги в галльский Лугдунум (который сейчас Лион). Пожалуй, этот период – один из тех немногих, когда Сенату и хотелось бы придраться, а не к чему. Оставалось по-стариковски брюзжать: дескать, вы только посмотрите на наше чудище: «Бегало на гульбища, сходбища и сборища, обожало зрелища – в частности, позорища!»[3]3
  Борис Заходер «Чудовищная история».


[Закрыть] Калигула принимает посольства со всех краев, он распоряжается устроить театральные представления, гладиаторские бои, скачки на колесницах, несколько показательных казней (ну куда же без них-то – но, право слово, без фанатизма и строго по приговору) – и состязания риторов. Правда, что касается последних, император не удержался, а Светоний, соответственно, просто не мог пройти мимо такого троллинга, который, впрочем, тут же был выдан за признак безумия: проигравшие болтуны «должны были платить победителям награды и сочинять в их честь славословия; а тем, кто меньше всего угодил, было велено стирать свои писания губкой или языком, если они не хотели быть битыми розгами или выкупанными в ближайшей реке». А император говорил, император предупреждал: за базар надо отвечать… Ах да, еще в Лугдунуме ушло с молотка имущество сестричек-заговорщиц, что также пополнило казну. Убедившись, что в самой империи более-менее устаканивается (германские племена пугнули, дороги строятся и ремонтируются, с парфянами мир-дружба-пчелиный воск, мавретанского царя Птолемея казнили тут же, в Лугдунуме, за плохое поведение, чеканка монет практически полностью перекочевала в Рим), Калигула двигает II, XIV и XX легионы со ауксиларии на галльское побережье, в сторону Британского пролива (который сейчас Ла-Манш). Уж очень тревожные звоночки из тех краев доносились: клич «кельты Британии, объединяйтесь!» если и не брошен, то вот-вот прозвучит, и тогда Галлии может прийтись несладко. К Гезориаку (нынешней Булонь-сюр-Мер), где уже имелся какой-никакой порт, срочно строилась дорога, на месте клепался флот (в основном триремы, поскольку на квинквиремы попросту не хватало времени и кадров) и возводился здоровенный маяк, которым Калигула хотел затмить Фаросского собрата. Кто-то впоследствии счел этот маяк придурью и гигантоманией императора, но сама идея «отселе мы засветим бриттам!» и основательность постройки имели также политическое значение (император крайне редко делал что-то просто так): легионы в Британию плыть не хотели, жаловались, что у них лапки, готовы были даже взбунтоваться – и такое строительство было нужно для ощущения, что тут все всерьез и надолго.

Впрочем, скорее всего, так оно и планировалось, и никаких блицкригов не предполагалось. Тут историки и летописцы ясности не добавляют. Светоний так и вовсе анекдотами отделался: мол, император приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежд – это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину. <…> Воинам он пообещал в подарок по сотне денариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь, счастливые, ступайте же, богатые!» Вот только muscular можно перевести как «раковина», а можно припомнить, что точно так же назывались римские подвижные оборонительные навесы – и тогда распоряжение их собирать заиграет совершенно иными красками: учения, учения проводились о ту пору на берегу Британского канала. И планомерная подготовка – если не к вторжению (что вряд ли: столько кораблей у Калигулы там не наскребалось), то к укреплению береговой линии. А вот потом… Впрочем, бритты впечатлились и даже поспешили задобрить римлян. Так или иначе, надолго император в тех краях не стал задерживаться: прибыла сенатская делегация и попросила (а де-факто практически потребовала) поспешать обратно в Рим. Назачем? Так снова в провинциях неспокойно: в Мавретании изобиделись на казнь их царя и барагозят, в Иудее из-за статуи императора, которую поставили в Иерусалимском храме, тоже беспорядки, и туда уже отправились два Сирийских легиона, да еще и парфяне снова что-то мутят. Ну и вообще, такие длительные командировки несовместимы с карьерой. Ох и разозлился же Сапожок! Не только на дурные вести с границ: ему оказией доставили и компромат на сенаторов. Глянул он гневно на делегацию и пообещал: прийти-то приду, да не один, а в компании кое с кем еще – и выразительно похлопал по рукояти своего меча. И запретил сенаторам выходить к нему навстречу из Рима с приветствиями, когда он прибудет на место. Потом написал эдикт, в котором было сказано, что возвращается он лишь к тем, кому желанен – к всадникам и народу; «для Сената же он не будет более ни гражданином, ни принцепсом». И нарочито неспешно отправился в обратный путь. Рим замер в ожидании.

Вернувшись в Вечный город летом 40 года (а вот тут обычно любящие точность летописцы дают срок плюс-минус ту самую калигу – с мая по август), император недвусмысленно показал, насколько он доверяет римской знати. Тем, что никого из этих важных дяденек в его ближайшем и доверенном окружении попросту не осталось. Ну почти никого. Сформировался нетривиальный междусобойчик: четвертая жена, Милония Цезония (первая, Юния Клавдилла, умерла родами; вторая, Ливия Орестилла, красавица была, да стала тайком бегать к Гаю Пизону, бывшему ее жениху, у которого император ее отжал, – пришлось в ссылку отправлять; третья же, Лоллия Паулина, была еще краше, да вот беда – бесплодна оказалась), греки-вольноотпущенники Протоген и Каллист (практически Феликс Эдмундович и Лаврентий Палыч Берий, цветок душистый прерий, в древнеримском исполнении), а также раб-египтянин Геликон (тело хранить, негодяя какого исполнить). Были вхожи в эту компанию также два префекта претория (ибо на преторианской гвардии зиждется власть императора – ею же, впрочем, зачастую и меняется), Марк Аррецин Клемент и Луций Аррунций Стелла. На этом список уважаемых людей и закончился. Хотя нет, был еще Гней Домиций Афр, старый друг, чертяка языкастый – его Калигула привечал и даже консулом-суффектом сделал (вот тут-то мужику и поперло).

Все остальные важные персоны почувствовали себя словно в колеснице, что несется по Аппиевой дороге: сидели и тряслись. И горько сетовали: нельзя-де обучать грамоте кого попало, особенно всяких там рабов. Ибо, по слухам, что ходили на Форуме, император внимательно изучал на досуге два свитка, что написал бывший греческий раб, а ныне вольноотпущенник Протоген, – «Меч» и «Кинжал». И было в тех свитках все-все про всех написано: кто не так сидел, кто не так свистел и про кто там кое-где у нас порой честно жить не хочет. Ну и рекомендации, конечно: кого распять, кого раз шесть, кого вообще резать, не дожидаясь перитонита.

И ведь что примечательно: кое-каким рекомендациям Калигула внял. И стал присылать приглашения на вдумчивую беседу о том, что такое хорошо и что такое больно. А иногда совмещать празднования и аресты, ибо явка на пиры была традиционно выше. Тут стоит заметить, что не такими уж они и массовыми были, те самые репрессии. И касались прежде всего именно знати и ее диверсионно-подрывной деятельности.

Так, по осени 40 года (а император обещал, что вернется из Гезориака в компании своего верного меча!) вскрылся заговор сенаторов: двух Анициев Цериалисов (отца и сына), Секста Папиния и Бетилиена Басса. Махровый такой заговор. В Риме убивали и за меньшее. Собственно, Калигула и не стал оригинальничать: всех повязали, ко всем, включая родню, криптоанализаторы применили (за неимением терморектальных в ход пошли те, что были в наличии), потом самих заговорщиков казнили – не то чтобы совсем публично, но членам их семей вменили смотреть на исполнение приговора. Некто Капитон, отец Бетилиена Басса, попросил разрешения у императора закрыть глаза и не смотреть – и тут же поплатился: уж сильно разгневан был государь. Капитона тоже допросили и отправили кормить воронов вслед за заговорщиками. Правда, во время допроса успел он капитально императору подгадить: заявил, что заговор-то на самом деле шире, чем кажется, и замышляли недоброе, кроме свежеубиенных, еще и Каллист, и оба префекта претория, и даже Цезония. Услыхав про Цезонию, Калигула лишь усмехнулся: мол, не с ее уровнем сложности душевной организации заговоры составлять, не свисти, малоуважаемый Капитон. А вот прочих взял на заметку. И поговаривают, что вскоре, пригласив обоих префектов претория на приватную беседу, напрямую предложил – мол, режьте-мажьте-ешьте меня, пока я тут один и без оружия. Ну те, само собой, в отказ пошли: как можно, мы же со всей душой, обижаешь, начальник! Но осадочек остался. И вполне мог сыграть свою роль позже.

Еще одного заговорщика из числа сенаторов, Скрибония Прокла, сенаторы растерзали сами, не дожидаясь, пока Калигула начнет задавать ему каверзные вопросы. И прогиб показали, и подсуетились вовремя: тот заседал себе в сенате, и вдруг на тебе: императорский пес, Протоген, тут как тут со своей обвинительной речью. А остальные сенаторы как накинулись, как стали грифелями колоть больно! Ну, чем могли: не одобрялось в присутственные места пилумы да гладиусы таскать.

Прогиб был засчитан, и вскоре Калигула дал знать, что не прочь забыть былые обиды и заново задружиться с Сенатом. Те (во всяком случае, на словах) страшно обрадовались, стали приглашать шефа на свои посиделки и даже разрешили ему брать с собой телохранителей: мало ли кто хулиганить вздумает! К слову, безопасностью своей император после тех заговоров озаботился крепко: и преторианскую гвардию с девяти до двенадцати когорт увеличил, и преданным лично ему отрядом германцев обзавелся.

Но козни кознями, а делами империи заниматься тоже было надо. Калигула и занимался. В Риме продолжали строить заложенные в 38 году пару новых акведуков (город требовал все больше воды), начали возводить новый амфитеатр близ Пантеона и новый ипподром на Ватиканском поле. Открылся заложенный при Тиберии храм Августа и начал строиться храм Исиды на Марсовом поле. В провинциях тоже кипели строительные работы. Особое внимание император уделял дорогам: строились новые, ремонтировались старые, улучшались те участки, что вели через Альпы. За короткое время было вскрыто несколько мошеннических схем со стороны подрядчиков, но наказывал их император не столько распятием, сколько денарием. Но тоже очень чувствительно. На озере Неми, что в 30 километрах южнее Рима, строились два огромных по тем временам императорских корабля: 73×24 и 71×20 метров соответственно. На одном из них расположился храм Дианы-охотницы, а на втором – нечто вроде личного плавучего дворца императора (между прочим, с термами). Блажь? Может быть. А может, просто место уединения и своего рода охотничья заимка. Мог себе позволить. В конце концов, у Птолемея III, который Эвергет, была «Сиракузия», а Калигула чем хуже?

Словом, Калигула планомерно двинулся к тому, чтобы не просто носиться с торжественно врученным ему империем, как дурак с писаной торбой, а стать нормальным таким тираном – в том смысле, который придавался этому титулу в те времена. То есть править единолично и без особой оглядки на Сенат. К тому же после той своей болезни в 37 году чувства окружающих он не особо щадил, и к уважаемым людям становился все более резок. Само собой, нашлись те, кому это было как серпом по гордости Урана. А у них, соответственно, нашлись единомышленники и исполнители. Поэтому заговор, который император задавил в 40 году, дал метастазы, и в конце того же сорокового обозначились его новые участники (во всяком случае, те из них, что оказались на виду – того же сенатора Анния Винициана не часто поминают, а были у мужика и мотивы, и возможность повлиять). То были Марк Аррецин Клемент, перфект претория, якобы сильно оскорбленный былым недоверием шефа; военные трибуны Корнелий Сабин и Юлий Луп, а также самый недовольный (как же, императору его тоненький голосок, не сочетающийся с мощным телосложением, был забавен!) – преторианский трибун Кассий Херея. Кое-кто из сенаторов тоже чуть ли не открытым текстом давал понять, что они (только тсс!) всеми фимбриями души за острую непереносимость организмом императора железа в его императорском организме. И за почечные колики острием гладиуса. Но пусть это будет большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании, для скромной такой компании с паролем «Libertas».

Окончательно заговор созрел в начале 41 года. Было решено, что император покинет этот мир… когда там у нас Палатинские игры? 24 января? Вот тогда и покинет. Как знать, может быть, и не решились бы так скоро: все-таки Калигулу народ любил, – но к тому моменту Сапожок решил пополнить казну за счет новых налогов. Как уж оно было в реале, теперь уже и не поймешь, но Светоний (помним, что беспристрастным его не назовешь!) описывал нововведения так:

«Налоги он собирал новые и небывалые – сначала через откупщиков, а затем, так как это было выгоднее, через преторианских центурионов и трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все съестное, что продавалось в городе, взималась твердая пошлина; со всякого судебного дела заранее взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а кто отступался или договаривался без суда, тех наказывали; носильщики платили восьмую часть дневного заработка; проститутки – цену одного сношения; и к этой статье закона было прибавлено, что такому налогу подлежат и все, кто ранее занимался блудом или сводничеством, даже если они с тех пор вступили в законный брак. Налоги такого рода объявлены были устно, но не вывешены письменно, и по незнанию точных слов закона часто допускались нарушения; наконец, по требованию народа, Гай вывесил закон, но написал его так мелко и повесил в таком тесном месте, чтобы никто не мог списать».

Может, и приврал, но некоторое охлаждение народной любви к исходу сорокового года наметилось. Чем заговорщики и воспользовались.

Распорядок был заранее изучен: с утра Калигула будет в театре, ближе к полудню он отправится к себе, чтобы принять ванну и перекусить, и маршрут будет пролегать через криптопортик театра – вот тогда все и произойдет.

Заговорщики изрядно понервничали, когда император чуть задержался: ну как же, клиент опаздывает, вдруг с ним случилось чего? Но вот он появился, подошел перекинуться парой слов с актерами – и пошла массовка. Убивали Калигулу самозабвенно и исступленно: аж тридцать раз мечами проткнули. А он, гад такой, при этом издеваться умудрялся – даже перед самой смертью «Я еще жив!» заявил. Следом за императором погибла его жена (Цезонию Юлий Луп без затей заколол мечом) и названная в честь любимой сестры единственная дочь, Юлия Друзилла – ее, одиннадцатимесячную, Луп просто ударил о стену.

А дальше мнения участников заговора разошлись. Сенаторы-то на радостях думали республику взад вернуть, но преторианцы, более тонко чувствуя и момент, и настроения в народе, сказали, что-де фигушки. И, перерыв Палатинский дворец, нашли за занавеской трясущегося от страха – ну как же, Калигулу прирезали, сейчас, похоже, и его будут убивать! – Клавдия.